Миша словно угадал мои мысли. «Так, где же сюжет в истории про Ивана, наверное, хотите спросить меня Вы? И я Вам отвечу. Без хождения вокруг да около: дело в том, что однажды Иван встретил того, кого никак не позволял себе представить его материалистичный разум… Искусителя».
***
Наш отель «Опера» стоял углом, выходя на пересечение бульвара Сен-Мартен и переулков, выводивших на Рю Шарон и Рю Тронше. Приятное взору здание времен Наполеона III, как, впрочем, и весь окрестный «Османовский Париж», украшали традиционные чугунные перила балконов и два ярко красных козырька, по обеим сторонам лучами расходящегося перекрестка. По этим козырькам Оперу легко можно было узнать издалека даже в рябящей глаза пестроте городских улиц.
Мы с женой проводили отпуск в Париже вот уже в третий раз за последние пять лет, лениво отмахиваясь от приятельских: «я бы лучше всю Европу посмотрел», и уже в третий раз останавливались в «Опере». Причина ли этому — наш унылый обывательский консерватизм, удобное расположение отеля, или его доступная цена, сказать сложно. Некоторые полагают, что на свои четыре звезды он тянет с большой натяжкой, но нам нравится его нормальных человеческих размеров лифт; огромные окна, выходящие на относительно тихие, если вы понимаете о чем я, переулки; завтраки с омлетом, сыром и ветчиной вместо кофе, ломтя багета с джемом и круассана, а да, кстати, и круассаны там совершенно бесподобны. И не смейтесь, что первым в списке я упомянул именно лифт. С моими сто тридцатью килограммами веса втискиваться во французские лифтовые коробочки, продираться через фермопильские лестничные пролеты и посещать хоббитовские, пардон, ватер-клозеты было отдельным и очень сомнительным удовольствием. Другое дело, жена с ее миниатюрностью… но, впрочем,кажется, я отвлекаюсь.
Собственно, в «Опера» я и познакомился с Мишей. Его так все и звали: «Миша», не «Мишель», не «Михаил Кто-тотамович», и даже не просто «Михаил». Миша. Он служил ночным портье, и выходил на смену в ночь, по вторникам и пятницам. Причиной нашего знакомства послужило то, что он был единственным русскоязычным среди портье, да и вообще среди персонала отеля, и нам его порекомендовали сразу, узнав, откуда мы. Вообще-то моего скромного английского, и пяти французских фраз, выученных женой в школе, нам вполне хватало, для решения мелких бытовых проблем, но однажды жена разбила бокал.
Обстановка номеров в «Опера» могла посоревноваться в скромности разве что с их размерами, и в нашем распоряжении было всего два бокала. Если бы к нам пришел гость, мы бы сначала думали, куда его вместить, а потом, как бы нам троим из этих двух бокалов выпить. Наверное, это удобно в ситуациях, когда один за рулем, но мы в Париже никогда не брали автомобиль напрокат, да и зачем, когда есть удобное метро и так полезная здоровью пешая ходьба.
Так вот, в тот вечер мы выпили изрядно бордо, и жена разбила бокал. Она всегда так делает. Поэтому дома у нас очень много непарной посуды, но хотя бы есть из чего пить. В номере другой посуды не было и я, взяв обе половинки бывшего бокала, торжественно поехал на большом лифте сдаваться портье. Из вежливости я предложил портье (это был вовсе не Миша, а франтоватый, хорошо говорящий по-английски парень лет двадцати) заплатить наличкой. Он вежливо улыбнулся и уверил меня, что бокал просто включат в счет. Я попросил дать тогда нам другой бокал и пообещал впредь быть с ним куда осторожнее. Франт-портье снова вежливо улыбнулся, и сказал, что бокал нам сейчас принесут. Я кивнул, и положил на стойку два евро. Он, как несложно догадаться, вежливо улыбнулся и поблагодарил. Надо ли говорить, что бокал нам не принесли. Хорошо, что вернувшись, я застал жену спящей, и единственный оставшийся бокал оказался в моем полном распоряжении.
Бокал не принесли и на второй день. Я попросил о бокале другого портье – паренька деревенского вида с нечесаной соломенного цвета шевелюрой и лицом в веснушках, на что получил в ответ вежливую улыбку и спасибо, но не бокал. По стоимости чаевых уже выходило дешевле купить новый фужер, или даже пару, но я решил дождаться дежурства обещанного Миши. Следующим вечером, выгрузившись из лифта с подготовленной формулировкой вопроса, как теперь говорят: «что я делаю не так?», я обнаружил за стойкой импозантного лысого мужчину лет шестидесяти, с аккуратной седой бородкой, крупным прямым носом и печальным выражением лица.
«Good night! Awfully sorry, are you Misha?»
Миша в отличие от предшественников улыбнулся весьма сдержанно, признался, что да Миша — это он и осведомился, чем может мне помочь. Я уже по-русски пересказал ему трагедию с бокалом и попытками получить новый. Миша грустно кивал, потом, как только я замолчал в ожидании его вердикта, развернулся, открыл стоявший за спиной шкаф, оказавшийся полным сверху донизу точно таких же, как наш, бокалов, и вручил мне один из них. Схватив бокал двумя руками, я радостно помчался в номер, к ожидавшему нас кальвадосу и совершенно забыл про чаевые. Возвращаться было уже глупо. Хорошо, хоть спасибо «на автомате» пробормотал.
С тех пор, когда дежурил Миша, я останавливался на рецепшене, перекинуться с ним парой слов о погоде, а иногда, вечерами, спустившись в вестибюль в поисках ужасно медленного, но зато бесплатного Wi-Fi-ая, наблюдал, как Миша разливает спиртное припозднившимся посетителям. В Париже отели имеют право держать бар, возможно даже круглосуточно, что необычайно важно загулявшим допоздна гражданам, когда все прочие бары и рестораны уже закрыты. В маленьких отелях барменами, как правило, являются те же портье, а спиртное стоит у стойки, вот и мишин бар представлял собой небольшую тележку с подносом, на котором стояла пара бутылок вина разновидностей: «белое» и «красное», да три-четыре бутылки «чего покрепче». Иногда я выходил подышать ночным воздухом, окончательно одурев от медленного Интернета, а Миша выходил покурить, и мы болтали с ним о гармоничной красоте Парижа, нашествии африканцев на город, пробках, ценах и прочих обыкновениях жизни. Я не знал, из какого города Миша, но как-то из разговора следовало, что из России он уехал давно. Зато он рассказал, что когда-то бывал в Самаре, назвав ее Куйбышевым, от чего стал казаться еще старше, и я сделал очередную попытку выяснить его отчество, или хотя бы называть его «Михаил».
«Нет, прошу Вас, просто Миша! Я так привык».
Ну что ж, раз просит, пусть будет «Миша», в Париже то таких мелочей никому нет ровным счетом никакого дела.
Вскоре мы уехали домой. Прощаясь, я подарил новому знакомому свою книжку. Сначала, хотел подарить отелю, но Миша уверил меня, что кроме него это здесь никому не интересно и попросил ему подписать. Я всегда этого немного стесняюсь, но подписал, конечно, почему нет.
«Теперь мы друзья», сказал Миша и простил мне разбитый бокал. В следующий приезд я привез ему самарскую шоколадку, поскольку известное наше пиво везти было как-то не с руки, а другого ничего придумать не смог.
В этот раз с момента нашего приезда я за неделю ни разу не видел Мишу, и в пятницу решил спуститься в вестибюль, хоть ни бокал, ни бесплатный Интернет мне были совсем не нужны.
Мишу я застал как всегда за стойкой, что-то считавшего и сосредоточенно записывающего в толстую тетрадь.
«Добрый вечер, Миша! Мы снова к вам в гости!»
«Рад видеть, как поживаете!» — по-прежнему сдержаннее других порье улыбался Миша. – «Где моя шоколадка?»
«Увы, Миша. Мы теперь живем в Москве, а московских шоколадок, я думаю, Вам возят предостаточно», — развел я руками.
«Да это верно», — согласился Миша, и углубился в свои расчеты.
Не став отвлекать Мишу от работы, я по традиции вышел постоять у дверей отеля и послушать немного шумную и чудную парижскую ночь. Миша появился на крыльце минут через пять, закурил, неожиданно сообщил: «А я прочитал Вашу книгу», и как-то по-новому, чуть хитровато улыбнулся.
Я ожидал продолжения, но продолжения не было. Миша курил, и смотрел на балконы соседнего здания, на первом этаже которого темнел потухшими вывесками местный «Марше».
Было как-то глупо долго молчать, и я задал ожидаемый вопрос: «Ну и как Вам?»
«Нормально. Вообще-то я детективы не люблю. Но у Вас не самый плохой слог».
«Спасибо!»
«Только знаете что?»
«Что же?»
«Может быть, Вам стоит подумать, не написать ли что-то… ммм… не столь легкомысленного жанра?»
Это он в точку попал. Миша. Я на эту тему давно размышлял, но все время ощущал себя как-то не готовым, не вполне зрелым, что ли. К тому же, а это самое главное, я не очень понимал, о чем таком существенном, серьезном мог бы написать. Нужна была идея, сюжет, замысел. Все это я как-то скомкано и попытался объяснить Мише.
«Я Вас понимаю», — мягко сказал Миша. – «Но дело в том, что у меня как раз есть для подходящая история».
Он снова немного помолчал, и слега рассеянно добавил: «Ну, или не для Вас..»
Мне стало любопытно. Сам по себе Миша, с его неординарными манерами и яркой колоритной внешностью уже привлекал мое внимание, как возможно потенциальный персонаж, а у него еще и сюжет имеется. Я заверил Мишу, что все это мне чрезвычайно интересно и, что я жажду узнать имеющуюся у него историю хоть бы и немедленно прямо сейчас, хоть когда ему будет угодно.
«Хорошо», — улыбнулся Миша теперь уже третьей своей улыбкой – уверенной и многозначительной: — «Завтра я сменяюсь в семь утра, потом нужно отоспаться, и, если угодно, буду ждать Вас часам к восьми вечера в кафе «Реси» на углу Рю Конт де фи и Рю Тонтасьон».
Ну что же, угощу Мишу кофе.
Кафе, а скорее уж небольшой ресторанчик, было собой заведением довольно уютным, впрочем, как и многие аналогичные парижские заведения. От соседних его отличало разве что отсутствие так называемой «веранды», по сути, просто выставленных у дверей нескольких столиков и кресел. Возможно поэтому, здесь было меньше посетителей, чем всюду в округе, в этот ресторанный «час пик».
Миша уже ожидал меня за столиком, отгороженным от зала темной, сделанной под старину ширмой, и, несмотря, на то, что я пришел по обыкновению на пятнадцать минут раньше условленного, уже ел рыбу, и наготове у него имелся бокальчик белого вина.
«Что будете кушать, рыбу, мясо? Я Вам рекомендую рыбу. Здесь недурно ее готовят».
«А что за рыба?»
«Сибас».
Миша пожимал плечами и говорил таким утомленно-печальным видом, что мне подумалось – он или не отдохнул с дежурства, или уже пожалел о своем предложении.
Уходить, впрочем, было глупо. Я заказал мясо – стейк филе-миньон, прожарки mediumrare. Не то, чтобы мне не нравилась рыба, просто не хотелось белого вина, а брать красного к рыбе при Мише я постеснялся.
Когда принесли мой заказ, Миша поднял бокал за здоровье, сдал кости от сибаса официанту, и попросил кофе.
«Вы не возражаете, если я начну? Дело в том, что у меня сегодня оказалось не так много свободного времени, как я ожидал. А Вы ешьте спокойно, ешьте и слушайте…»
Миша наконец-то улыбнулся первый раз за вечер, закурил, и одним глотком допил свое белое.
«Я хочу рассказать Вам об одном человеке. Не столько о нем самом, сколько об истории, что с ним приключилась. Вероятно Вы ее найдете странной, скорее даже мистической, поэтому хочу сразу Вас попросить… Не воспринимайте ее, как документальную повесть. Поверить в такое трудно, практически невозможно. Так что, пусть для Вас это будет фантазией, сном, выдумкой, если угодно. Мне эта история без надобности, но Вы, возможно, захотите ее записать, так вот напишите, дополнив любыми своими вымыслами, а можете записать прямо так, как рассказал я. Главное, чтобы она не потерялась, не забылась, и, может быть, кому-то она покажется любопытной».
Миша поднес к своему внушительному носу принесенный официантом кофе, втянул воздух, удовлетворенно кивнул и сделал маленький глоток. Я, молча, живал стейк, немного смущенный мишиным вступлением.
«Человека, о котором рассказ, я знал лично. Звали его, допустим, Иван. С тех пор прошло немало лет, и, наверное, нет ничего плохого, если Вы напишете его под настоящем именем, но все же это будет как-то неправильно. А Иван, хорошее имя. Пусть будет Иван.
Иван закончил известный столичный институт, и был филологом-русистом. Учился в аспирантуре, диссертацию писал о свободе и несвободе личности в произведениях Достоевского. Кстати, и сам Иван тоже походил на литературного героя: измождено-худой, длинные волосы, очки с толстыми стеклами. Одевался все больше в темное. Глаза у него блестели такой, знаете, веселой сумасшедшинкой. Был он активный спорщик «проповеднического типа» — зацепится за какую-нибудь нить разговора, объявляет торжественно свою позицию, и поучает потом окружающих, вещает истину с удовольствием.
Крамолы всякой высказывал ой как много, а времена, надо сказать, были советские, еще «доперестроечные». И как только Комитет Иваном не заинтересовался, понятия не имею, а, может быть, и интересовался, да не трогал пока. Зато на кухнях интеллигентских под чаек, или портвейн, болтовня текла бесконечную рекою. И плыл по этой реке наш Иван на непотопляемом пароходе своих убеждений: был он, конечно, материалист, диалектик, и даже немножечко анархист.
И не признавал ничего буржуазного».
Для выразительности Миша обвел рукою окружающее пространство, то ли имея в виду стиль ресторанчика, то ли Париж. А может быть – вообще окружающий мир.
«В связи со своей научной тематикой, а может и, наоборот, подобрав себе тему по вкусу, но так или иначе, выше всего Иван почитал свободу. При этом само понятие «свобода» вызывало у него живой интерес, выражавшийся в бурных, эмоциональных теоретизированиях, критике апологетов философии, предании сомнению их же критиков, кипящих паром речах и воззваниях, коими заканчивались все обсуждения данной темы.
Будучи человеком образованным, Иван признавал многообразие философского понимания свободы, но все же постоянно пытался то свести все определения в одно, то бишь вычленить, как он говорил «самую суть». Иван набрасывался на каждого, кто имел наглость во всеуслышание объявить себя свободным, и напоминал ему о подавляющих волю индивидуума государстве и обществе, о классовом неравенстве. Советское общество подлинно социалистическим Иван не считал.
Устремив палец в потолок, наш герой напоминал оппоненту, что тот вынужден всю жизнь зарабатывать себе на пропитание, и абсолютно не в силах от этого отказаться, а если бы даже оппонент родился бы обеспеченным материальными благами буржуазным трутнем, то опять не будет свободен по причине того, что капитал его может от него уплыть, власть и даже общественный строй перемениться, собственность оказаться конфискованной, и тому подобное. Сама по себе причинная связь, по мнению Ивана, уже рождала несвободу. Раз есть причина, следствие по природе своей обусловлено ею, выходит – ничто не свободно. Или вот возьмите, — говаривал Иван, разрубая резко рукою воздух, — хотя бы даже нашу с вами физиологию: есть пить надо, спать надо, зимой холодно, летом жарко, то болеем, то устали, где наш «ничем не обусловленный» выбор, а?»
В ходе разговора о выборе, Миша заказал еще кофе, а я отдал предпочтение коньяку. Личность Ивана в мишином описании, безусловно, не лишена была колорита, но обещанной истории пока так и не было.
Миша словно угадал мои мысли. «Так, где же сюжет в истории про Ивана, наверное, хотите спросить меня Вы? И я Вам отвечу. Без хождения вокруг да около: дело в том, что однажды Иван встретил того, кого никак не позволял себе представить его материалистичный разум… Искусителя».
«Неужели Дьявола?!!»
Признаться, такого от вполне себе рассудительного Миши я не ожидал совсем. Шутит, наверное.
«Дьявола, Сатану, Люцифера, Вельзевула, Лукавого, Князя мира сего… Как Вы наверняка знаете, у него много имен. Кажется, Булгаков об этом говорил… Да не только он, конечно. Ну что Вы на меня так смотрите? Я же предупреждал – не нужно к этой истории относиться, как к реальности, воспринимайте ее вымыслом, Вы же писатель, где же ваша фантазия?
Ну ладно, слушайте дальше… Да и кстати, Булгакова наш Иван не любил. Говорил, что писатель, мол, существенно исказил образ дьявола: изначально в нем просто обязана присутствовать свобода – покориться Господу Богу нашему, или же нет; служить верой-правдой, или взбунтоваться. А в «Мастере и Маргарите» Воланд лишь выполняет поручение Господа, словно какой-нибудь слуга, но такой… специфический немного. Вообще в этой истории так много неясностей… Теперь все больше пишут, что Булгаков под Искусителем то ли Сталина имел в виду, то ли даже Ленина, ну а по моему мнению, так все это – первостатейная чушь.»
Миша, казалось, стал волноваться, заговорил немного нервно, сбиваясь с мысли, стряхнул пепел мимо, чуть не уронил чашку. Но вскоре попросил у флегматичной официантки воды, успокоился, и речь его затекла в прежнем русле.
«Пожалуй, да. Самое верное будет называть его Искусителем, потому что суть состоит именно в искушении. То есть, во всяком случае, сейчас речь пойдет именно об этом…»
«Погодите, Миша!»
Я, наконец, вышел из оцепенения и одним глотком допил свой коньяк.
«Вы уже второй раз предлагаете мне считать вашу историю как бы выдумкой, тем самым настойчиво подводите к мысли, что она действительно произошла?»
«А, собственно, какая разница…»
«Нет, нет! Извините, но я хочу понять, скажите, Вы сами-то допускаете реальность всего этого? Верите, что дьявол существует?»
Миша опустил глаза, помолчал немного, потом вздохнув, посмотрел на меня и очень серьезно сказал:
«Я точно это знаю».
Его слова были полны такой искренностью и печалью, что спорить с ним мне показалось бесполезно и бессмысленно. Я решил не давать волю натренированному скепсису, а просто слушать рассказчика. Возможно, в этом помог коньяк. Одновременно мною овладело некоторое любопытство.
«Ну допустим, я Вам верю. Но расскажите же, каков он? Как выглядел?»
«Конечно, расскажу. Думаю, Вы и сами прекрасно понимаете, что там не было опереточных рогов, копыт, а также красного хвоста… Но и мистического взгляда, жутковатой внешности, разного цвета глаз, хромоты, перстней и трости, ничего такого и близко. Это все навыдумывали люди».
«Которые его не встречали?»
«Может быть… Может быть и такие. А кое-кто, скорее всего, встречал, но сочинил, чтобы интереснее было… Людям нравится весь этот таинственный, мистический антураж… А между тем, пугать своим видом и манерами людей ему совершенно незачем, да и не выгодно: ну вот сколько он сможет в таком обличие назаключать своих сделок, да и вообще для начала элементарно наладить контакт с обыкновенным обывателем?»
«Значит, Ваш Искуситель выглядел эдаким обаятельным и дружелюбным господином?»
«Вовсе он не «мой». И с чего, собственно, Вы взяли, что это господин, и вообще, что он – это «он», а не «она», например?
Миша как-то по-детски насупился, отчего стал выглядеть очень трогательно и немного комично.
«Получается, Дьявол – это была женщина?»
«Я бы на вашем месте нисколько не удивился. Разве не в их природе искушать, а уж напакостить «подружке», уговорив откусить от яблочка – это ли не доставило бы радость многим из них? Но, погодите, Вы меня немного сбили с толку… Искуситель все же был мужчиной. Ну, или в мужском обличии. И оказался им милейший, добрейший, весьма душевный человек – заведующий кафедрой и, кстати, научный руководитель Ивана».
«Даже вот так?»
«Представьте себе, да. Однажды, после заседания кафедры, которое там традиционно заканчивалось небольшими посиделками с вином и немудреной снедью, густо оплетенными глубокомысленными беседами, размеренными дискуссиями и витиеватым философским юмором, Иван и его научный руководитель, назовем его: «Константин Карлович», хотя, как Вы понимаете, у него было совсем другое имя-отчество, засиделись до позднего вечера, и, в итоге остались вдвоем.
Этот Константин Карлович, надо признаться, был приятнейшим старичком, обходительным, заботливым к окружающим, мягким и подчеркнуто вежливым человеком. Ну, то есть, являлся ли он хоть в какой-то мере человеком, этого я не знаю, в теологии не очень силен. Но все эти качества очень его выделяли из окружающих, делали интеллигентом на фоне многих интеллигентов и добряком среди самаритян.
Константин Карлович никогда никого не ругал, ни нерадивых и лентяйствующих студентов, ни тем более необязательных и мало дисциплинированных преподавателей. Всегда всем шел на уступки. Зачеты и оценки на экзаменах у него совершенно все учащиеся получали автоматом и только «отлично». На ректоратах и ученых советах милейший «завкаф» не выступал ни с какой с критикой, старательно придерживался мнения большинства, и слыл в их университете мудрым миротворцем.
В общем, этот приятнейший человек, добродушно улыбаясь, убирал со стола, в то время как наш Иван, откинувшись в кресле, разглагольствовал. В тот вечер Ивана как-то по-особенному несло. Он провозглашал манифесты с требованиями всеобщего освобождения, социального и имущественного равенства, свободы выражения политической воли и, как ни странно, здорового образа жизни. На скромное любопытство Константина Карловича, как же собственно Иван планирует всего этого добиться, наш наивный мыслитель утверждал, что можно и должно, как он говорил «прийти к всеобщему через индивидуальное», то есть иными словами, начинать быть свободным следует с себя.
— Так что же Вам мешает начать действовать прямо сейчас? — с проскользнувшим вдруг лучиком лукавства, поинтересовался заведующий кафедрой, вытирая разнокалиберные тарелки большим махровым полотенцем.
— Сегодня я не в силах, — признался Иван, полагая видимо, что речь идет о его немедленном включении в процесс уборки.
Константин Карлович, улыбаясь, спросил, а что придало бы нашему герою достаточно сил. Иван пустился в фантазии, и, как только масштаб их покрыл видимые и невидимые горизонты, тут-то Константин Карлович и обернулся Искусителем. Самым настоящим. А что, все логично, дал аппетиту разыграться, тогда и предложил договор».
Мишин голос стал так уныл, будто речь шла о сделке со страховой компанией, а не с дьяволом.
«Так что же этот ваш «завкаф» хотел получить взамен, как и полагается, бессмертную душу?»
«Хм… Этого я Вам не могу сказать. Интересоваться об этом у Ивана было как-то неприлично, словно спрашивать… ну не знаю, о результатах анализов, или о размерах банковского счета».
Миша наставительно поднял палец к кончику своего грушевидного носа.
«Гораздо интереснее – то, что выторговал себе Иван. А он, как Вы уже наверное догадались, таки поддался на соблазн и заключил договор. Возможно отчасти, потому что был атеистом, а может, сыграл свою роль традиционный на кафедре крымский портвейн».
«И что он попросил у своего милейшего завкафедрой, путевку в Гагры, ящик портвейна, а может кооперативную квартиру и «Жигули» последней модели»?
«Вот опять Вы иронизируете. Если Вам не интересно, давайте не будем отнимать друг у друга время».
Кажется, Миша надулся уже всерьез.
«Простите, Миша. Ваш рассказ мне очень любопытен, правда».
Я постарался придать голосу как можно больше искренности.
«Ну, хорошо. Оставим это. Так вот… Иван потребовал у Искусителя свободы. Максимально возможной, как ему казалось. Пусть это и не была свобода, в смысле полной независимости от общества, или государства, зато он захотел получить свободу от смерти».
«Свободу от смерти… Вы имеете в виду бессмертие?»
«Вовсе нет. Я имею в виду то, что я говорю. Зачем же ему было бессмертие, разве это свобода? В чем тогда выбор, как индивиду изъявить собственную волю? Нет, Иван выбрал возможность самому решать – жить ему, или умереть. И оговорил к своему выбору условия. Он не должен был заболеть тяжелыми, неизлечимыми недугами; всегда быть убережен от увечий, защищен от катаклизмов и катастроф; и существование его не должно быть столь тяжело, что могло бы сделать жизнь невыносимой и обречь его на вынужденный выбор. Иными словами, в любом случае решать «быть, или не быть» в любой момент времени Иван должен только сам, на одном лишь основании свободы личного волеизъявления».
«И что же, Искуситель согласился на такие условия?»
«Согласился, и более того, предоставил нашему герою что-то вроде бонуса — гарантии «от тюрьмы и от сумы», то есть всегда иметь личную свободу и не испытывать материальную нужду».
«Странно! Получается, при таких условиях контракта, свой приз – бессмертную душу, если конечно продавали ее, дьявол не получил бы вообще никогда. Ведь можно просто напросто никогда не умирать!» — я был весьма озадачен.
Миша в ответ промолчал. Он рассеяно возил по дну пепельницы давно потухшей сигаретой и, казалось, о чем-то задумался.
«Конечно, и Иван тоже так считал. Но все сложилось совсем не просто. Вы, вероятно, будете удивлены, но он прожил вполне обычную, скучную жизнь, незаметно для себя превратившись из бунтаря в конформиста, а затем и в консерватора. А потом по стране прокатилась перестройка, пришел и ее исход – переход к рыночной экономике. Случились, как Вы помните, все эти социальные потрясения. А ведь у многих людей, пока шла эта круговерть событий, лозунгов, политиков, цен, как-то разом ухнулась, пролетела жизнь. Они с удивлением смотрели вокруг, а время неумолимо отсчитывало положенное.
Вот и Иван как-то сам не заметил, как превратился в бодренького старичка «без возраста». Семьи и детей не нажил. Друзья со временем покинули этот мир, враги тоже. А он все жил себе потихоньку, смотрел по утрам в свое морщинистое лицо, что отражалось в зеркале ванной, привычно брился, шел завтракать, потом прогулка, потом книги.
Все было привычным, одинаковым, до тоскливого скучным, но он все скрипел, сопел, но не решался уйти. Вот если бы естественным путем, в силу, так сказать, закона природы – это одно, а самому вот так взять и уйти было страшно… Это нормальный человеческий инстинкт, обыкновенный страх, заложенный в человека природой.
Так что Иван всерьез промахнулся с желанием. Никакой свободы на самом деле он не получил, потому что свобода бывает лишь когда есть выбор. А если выбор только «да», или «нет», то «нет» — это вовсе и не выбор, скорее уж отказ от выбора. Вот так, однажды став заложником своей идеи, наш герой много лет откладывает свое решение. Решение, которое так или иначе должно быть принято, и оно – финал истории.
Милый старичок завкафедрой, как всегда, получил свое».
«Значит Иван жив, и что с ним теперь?»
«Вот этого я не могу Вам сказать. Просто не знаю».
Мы шли по бульвару, залитому светом фонарей и наполненному шумом афро-французской и арабо-французской веселящейся молодежи. Миша чему-то заулыбался. Потом спросил:
«Вы, наверное, думали, что я буду рассказывать Вам эмигрантские истории?»
«Не знаю. Наверное. Ваша история оказалась для меня немного неожиданной».
«Я Вас предупреждал».
Почти дойдя до отеля, мы присели на лавочку и я спросил:
«Скажите Миша, а Иван – это случайно не Вы? »
Миша посмотрел на меня внимательно и очень серьезно.
«Нет, у меня совсем другая история».
«Скажу Вам честно, я не вижу смысла писать о том, что Вы рассказали».
«Почему же?»
«На эту написано столько, что вкладывать туда еще одни пять копеек лишено всякого смысла. Извините уж».
«НУ что же, увы. Мне очень жаль, что моя история не пришлась Вам по душе».
«Да, именно не по душе. Не очень то оригинальная, и печальная к тому же. И знаете, я, если честно, вообще не понимаю, для чего люди заключают сделки с Ним. Ведь это — всегда предсказуемый и очевидный проигрыш».
Миша совсем погрустнел, тоскливо оглядел гасящие свет кафе на углу, в которых официанты заносили в помещения с улицы столики, а уборщики домывали полы, а потом тихо сказал:
«Знаете, а я бы заключил договор. У меня есть желание…»
Мы распрощались в фойе «Опера», я погрузился в лифт, и нажал кнопку своего этажа. Странный этот Миша, конечно. Интересно, какое у него желание. Вряд ли деньги, или, там, слава… Скорее всего стареть не хочет, а может быть вылечиться надо, или помочь кому-то. Всякое бывает.
Открыв тяжелую дверь, я прошел в наш номер. Жена, свернувшись калачиком, спала, откинув с кровати вишневого цвета покрывало. Уличный свет тускло отблескивал на алых шелковых обоях, с которыми удивительно гармонировал недопитый бокал бордо со следом красной же помады на тонком стекле. Много красного. Я налил себе кальвадоса, и поднял со столика мобильный телефон. Дорогого и модного бренда черная с хромированными элементами трубка, тоненькая и агрессивная, чем-то напоминала хирургически инструмент. Одним движением пальца я послал вызов на нужный номер.
Раздались гудки. Пока они шли, я представил себе как мой старенький профессор медленно бредет по квартире, нацепив на нос очки, и разыскивает свой так некстати запропастившийся, назойливо звонящий телефон. Несмотря на поздний час, я знал, что он не спит.
Раздалось долгожданное: «Алло». Надо же, «Константин Карлович».
«Здравствуйте, Илья Львович! Вот уж не знал, что Вы бываете иногда Константином Карловичем!»
«Доброй ночи! Все шутишь?»
«Да какое там… Простите за поздний звонок, но я по неотложному делу. Кажется, я нашел нового клиента. Только он в Париже».
«Ну что ж весьма неплохо, молодец! Да и пускай в Париже – это ничего, Сережа, это ничего…»
(с) Александр Елисеев, 2014 год