Cидя в очереди в местной мелкой поликлинике в аккурат напротив одноэтажной улицы ритуальных услуг, болтая ногой в босоножке, ощущаю себя проницательной Прозерпиной (не меньше!), ибо от земли потянуло разверстой сырой могилой, но, дурочка моя, воистину не нужно быть семи пядей во лбу и обладательницей шестого чувства, чтобы этого не ощутить в начале сентября, чёрт побери! Именно тогда и вспоминается Черногория с этим пафосным и претенциозным её названием "Монтенегро", но... горы там такие синие, что временами воистину почти_чёрные:
Сухие ржавые листья падают на памятник цвета немытой станции метрополитена (смесь розовой лососины и недозрелой свёклы), и только мой измученный, пресытившийся красотами Адриатики, глаз периодически цепляется за этот скромный памятник во дворике, когда я прохожу мимо, торопливо стуча каблуками по дорожке.
Летние розовые цветы полегли вдоль розового каменного домика, видевшего уже пару веков и поболее моего, что важно, и гнилой сыростью несёт из-под дома, где делают моментальный снимок тебя изнутри, т.е. флюрку.
А ты вспоминаешь виды на Адриатику, когда поднимаешься в горы всё выше и выше - всё дальше от соблазнительного моря, всё ближе и ближе к культуре - к старой столице Черногории (сейчас это Подгорица, а когда-то столицей было именно Цетинье):
Каждый раз, сталкиваясь с городской бедной осенью, чувствую, что никакой поэт не набрал бы тут ни строчки, ибо сделать это в отсутствии пятипалых и звёзд клёнов (у нас только совсем мелкие сорные клёны растут) и лебединых изгибов резьбы дубовых - немыслимо. Или... это будет уже другая осень. Может, более интеллектуальная, нежели эти мещанские английские радости в виде яблок, корицы и глинтвейна, которые вызывают у всех нас тайное умиление. Они не надоедают нам, ибо воспеты духом старой доброй Англии и настояны в дубовой бочке Ирландии, и совершенно безопасны.
Чтобы увидеть нашу прекрасную осень - надо прежде всего вырваться из города, а именно в начале учебного года сделать это труднее всего... впрочем, не труднее, чем преодолеть гряду гор:
Здесь рабочее бытие цепляется за тебя, как нищий в переходе, и это постоянный способ ощущать себя живым человеком, тогда как любая заграница вводит меня в оцепенение, которое я не способна стряхнуть до жёлтой полосы, а губ не способна разлепить до штампа в паспорте, который накладывает и снимает с меня печать молчания.
И надо бы написать хоть про Цетинье, потому что никто, кроме меня, этого за меня не сделает. Ну правда. В моей скромной и неподражаемой манере:)
До того, как мы там оказались, мне казалось, что у этой маленькой прибрежной страны (население всей страны меньше Иркутска!) с ярко-выраженным сербско-хорватским колоритом, нет никакой грандиозной истории, а есть только ряды персиково-терракотовых вилл, густо облепивших побережье, сухой ленты чистого асфальта, разворачивающегося перед глазами и мелькающих рекламных щитов. Есть сладкий запах цветочного дезодоранта, который здесь распыляют в машинах, магазинах, на пляже... этим же дезодорантом местные жители щедро опрыскивают себя, дабы уподобиться южным цветам.
Но за историей нужно было ехать прочь от Свети Стефана, Милочера и прочих радостей местных кралей и кралиц, которые прокрадывались на побережье, чтобы поплескаться в волнах и вернуться в неприступную столицу и скрыться от надоедливых турок и прочих османцев (шутка, если что):
Дорога была длинная и такая крутая, что меня непрестанно тошнило, и сравнительно ожила я уже в самой столице, которая была тихая, тенистая и напоминала какой-то южный и неведомый город, где население равняется - десять человек в центре и единицы на окраинах. Сюда честолюбивый Петр Петрович Негош втащил бильярд на мулах, чтобы не так отчаянно скучать.
Количество посетителей музеев колебалось от 3-х до 5-и, и составляли этих посетителей исключительно русские туристы скоординированно приехавшие на автобусах издалека, чтобы отмучиться самим и отмучить своих детей (детей на экскурсии водят младшего школьного возраста - когда они ещё не вырвались из-под родительской опеки). Эта добровольная епитимья всегда занимала мой ум, когда в детстве я тоже стояла в таких стайках, ковыряя ногой брусчатку, покорно слушая про Грановитую палату, царь-колокол, царь-пушку, оборону Севастополя, Бородинскую панораму и Воронцовский дворец. И хоть бы слово я в своей жизни оттуда запомнила...
Все русские туристы толпились одинокой кучкой на солнечном пятачке в центре города - в перевалочном пункте автобусов. А мы пересекли тенистый парк, чтобы оказаться у дворцов. Дворцы - небольшие двухэтажные особняки, где испокон веков жили черногорские князья. Краска на дверях облупилась, всё пахло той степенью европейской чистоты, простоты и бедности, которую я ценю и за которую всегда больше всего в Европе переживаю (надо же ухватиться сознанием за что-то, что не подлежит такому глобальному переосмыслению, как судьба России и всё-такое!).
Нога утопала в пыльных и пухлых коврах, в одном полутёмном кабинете штора надувалась бледно-розовым парусом, а от платья, выставленного в витрине почему-то захотелось плакать. Что платье призрак - что я, отражённая в мутном зеркале конца позапрошлого века. Зелёное сукно ломберного столика, на котором лежат какие-то ветхие документы, написанные убористой кириллицей, и всё то, что нас роднит, собралось в маленькой исторической столице Цетинье, чтобы уцелеть от центральной и административной Подгорицы (бывший Титоград).
Сабли, пистолеты для стрельбы, а не похвальбы, небольшая (на мой взгляд) библиотека с шоколадно-серебряными корешками, белые рамы, чёрные ставни, белые стены и простые ровные коридоры - всё это наводило на мысль о той степени интеллигентного аристократизма, которой отличал Петра Петровича Негоша от его собратьев-королей, которые превратили свой собственный дворец в собрание аляповатого каталога: "как живут короли".
Там же я ходила и читала грамоты русского Синода, сонно бормоча, как дьячок, жужжа мухой в мозгу своих бедных родителей, которые уже пожалели о том, что оплатили моё нехитрое образование, которое свелось к умению читать по-церковнославянски, потому что это был практически единственная языковая дисциплина, которую возлюбил и принял мой ленивый ум при практическом отсутствии преподавания оной.
В этом же музее работал очень милый пожилой человек, который говорил на очень хорошем русском литературном языке, и похвастал нам, что текст ему составила русская соседка, чтобы он мог рассказывать о музее русским посетителям.
После мы пересекли площадь с двумя пафосными ресторанчиками, над столиками которых плыла та милая сердцу англоязычная музыка ледяных катков и торговых центров - та, которая не способна вызвать грусть, но способна доставить радость (вы понимаете?), там же над липами развевалось свежее бельё - о паруса приморских южных городов, осеняйте же нас крылами ещё не один век!..
И там же мы утопили кнопку звонка дворца последнего черногорского короля, у которого было восемь дочерей. В России принято "знать" (в узких кругах) двух черногорок - Милицу и Стану. Помните? Воронами их ещё в народе прозвали... именно они привели к Александре Фёдоровне (последней русской царице) знаменитого старца, и всё как-то не туда завертелось...
Стана и Милица Петрович-Негош — черногорские принцессы, известные своими политическими интригами в царской России:
Анастасия (Стана), Елена, Мария и Милица по желанию родителей училась в Смольном институте, в Петербурге. Здесь же скончалась шестнадцатилетняя Мария. Через несколько лет умрёт их старшая сестра —Зорка.
Ещё в Смольном все стали называть Стану Анастасией. Под этим именем она и вошла в императорскую семью... про них Витте сказал: "ох уж эти черногорки - натворили бед в России". То есть отношение к сёстрым было своеобразным, но... надо отметить, что Милица и Стана спаслись из Крыма, их, вместе с вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной (та их называла - не для протокола - "дюльберскими тараканами"), забрал британский корабль "Мальборо". То есть... их судьбы можно считать счастливыми. Но характер, видимо, у обеих девушек был... нелёгкий.
Из всех црнагорских кралиц-сестриц мне запомнились спальни тех двух дочек, которые являли собой полные противоположности - как солнце и луна.
Спальня уверенной молодой леди, которая умела водить автомобиль, была выдержана в чёрно-золотых тонах в стиле модерн, на прикроватном столике стоял фотоаппарат, а в шкафу висели немного дикие цыганские платья, щедро осыпанные стеклярусом и люрексом - черные же шальки, туфельки и веера.
Спальня её романтической сестры была иллюстрацией к спальням времён её любимого Бернарда Шоу, - с чиппендейловской мебелью, но с подражанием стилю Наполеона Третьего.
В одной комнате висели портреты всех восьми дочерей, и я визуально запомнила только бледную и худенькую Марию - ту, которую отправили учиться в Петербург, в Смольный институт, и она умерла там от туберкулёза.
Спальня родителей являла собой образчик дурного аляповатого вкуса, который я, сентиментальная дурища, начинаю горячо любить и почти пускать слезу над вытертой шкурой белого медведя и волка, подаренных Николаем и Александрой, над шкафом с богемским хрусталём и хрупкой чашечкой с Наполеоном - вторая - парная чашечка-скорлупка - с Жозефиной.
Часы с кукушкой - подарок Швейцарии и почему-то в том же углу стоял тульский самовар, который тоже вызвал какие-то щемящие ассоциации и бестолковую гордость, как и не менее бестолковую гордость смотрительницы, которая многозначительно кивнула на нас, рассказывая на бойком сербском про грузинский рог для водки, водружённый на сервант. Здесь мы тоже идиотски заулыбались, и, спрашивается, не верх ли это сентиментальности в твоём случае, коли ты никогда не была в Грузии да и крепче вина тебе ничего не светит пить?
Пустой и огромный исторический музей втянул в своё жерло лишь нас троих да ещё двух русских туристок - явно мать и великовозрастную дочь. После приморской развратной неприкрытости (отнюдь не греческих телес с индульгенцией талласотерапии) музейные работницы в тёмных брюках и белых блузках, приятно удивили - цивилизация не чужда и этой милой, милой, милой стране! - простёрла я вялые руки к пыльным витринам, над которыми почему-то не всегда горел свет.
История Балкан разворачивалась перед нами как крутая панорама, вмещая в свой круговорот гибель Римской, Византийских и Советских империй. И то чередование алебард и рукописей в витринах делали картину мира - единственно приемлемой для меня: ведь Бог недаром сохраняет всё: "страницу и огонь, зерно и жернова, секиры острие и усечённый волос", как у Бродского.
Оказывается - только славянско-советские периоды я и способна постигнуть своим крошечным существом. Первые - в силу доступности языка. Вторые - тоже. Всё, что посередине - непостижимо в силу языковых барьеров выше политических (может, это одно и тоже?).
В то утро мы побывали в гостях у хозяйки нашей виллы. Та носила красные палантины, красные же штанишки, красные ногти и всклоченные белые волосы. Она писала наивные картины в духе явного Пикассо и пряталась от солнца в тени веранды, выпивая (если хотите, я могу написать, что просто - прохладительные напитки, но, думаю, никто и не осудит, правда?). Её болонку звали Лаф, что означает Лев, и лев он был такой, какой я алкоголик. Если не хуже.
Госпожа Душица полировала маленькие сундучки воском, на крышке каждого красовался золотой крест, внутри - в зеве развёрстого красного бархата - утопали стеклянные фужеры тонкой работы. На каждом - изрешечённое пулями знамя угнетённого, но непобедимого черногорского народа.
Знамя черногорцев алое - с золотым крестом. Это же знамя мы охотно отправились смотреть в музей и считать дырки от пуль турок.
В прохладе дома госпожи Душицы ощущалось присутствие призрака её покойного отца - профессора русского языка университета в Подгорице. Но дочь пошла другой дорогой, и книги были плотно заставлены фужерами и тончайшими бокалами в виде тюльпанов.
-Родители волновались из-за моей любви к красному! - смущённо признавалась она. - Им казалось, что это слишком явная страсть ко всему революционному.
Но Розой Люксембург в её доме-музее не пахло. Скорее уютной одинокой столовой - с огромным буфетом, наполненным каменной тяжёлой посудой, прохладной пылью, а каждый стул был украшен резной веточкой дуба. Мой зоркий глаз разглядел на полках армию многотомных словарей - от простых толковых до каких-то научных тезаурусов, под которыми прогибались полки. И - чудом - глаз зацепился за старое издание Толкина, которого он опознал по корешкам с явной кириллицей.
В художественном музее мы ходили смотреть Филермскую Богоматерь, вывезенную из России Марией Фёдоровной, которая передала её в православную церковь в Берлин, а там, каким-то чудом, до войны её переправили на Балканы, где она долго мыкалась по монастырям и запасникам, но недавно её сделали оклад из сапфиров и прочей вопиющей роскоши, в обрамлении которой я самой иконы в темноте хранилища и не увидала... фотографировать в подобных местах запрещено, поэтому...
На этом силы меня покинули, и я запросилась малодушно есть и сесть, т.к. ноги уже подломились.
Сфотографировала пёсика в кафе, который тоже устал в тот жаркий день:
И потом мы долго-долго ехали в горах, забираясь всё выше и выше, оставляя столицу внизу, хотя прежде казалось, что выше неё нет уже ничего. Крошечное Иваново корито было, наверное, самым лучшим местом. Холод там был воистину альпийский.
И та же райская пустота и отрешённость гор - грубый, сколоченный под деревом стол, посеревший от дождей, свежесть ледяного горного воздуха и звон колокольчика.
Колокольчик был у ослика, который бродил кругами вокруг колышка. Ослика я безрезультатно пыталась кормить яблоком и перцем из маминых припасов, но тот недоумённо тыкался мимо рук и тоскливо звенел, а звон разносился над горами.
Подниматься в мавзолей Негоша мы с мамой категорически отказались, поэтому ограничились тем, что смотрели на бодрых европейских туристов с палками, которые медленно возвращались к своей стоянке, и я безуспешно пыталась натянуть на голые плечи тонкий шарф-кисею, чтобы сберечь остатки летнего тепла, которое неведомо альпийским вершинам. Но именно эта холодная недосягаемость сохранила мавзолей Негоша во время Второй Мировой, когда фашисты пытались расстрелять его из артиллерийских установок.
В Иванове корите мы купили козью ногу, ради которой затевалась эскапада, и вернулись другой дорогой, которая не вызвала у меня ничего кроме привычного обморочного ужаса, когда с одной стороны дороги обрыв, дна которого не видно, зато серая кисея облаков пролетает над и сквозь тебя.
Номинативная нежность названия местечка осталась в той части сердца, где надёжно закреплёны города Владимир, что находятся ближе к Албании, а ещё Ризань - находится ближе к Хорватии.
Спустились мы возле Которского залива, и длинные тени, которые лежали на городе и воде показались мне печальными после солнечного и ледяного горного воздуха... Чёрные пики кипарисов возвышались над тёмными кладбищами в античном духе, прилепившимся на склонах, и выезжали мы из этого античного пантиона тоже кругами, но хоровод машинок на площади, шумный порт, сверкание вод залива - всё это носило уже тот прикладной южный характер, когда бойкая жизнь побеждает смерть, ибо дышать разреженным горным воздухом долго не в силах никто, хоть и "говорят, что тягою к пропасти измеряют уровень гор" - возразила бы мне Марина Цветаева.
«Грехи с людей смывает только море», — сказала Ифигения какому-то там царю, но мои грехи со словом так глубоки, что никакое море тех чернил и не смоёт. Остаётся уповать на горы.
И неизбежный которский кот, конечно же... куда без подобных фото:
И без типичных двориков в венецианской стиле:
И, может быть, впервые горы мне показались лучше моря в силу своей возможной преодолимости. Море же явно больше той прибрежной узкой полосы выделенной двуногим купальщикам, которая вызывает лишь смирение собственной беспомощности.
Горы требуют неустанного подъёма, как море - энергичных гребков. Но иногда мне кажется, что душевного подъёма вполне достаточно:
Ты зачем меня покинул,
ясный сокол?
От своей отбился стаи,
брат-кормилец.
Иль не знал коварных турок,
прах возьми их!
Что так подло обманули,
мой красавец...
Пётр Негош