Почему Турнир косарей, спросите вы? Отчего ж никто не спрашивает, зачем «Бежин луг» или насчет чего невероятно популярный романс «Русское поле», на котором было воспитано минимум три поколения русских? Да просто потому, что это естественный пласт уникальной русской культуры, абсолютно материальный и настолько привычный, что был некогда обычным нормальным фоном. Был частью жизни.
Покос был одновременно и работой ради выживания-благополучия, и сакральным местом, где формировалось мировоззрение человека. Пунктом общения и знакомства, воспитания, наконец-то. Уроком труда и наукой заботы о будущем. Школой мастерства и передачи опыта. Частью жизни вполне так обыденной, без истошных излишеств, без прикрас и привкусов, без рекламы и истерик.
Сейчас покос уходит в небытие. Что сегодня «Бежин луг» для нынешнего подростка? Просто какая-то малопонятная история из учебника. Книжечка, которую можно прочитать, лучше наискосок, а потом ответить на пару невнятных вопросов. Сообщается в этой книжечке о том, как провинциальные сельские дети собрались зачем-то на сходку посреди обширной поляны и рассказывают друг другу кошмары со страшилками. Потому что не было сериалов про зомби и жанра «фильм ужаса». По сути, «Бежин луг» нынче всего лишь ненужный набор знаний, мешающих полноценно жить и наслаждаться легкодоступными достижениями цивилизации. А романс «Русское поле» про какой-то тонкий колосок? Очередная ветхость и древность, галлюцинация «серебряного века». И покос? Какой в нем смысл в мире, где искрятся берега из пальмового масла и бурлят реки из сомнительного молока?
Покос – это точка отчета русской культуры. Пусть одна из точек, но очень значимая. Деятельная и весомая. Чем бы были окоемы, воспетые в «Бежине луге» и «Русском поле» без покоса? Разве что диким, заросшим бурьяном, пейзажем, пугающим никчемностью, несметным полчищем кровососов и заброшенной труднодоступностью. Природа не терпит пустоты и пренебрежения. И во времена Тургенева, и во времена Бажова связь человека с природой родных краев держалась на взаимопомощи и понимании. Человек брал у природы и отдавал ей должное. Все были щедрыми. Иначе бы просто не выжили и не сохранились. И насчет достижений русской культуры – ну о каких достижениях может идти речь, если нескошенный репей на заднице?
У уральского сказителя Павла Бажова есть один-единственный очерк, посвященный покосу. Очерк из быта уральских мастеровых. Больше писать о покосе и необходимости не было – об этом знали, с этим жили, в этом толк понимали. Зато практически в каждом сказе покос присутствует, прежде всего, как обозначение места, близ которого происходят события сказов. Покосы, ложки и буераки, поля, леса и горы с хозяевами и хозяйками этих мест, с загадочными синюшками, огневушками, полозами и серебряными копытцами. Покосы Бажова – неотъемлемая часть уральской природы и жизни людей, Седой Урал населяющих. Покосы – это жизнь человека и для человека. Покосы – для того, чтобы о будущем задуматься.
И, как напоминание, небольшой очерк Павла БАЖОВа. Из времен "кровавого царизъма":
ПОКОС
Покосные участки в Сысертских заводах, как уже упоминалось вначале, были чуть ли не главной основой заводской кабалы.
Рабочий, имевший клочок покосной земли, старался использовать его для ведения хозяйства, в котором большинство рабочих видело единственную возможность стать независимыми от заводского начальства.
- Сам себе хозяин. Не кланяйся.
- Хоть и прогонят, так есть за что держаться.
- Да вон Гусак росчисть себе загоил, дак ему теперь чорт не брат.
- То-то и есть! Вот бы еще пахоты маленько.
- Костыльком с возу пахать будешь?
- Да уж нашли бы чем. Земли бы только дали!
Такие речи о преимуществах крестьянского хозяйства и мечты о своей пашне приходилось слышать нередко. Положение "сельских работников", которых земельная теснота загоняла в заводские рудники или заставляла всю зиму "робить на лошадях", как-то не замечалось. Видели одно - над крестьянином не могло измываться без конца разное заводское начальство, - и этому завидовали.
Такое отношение заводского населения к крестьянскому хозяйству побуждало большую часть рабочих стремиться к развитию этого хозяйства у себя. Чуть не у каждого рабочего имелась корова; многие держали лошадей, на которых кто-нибудь из семейных возил в течение большей части года разную заводскую "кладь".
Пахоты около заводских селений не было, но покосные участки имелись везде. Размер их был неодинаковый. В Сысерти это были небольшие клочки, на которых при хорошей траве ставилось копен двадцать-тридцать (сто - сто пятьдесят пудов) сена.
В Полевском и Северском покосные угодья были много обширнее. Там каждому домовладельцу отводилось по два покоса: ближний - верст за пять десять и дальний - верст за пятнадцать - тридцать - тридцать пять. Ближние покосы были очень невелики. На них ставилось сена лишь на "первосенок", до санного пути. Дальние были довольно значительного размера. Сено там ставилось сотнями пудов.
Кроме того, у заводского населения была почти неограниченная возможность ставить сено по "чаще" и "росчистям". По "чаще" значило - по лесным лужайкам, которых можно было много найти в лесу. "Росчистями" назывались тоже лесные поляны, но такие, где уже издавна литовка и топор не давали разрастаться лесной поросли.
Иногда на этих "росчистях" "подчерчивались" (подрубались со всех сторон) отдельные деревья, и "росчисть" постепенно доводилась до размеров очень большого покоса.
Заводское начальство, видимо, прекрасно понимало кабальное значение покосов и всегда "шло навстречу" населению, освобождая его от работы, когда оно "делало свой годовой запас". Тем более, что такая отзывчивость ровно ничего не стоила, а иногда даже вызывалась необходимостью частичного ремонта предприятия.
Ежегодно среди лета - на месяц, иногда на полтора - работа на фабриках прекращалась. Замолкал гудок, затихал обычный шум и лязг фабрики, и только доменные печи продолжали дышать огнем и искрами. Непривычно тихо становилось в заводе. Казалось, что завод умер. И вечерами тянуло взглянуть на дыхание доменной печи. чтобы убедиться, что жизнь в фабричном городке все-таки есть.
Отец, помню, терял от этой тишины сон и старался скорее уехать на покос.
Привычка к фабричным работам сказывалась и во время покоса. Рабочие редко вели дело в одиночку, в большинстве объединялись в группы, чтобы легче и скорее поковчить с покосом. Группы составлялись с приблизительным учетом рабочей силы семьи; иногда в целях уравновешивания вводилась оценка работы рублем. Дело шло дружно, быстро и весело.
Случалось, конечно, что траву, скошенную с одного луга, удавалось убрать "без одной дожжинки", а другая попадала "под сеногной". В таком случае артель старалась поправить дело правильной дележкой сена с того и другого участка. И я не помню, чтобы на этой почве выходили недоразумения.
Радость коллективной работы как-то особенно выпукло выступала в это время. Вечером любой покосный стан представлял собою картину дружной рабочей семьи, веселой без кабацкого зелья.
Наработавшись за день, похлебав поземины или вяленухи ( Позем, поземина -вяленая пластинами (без костей) рыба; вяленуха - вяленое мясо. (Прим. автора.)) , люди подолгу не расходились от костров. Часто старики зачинали проголосную, а молодежь занималась играми, пока не свалится с ног.
Утром, чуть свет, все уже на работе, бодрые и веселые.
Эта дружная работа кончалась обыкновенно быстро. Только разойдутся, а уж покосов-то и не осталось. Начиналась страда в одиночку - по лесным полянкам. Здесь уж объединяться было нельзя, да и работу эту вели лишь те, у кого были в хозяйстве лошади. Работа, надо сказать, была неблагодарная. Приходилось переезжать с места на место в поисках подходящих полянок. Сочная, густая лесная трава долго не сохла и попадала под дождь. В результате тяжелой работы получалось плохое сено.
Попутно нужно отметить, что если в Сысерти единоличная работа на покосах была редкостью, то в Полевском и Северском, где заводское население имело большие участки, она составляла обычное явление.
Углежоги и "возчики", имевшие по десятку лошадей, забирались на свои покосы с Петрова дня и трудились там "до белых комаров", выезжая или даже только высылая кого-нибудь домой "за провьянтом".
В заводе в это время было мертво. Дома оставались лишь старухи да малыши.
Тех рабочих, у которых не было большого хозяйства, эта страда углежогов тоже уводила "в даль", где они действовали как наемные рабочие, частью с условием натуральной оплаты: за работу - сено.