Высокая и статная женщина, волосами русая, молодых лет ещё стояла на пригорочке у берега небольшой речушки. Перепачканный мукой передник поверх серенького, буденного1 платья едва мог утаить новую жизнь, что носила она в своём лоне. Лёгкий утренний ветерок тихонько играл её выбившимися из густой косы волосами. То потреплет их легонько своими перстами воздушными, то пригладит чинно, то за спину положит, словно бы в косу вплести желая...
– Ру-уди! – прокричала она крепким голосом.
Ветерок-проказник подхватил её клич и понёс к речушке, что за пригорочком. Что птичкам раздал, что ивам поклонным, что матушке-реке отсыпал по доброте душевной, а что и себе взял. Ничего от того клича не осталось, тишина в ответ – да и только.
– Ру-уди, ми-илый! Пироги-и стыну-ут! Иди уж скоренько!
А тут девчушка, дочурка к ней подбежала. Худенька, рыженька девчушка на тоненьких ножках. Косичками машет, ножками пляшет!
– Матушка! Пироги-то простынут скоро! Уж мочи ждать нету! Пойдём-ка?
– Погодь, Дашенька, погодь. Вот отца твово докличемся – там и пойдём, – нежным голосом ответила ей матушка. – Давай-ка вместе его покличем.
– Ру-уди! – закричала молодая женщина в сторону реки.
– Тя-ать! – что было мочи, тоненько заголосила рыженькая Даша. – Тять, выходь уж! Пироги простынут!
– Кто отца от забот отрывает?! – послышался с реки крепкий голос.
– Тять! Ну, давай скорее! Уж мочи нету ждать, так пирогов хочется! – запросилась Дашенька.
– Иду уж, иду!
На пригорке появился крепкий рыжий мужичок средних годков. В одной руке он держал берестяное ведро с водицей, а другой рукой нёс уду ореховую.
– Опять мелочёвки натаскал? – в шутку спрашивала его русоволосая красавица, жена его верная.
– Ну Оленька, голубушка моя! А чего мелочёвки-то? И поболе перста имеется! – с улыбкой отвечал Руди, неторопливо поднимаясь на пригорок. – Да и где тут крупной взяться? Не велика, речушка-то, любой конный вброд перейдёт.
– А чего ни свет, ни заря вставал-то, по рыбу шёл? Где рыба та? – продолжала подначивать мужа Ольга. – Одни верховки, вон, котам лишь!
– А котам и дадим! – Руди наконец подошёл к своей жене-красавице, положил на землю снасти рыбацкие и крепко обнял ненаглядную.
– Оне со вчерась у тебя обожратые сидят! – целуя мужа, потехи ради сказала Ольга. – Лопнут ведь, хвостатые!
– А не лопнут! – улыбнулся Руди. – А как лопнут – новых заведём. Чай, не дети, сами заводятся.
– А я?! – обиженно пропищала рыженька Даша, намекая отцу-рыболову на то, что и дочку тоже обнять бы следовало.
– Ну иди ко мне, дитятко, моя маленькая Дорушка! – Руди подхватил дочурку на руки, будто пушинку, и прокрутился с ней.
– Да кака она Дорушка?! – Ольга тихонько толкнула в плечо мужа. – Даша она, Дашенька!
– Ну, Дашенька – так Дашенька, – не выпуская дочку из рук, без спора согласился Рудольф, – как пожелаешь. Так ведь? – обратился он к дочке и тихонько на ушко ей добавил: – Дорушка!
Рыжеволосая дочурка громко рассмеялась, обняла отца и вдругорядь запросилась:
– Пойдём уж пироги есть?!
– Пойдём! – согласился Руди и вместе с семьёй отправился в избу. Вдаль от речушки-невелички, мимо водяной мельницы хитрой конструкции. Иных таких мельниц в здешних местах боле никто не видывал, только эта и была.
***
Мельница та, с амбаром да конюшней, досталась Рудольфу от отца его, славного мельника Отто Мюллера, до последних дней своих проживавшего в избе с сыном и его семейством. И отец Руди был мельником, и дед. Тоже Рудольф, токмо старший. Рудольфа-младшего в честь деда-то и назвали. Больно похож был.
Рудольф-старший, зачинатель славного роду Мюллеров в этих землях, был мужиком весьма проворным. Прибыв сюда зело молодым германцем, богатства не имея и снаряжения всякого, Рудольф-старший за каких-то пяток лет с лишком умудрился и избу с мельницей поставить, и семейством обзавестись, и имя себе славное сделать. С какой беды али радости он сюда прибыл – про то Руди-младшему известно не было. Дед не сказывал, отец молчком обходил. То ли бежал от кого, то ли с купцами остался – не ведомо. Но к землям местным дед его корнями прирос, хоть и германцем был. Прирос да плодов славных дал. Работящий был, смышлёный, с головой да с руками мужик.
А уж сколь прилежен он в работе был – и словами не сказать! Германец, одним словом! Избу ставил – брёвнышко к брёвнышку, колышек к колышку, щепа к щепе! И мельницу так же. Словно бы не избу с мельницей ставил, а диковинку-безделушку дорогу для барышни делал! Отец сказывал, бывало, дед Рудольфов цельную седмицу над каким колёсиком сидел! И рисовал его, и крутил, и тем, и этим краем. Чтобы все ладно вертелось. А уж как он все эти каналы да отливы мастерил – так и вовсе не ясно. Тут никто про такие мудрости и слыхом не слыхивал! Видать, дед из земель германских сии мудрости с собой прихватил. Потому и мельница у Мюллеров была такая справная да мудрёная, одна на всю округу. Век, почитай, работает без износу. И ещё век молоть будет, ежели какие лиходеи ей вреда не учинят. Лишь смотри за ней, а уж она своё дело знает!
Дед, Рудольф-старший, который, к здешним землям интерес возымел во времена Петра Алексеевича, Императора Великого, своими деяниями на весь Старый Свет славного. Года-то уже никто не помянет. То ли семь тысяч двести двадцатый, то ли семь тысяч двести двадцать пятый2 от сотворения мира, не упомнишь ведь. Хоть и почёт особый в те времена иноземцем был - германцам али прочим немцам - не стал Рудольф-старший до Москвы рваться. Наслышанный особой лихостью, коей Пётр Великий славился, не решился дед у Московских ворот свои корни пускать. Подале от столицы метил.
Да и местечко-то выбирал с оглядкою, оберегаясь от лихости какой. А что, ежели мужички спьяну злодеяние какое удумают? Иноземец всё-таки. Потому и мельницу с избой порешил ставить за городом. А чего бы и не тут? Речушка тут малая, по весне тем берегом разливается. Деревенька Ивановка, вон, за пару вёрст отсель. Иным погожим днём кресты православные, что на церкви, видать. Да и город недалече. Как лесной дорогой идти – так и пяти вёрст не будет. Это вдоль речки, дальнею дорогою – тогда да, вёрст двенадцать наберётся. Только лесом-то не всегда пройдёшь. Когда бурелом али снежищем завалит, так лесом ни пешему, ни конному ходу нет.
И вот мудрый же дед у Руди был! Мужички и вправду хаживали первым временем. Хмельным делом всё. Ведь немец-то рядом поселился, отчего бы ему и бока не намять, коли скука донимает? Немец, он ведь, как известно, по-нашенскому ни бельмеса не лопочет, а потому – чужак. Но не будь Рудольф-старший истинным Мюллером, коли б не нашёл на сей пьяный сброд управы! Попервой всяко случалось. Уж потом сладилось. Мужички у него работёнку разную делать подряжались, когда он избу с мельницей ставил. Цену Рудольф-старший давал добрую, потому и подряжались. А после и на мельнице работёнки хватало. Кто по муку ходил, кто по хлеба пышные. Таких хлебов, каких бабка Прасковья, жёнка Рудольфова, пекла, никто и не пёк. Добрый хлеб был!
***
– Ишь ты! – спохватился на пороге Руди. – Рыбацкое своё я-то на пригорочке оставил! Вертаться бы надобно, подобрать.
– Да кому он сдалось-то, рыбацкое твоё? – стала перечить Ольга. – Прут да ведёрко! Кому они снадобятся?
– Кому надобно – тому и снадобятся! – осадил жену Руди.
– Ну, тять! – застонал рыженька Дашенька, тут же смекнув, что тёплых пирогов ей не видать, как своих ушей.
Это ж пока тятька за рыбацким сходит, пока вернётся… Простынут пироги-то!
Ведь, как у нас-то водится? Сперва мужика, отца кормить следует. Уж потом все за стол трапезничать садятся. А ежели отец за столом не побывал, да снеди не отведал – так и никто не сядет! Руди подошёл к столу, помолился, отведал пару пирогов, встал, поклонился за труды жёнке своей Ольге и отправился на пригорочек за рыбацким. Лишь кренделёк с собой прихватил, на дорожку.
С пригорочка того вид хороший открывался. Дорожка речная, что мельницу Мюллеровскую с городом связывала, была видна как на ладони. И Ивановка была видна. Когда-то в детстве Руди с братом Иваном вышку смотровую на том пригорочке поставить удумали. Брёвен из лесу натаскали, веток всяких. Однако поставить сию вышку им не случилось, тятька Отто не дозволил.
И не успел Руди ещё до своих рыбацких снастей дойти, как увидал пыль на речной дороге. «Не иначе, как конные, – подумал Руди. – И кого там черти несут? Коли обоз с пшеницей, житом али с ячменём, так чего ж пылить-то так? Гонцы боярские, не иначе. Да со старшим во главе!».
Сей старшой на особом счету у боярина был. И оружейными хороводил, и гонцами. А коли снадобится, и холопов посечь мог. Мужиком он был суровым, лихим. Фёдором Игнатьевичем звался. Откель он у боярина взялся – про то никому ведомо не было. Но лихостью своей прославлен был не раз, за что шрам носил через все лицо. Мужички Ивановские на добрую память оставили. За ту память он на Ивановских и взъелся после. Лютый, молчаливый, на расправу скорый! Ох, не к добру его приход, не к добру! То ли с делом веским прибыл, то ли с вестью дурной.
Едва прибыв, конные окружили Руди да стали вкруг него конями топтаться, пужать, значит. Токмо Руди-то – воробей битый! Стоял себе смирненько да ждал, когда спешатся.
– Здрав будь, Руди, немцев сын! – спешившись, поздоровался старшой.
– И тебе не хворать, Фёдор Игнатьевич! – поприветствовал старшого Руди.
– Дело к тебе есть, мельник! – продолжил разговор старшой. – Боярин наш высоких гостей ждёт, хлебов ему надобно.
– Это кого же?
– Про то тебе знать не велено! – сурово оборвал его старшой. – Не позднее четверга той седмицы подготовь-ка ты мне вот чего…
Федор Игнатьевич достал из кафтана свёрток, развернул его и стал зачитывать Руди, чего ему снадобится.
– Хлебов пушных3 – шесть пудов, хлебов черных – шесть пудов, хлебов ситных4 – пуда два, хлеба «Боярского»5 – пуда два, пирогов сладких да кренделей разных – с пуд да пряников медовых фунтов двадцать.
– Ишь ты, как много-то! – опечалился Руди. – Боюсь, не управлюсь к четвергу-то.
– Управишься, коли боярину в немилость впасть не метишь! – сухо ответил Федор Игнатьевич и продолжил: – А ещё муки мне блинной изготовь пуда два. Да не с зерна лежалого, гляди!
– Будет тебе всё к четвергу, – тяжело ответил старшому Руди. – Токмо ты к заутрене не приезжай! А то ведь я не управлюсь, к заутрене-то.
– Ладно уж.
– А цену-то какую уплатишь?
– Хорошую цену, не тревожься! Когда тебя, рыжего мельника, боярин ценой обижал, ежели товар хороший?!
Руди лишь кивнул в ответ. Боярин за свои заказы всегда цену щедрую, честную давал.
А старшой подошёл близенько к Руди, так, чтобы гонцы, с ним прибывшие, ухо своё не вострили, и разговор серьёзный завёл.
– Слово у меня к тебе ещё будет! – сурово начал разговор Федор Игнатьевич. – Ты, как кого из Ивановских завидишь – гони от себя сей же час! Никаких дел с ними не имей! Будут проситься – гони, хоть вилами, хоть топором, хоть камнями! Никто за лихость не взыщет.
– Это с чего ж им опала такая?
– А с того, что моровая язва6 у них, – вполголоса поведал старшой, – боярин наш морового поветрия7 опасается. Коли до города дойдёт – всех мором перекосит! Вкруг Ивановки заставы поставлены. Днём мужички дозором ходят, а ночью костры палят, чтоб никто хворый из Ивановки напасть эту к боярским воротам принесть не мог.
– Ишь ты, как оно! И давно им такое лихо сталось?
– Вторую седмицу, почитай. Серед городских пока мору не было.
– А с Ивановскими чего делать станете? – спросил Руди, не ожидая от старшого вестей добрых.
– А чего с ними делать? – равнодушно ответил старшой. – Будем в осаде держать, пока напасть сия не стихнет.
– Это как же так, Федор Игнатьевич?! – возроптал Руди. – Это ж вы людей живых ещё мором морить станете?!
– А и станем! – безо всякой душевности ответил старшой. – Тебе-то что до того? Ты – мельник, вот своё мельницкое дело и знай!
– Да ведь люди там ещё живые, – не унимался Руди, – не все, поди, той язвой проклятой побитые!
– А как ты их разберёшь, дурья башка, кто из них здоров, а кому на небеса скоро?! По рожам, знашь, не видать! Токмо ждать надобно.
– Ждать… – Руди покачал головой.
– Да, ждать! Месячишка два подождём. Кто в живых останется – того из деревни отправим подале отсель. А кому в землице лежать судилось – тех и оставим. Да Ивановку после дотла сожжём, со всеми хатами и церковью.
– Ой, Фёдор Игнатьевич, Фёдор Игнатьевич, – качал головой Руди, – какой грех на душу берёшь! И людей мором морить собираешься, и храм Божий с избами людскими жечь. Не шибко ли лютуешь, старшой?
– Не шибко! – отрезал Фёдор Игнатьевич. – Государыни-матушки, императрицы нашей на то указ есть!
– А перед Господом Богом каким указом покрываться станешь?
– Не твого ума дело, мельник! – злобно ответил старшой. – Токмо знай, Руди, немцев сын! Ежели прознаю про то, что с Ивановскими ты дел каких имел – засеку! Как есть, засеку! Не помилую! И тебя, рыжего мельника, и семейство твоё! И избу твою с мельницей огнём спалю! Понял ли?!
– Да чего уж тут не понять, – с поникшей головой ответил Руди.
– Вот! – старшой вскочил на коня. – Помни про то! Да боярский заказ к четвергу справь! А то, гляди мне! – и, погрозив плетью, умчался с мужичками прочь.
А Руди - немцев сын пошёл неспешно домой, позабыв и про снасти свои рыбацкие, и про пироги, ещё не простывшие…
***
А откель-то Руди немцевым сыном зваться стал? Отец его, Отто, акромя имени своего, ничем иным от обычных мужиков не отличался. Вида он был обычного, говору – русского, норову – мужицкого. По-германски ежели и лопотал, так токмо присказки какие. Да и то ведь так, что Рудольф-старший, егойный тятька, рожу кривил, как от щей прокисших.
Бабка Прасковья, матушка Отто и бабка Рудькина, хорошо могла вдаль глядеть. И видала она в той дали детушек своих на русской земле серед таких же русских людей. А потому понимала: знаться надобно в языках и обычаях того народу, где жить и помереть собираешься. Знатную науку детям своим дала Прасковья Тихоновна, а потому сын её Отто, отец Руди, по-русски молвил иных мужиков справнее. Хоть про то и спорился иным разом Рудольф-старший с жёнкою своей, а всё одно соглашался.
А уж Руди-то, Руди – так и вовсе обрусел до крайности. Хоть имени он был и не русского, но всем остальным мужиком был русским, как есть. Как иные мужики, Руди мог безо всякой тревоги прорыбачить цельное утро, пока жёнка его Ольга все горло себе не оборвёт, докликаясь благоверного. Как иные мужики, Руди спорился со всеми несогласными. Спорился до хрипоты, до ругани, до мордобою! Даже в том спорился, про что он и вовсе не ведал. А уж как он ругаться по-нашенски мог! Заслушаешься! Как иные мужики, Руди запросто мог откушать ведро браги в одну рожу, апосле цельный день проохав на сеновале. И как иные мужики, Руди брал в руки топор и шёл покосившуюся избу соседскую править. Как и все иные мужики. Потому как знал: когда ему беда случится, иные его в той беде одного не оставят, пособят, чем смогут.
Так отчего же он – и немцев сын? А оттого, что отец его тоже немцевым сыном звался. Не Отто Рудольфович, а Отто - немцев сын. Так, во имя деда да батюшки Руди, младшего из мельников, и прозвали: Руди - немцев сын.
***
Шёл Руди дорожкой от речки к дому с тяжёлым сердцем и опечаленной душой. Не за боярские хлеба, что, хоть помри, но выпеки, а за народ Ивановский. Там ведь люди ещё живые бытуют! Ну распусти ты их на хлеба вольные, пущай идут себе, куда глаза глядят, пока их болячка мором-то не сразила! Ан нет! Осадой их держат, язвой да голодом морят, аж пока они Богу душу не отдадут! Не по-людски это, не по-нашему.
Думу думал мельник: как бы Ольге, жёнке своей на сносях про ту беду не проболтаться? Ей-то нынче про это и думать не следует! А то ведь, Бог знает, чего статься может. Бабы-то, они знашь, каки мнительны?! Удумают себе дури какой, а после места себе не находят! А куда ей с дурью-то ходить, когда она, вон, с ребёночком-то ходит, того гляди, рожать соберётся? А с Ольгой-то особо осторожничать приходилось.
***
Жёнка у Руди была, что ни на есть, славная. С Ивановки, кстати. Многие к ней свататься-то заявлялись. Даже Федор Игнатьевич грешным дело поджениться хаживал. Токмо Ольга его так отшила, что про ту оказию до сей поры серед народа срамны слухи ходят. А она, вишь, за мельника пошла.
В деревне злые языки сказывали, будто пошла замуж Ольга вовсе не за Руди, а за мельницу его. Чтоб, значится, в бедности век свой бабский не коротать, с хлеба на воду перебиваясь. Чего это, мол, ей, красавице такой – да за рыжего мужика, немцева сына по любви-то идти? Чего только не выдумают?! Но те сплетни ни Руди, ни Ольгу не печалили да не гневили, ибо жили они в совете да в любви. Людям на радость да Богу во славу! И чтоб кто усомнился в том, глядючи на них, женатых уже – так не было таких! Почитай, всё у них ладилось. Руди – мельник славный, про то в округе все скажут, у кого не спроси. А Ольга уж с пелёнок к хозяйству приучена была. Чтоб Руди какой день апосля труда славного за стол пустой садился – так никогда такого не было! И чисто в избе, и вкусно.
Да и с дурью бабской, что Богом каждой бабе дадена, Ольга сладить могла. Ведь что есть баба без косы да без придури? Мужик, не иначе! На людях её, дурь свою, Ольга никогда не казала, переча мужу али вовсе ругая его последними словами, как иные бабы делают. Да и дома смирна была. А уж когда и перечила – так все по делу. Ни разу пустыми разговорами Ольга мужа свово не донимала. Вот с детьми-то у них не ладилось.
Род Мюллеров весьма плодовит был. Дед, Рудольф-старший апосля себя ажно девять живых отпрысков оставил. Отец Руди пятерьмя сыновьями да дочерьми Мюллеров род облагородил. А вот у Руди с Ольгой чего-то не сладилось. Как понесёт – так сразу и выкинет! Беда просто! Уж сколько свечек в церкви поставили, сколько Богу молились, а все попусту! И когда Ольга Дашенькой-то понесла, Руди вдвое больше молиться стал. Чтоб дитятко у него народилось. А Ольга возьми – да выноси. Выноси да народи ему дочку. Да ещё каку?! Рыженькая, как Руди! Ежели бы дочка его пацаном народилась – точно бы второй Руди был! Как Дашенька на свет Божий появилась, так Руди впервой и испытал себя ведёрком браги. Не от скуки-то, от радости все.
А после Ольга снова носить не могла, уж как они ни пытались. А тут снова Бог смилостивился, решивши им ребёночка подарить. Теперь уж Руди, на воду дуя, оберегал жёнку свою от всяческих вестей дурных. Да и не было у них тех вестей в последнее время. Все ладом да миром шло.
***
Едва подошёл к столу Руди, а Ольга уже и приметила грусть в нем какую-то.
– Чего сталось-то, милый? – немедля спросила Ольга, оторвавшись от пирогов.
– А с чего ты, люба моя, взяла, что сталось чего? – с улыбкою спросил у жёнки Руди, желая разговор плохой обманом обойти.
Да только бабу-то не обманешь! Она-то сердцем все видит да нутром чует!
– Сказывай уже! – твёрдо потребовала Ольга.
– А чего сказывать? – Руди скоренько подумал. – Работёнки нам боярин подкинул. Да так крепко, знашь, подкинул! На-ка вот, почитай, – и протянул Ольге свёрток, Фёдором Игнатьевичем даденный, – к четвергу управиться велели.
Ольга стала тот список читать да охать:
– Боженька милосердный! Черных – шесть пудов! Боярский – два пуда! – Ольгины глаза сделались, что те два блюдца. – Милый мой! Да мы-то с тобой и помрём – не управимся к четвергу! Неделя8 на дворе нынче!
– Так и что с того, что неделя? – Руди деловым видом стал расхаживать взад и вперёд. – Управимся, когда разом за работу возьмёмся. Я, вон, сейчас в амбар схожу, муки тебе принесу да на мельницу после пойду молоть. А ты уж, мила моя, тут тесто меси да хлебов пеки.
– Легко сказать! – тяжко вымолвила Ольга, глядючи на тот список.
– Гляди-ка, – Руди обнял подошедшую к нему дочурку, – кака помощница у тебя имеется! Она тебе и тесто вымесит, и дров принесёт. Свезло тебе, Олюшка, с помощницей такой! А мне, вот, никакого помощника нету.
– Будет тебе помощник вскорости! – с улыбкой ответила мужу Ольга, гладючи живот.
– Скорей бы уж! – пожелал Руди и пошёл за мукой в амбар.
«Обошлось!» – облегчённо вздохнул мельник, выйдя за порог.
***
«Будет тебе помощник вскорости…» – всё вертелось на уме у Руди. Очень уж хотелось мельнику сына! Дочка – она-то, конечно и люба отцу, и дорога, чего уж тут душой кривить. Да только как замуж-то пойдёт, да за порог родительский переступит – всё, почитай, что не было! Ни имени тебе родового, ни подспорья в старости. А с пацаном-то такого и в помине нет! Пацан-то, он кто? Мужик в будущем! Отец семейства, наследник славного имени да продолжатель роду! И мельницу ему Руди в руки умелые передал бы, и избу справную. Токмо бы народился да вырос здоровеньким!
Ох, и хотел сына мельник, ох и хотел! Давеча, вон, потешались они с дочуркой да жёнкой. Они, бабаско население его, в шутку принялись колотить да тискать тятьку, чтоб, значит, победу над ним одержать. Ну, Руди, конечно, тож в шутку-то отбивался, легенько так. А тут Ольга возьми да айкни! Ещё и отскочила!
– Чего, мила моя, зашиб я тебя ненароком? Больно? – Руди её спрашивал.
– Нет, – отвечает, – не зашиб. Ребёночек бьётся.
Ишь ты! В пузе ещё живёт, света Божьего не видывал, а туда же, с тятькой потешаться! Не иначе, как мужик!
– И шибко бьётся? – осторожно спросил Руди.
– А вот сам-то и попробуй! – Ольга взяла мужнину голову да к животу своему прислонила.
А оттель ему малыш ка-ак даст по щеке!
– И вправду бьётся! – обрадовался Руди и ещё прислонился к жёнкиному лону.
А малыш-то вдругорядь его по щеке шлёпнул!
– Ну, мужик, точно! – улыбаясь, говаривал Руди. – Кака девчонка так тятьку хлестать станет?! Будет тебе, Дорушка, – к дочке он обратился, – братец младшенький!
– Да кака она тебе Дорушка? – с улыбкой казала Ольга. – Дашенька она, Дашенька.
***
А и вправду! Кака така Дорушка, коли Дарьей дочку крестили?
А пожалуй, что через дедовы корни. Рудольф-старший о корнях своих германских никогда не забывал. И язык родины своей всячески пытался втолковать детям своим. Да только дети его к обучению языкам особой охоты не имели. Отто, отец Руди, мельницким делом болел, а дядька Дмитрий и вовсе в корабельные подался. Лишь одна тётка Елизавета в германском языке поднаторела знатно, чем и замужество себе пристойное сделала. Ныне она – баронесса Фон Шмидт, жена знатной особы германских кровей. Остальным же детям Рудольфа-старшего до германского языка дела не было, как уж дед ни бился.
А как внуки пошли, дед с новой силой принялся за обучение. И надо же беде такой случиться, чтобы и внуки его тоже к науке той никакой охоты не имели! Токмо Руди. Младшенький. Потому видать, что в дедову честь назван был. И мельницкому делу обучен был Руди, и столярничать при случае мог, и язык германский худо-бедно понимал. Уж дед нарадоваться не мог, все науку родины своей Руди рассказывал. Пока жив был. А как не стало деда, то и научать стало некому.
А после, как дочка у Руди народилась, принялся младший из мельников её германскому языку научивать. И, надобно сказать, не без успеху. Дашенька с малолетства живёхонько те слова немецкие схватывала, словно бы пироги уплетала. Бывало, идут они от речки, а Руди её и спрашивает:
–Bist du nicht müde oder du, meine тochter?
– Nein, vater!9 – отвечала ему Дашенька.
Так вот науку германскую Руди дочке своей и прививал. То словами какими, то прибаутками, то сказки ей германские сказывал. С интересом чтоб. И звал её Руди, как Дарью-то в землях германских звать станут: не Даша, а Дора.
***
Идя двором к амбару, углядел Руди кислу рожу Игната, что к нему на двор апосля барских мужичков пожаловал.
***
Сей Игнат обманом подлым зачат был и хитростью людской рождён. До того же хитёр был сей плут, что даже дядьку своего Афанасия - плута вельми известного - обхитрить умудрился, получивши в наследство от него цирюльню, кою Афанасий сыну своему сулил. Не любил его народ за его натуру подлую. Да только не любовью людской жил Игнат, а всё обманом да хитростью живился. Как дело какое с ним сладишь – непременно в дураках останешься!
Игнат к мельнику Руди иным разом хаживал, дабы хлеба али муки прикупить. Но до того же противен был плут Игнат, что даже Руди иным разом со двора его гнал, как пса шелудивого! Походит Игнат, походит – а всё одно к мельнику придёт. Где же он ещё таких хлебов да такой муки возьмёт? У Антоновских брать не станет. Антоновские-то какой мукой да хлебом торгуют? Мука – что отсев решетный. Опилки да труха. А уж хлеб ихний ко третьему-то дню только скотине в корм годится.
Как станет Игнат цену честную на мельницкий товар сбивать, кишки из мельника пустыми разговорами тянучи, так Руди всего аж трясти начинает! До ночи мог Игнат мельнику голову крутить. И наряды боярские в разговоре про дело упомянет, и баб деревенских зацепит. И так, и эдак, лишь бы не про дело! Все воду в ступе толчёт, чтоб Руди от тех разговоров пустых, изрядно умаявшись, про цену свою честную позабыл. Вот тогда-то и торг можно устраивать. А уж ежели кто подрядится, чтобы Игнат тот деньги после привёз – всё, почитай, задарма отдал! Ни разу ещё Игнат долгов своих не вертал, за что был бит не единожды.
***
– Здоров Руди, немцев сын! – крикнул Игнат мельнику, в амбар шедшему.
– Спасибо тебе, Игнат, коли и вправду про здоровье моё печёшься! – недобро ответил Руди.
– А чего бы и не печься? – начал свою ходьбу вкруг да около плут. – Ты-то у нас – мельницких дел мастер известный! Единый на всю округу, как есть…
– Слышь, Игнат, – оборвал его Руди, – ты, коли языком чесать сюда прибыл – так иди отсель! А коли по делу какому – так сказывай, не томи! Недосуг мне нынче с тобой разговоры пустые весть!
Игнат тут же смекнул, что нынче разговоров пустых весть не следует и перешёл к делу.
– Слыхал про Ивановских?
– А чего про Ивановских?
– А того, – вполголоса начал Игнат, – что язва у них моровая в деревне.
– Ишь ты! – подивился Руди, будто и не знал про сию напасть. – И как там у них нынче, знаешь ли?
– А как у них может быть? – Игнат сделал лицо помудрёней. – Вера Антиповна со всей своей бабской сворой померла, Потапские тож Богу душу отдали. Алёнка, дочь Николая, которая вся черная ходит, от ветру шатается. Батюшка Димитрий второй день службы не служит. Мор у них, Руди, лютый мор!
– Дела! – тяжело молвил Руди.
– Так-то не все дела ещё! Боярские мужички деревню в осаду взяли. Заставы с оружейными поставили, чтоб, значит, никто из Ивановки ходить никуда не мог. И людям про то объявили. А тех, кто супротив боярского указу промеж застав уйти желает, секут до смерти. Ваньку Филимонова засекли, ироды! С сыном его и жёнкой.
«Прав был Фёдор Игнатьевич, – в мыслях крутил Руди, – секут, пощады не знают!».
А тут дочка Руди, Дашенька, по воду идёт. Мать послала.
– Слышь, Игнат, – тихонько сказал Руди, – дочке про разговор молчок! Понял?
– Знамо дело.
Дашенька подошла к отцу, обняла его и чинно поздоровалась Игнатом.
– Здравствуй, дядька Игнат!
– И тебе доброго здравия, красавица! – ответил ей Игнат и полез в карман. – Гляди-ка, чего я тебе в подарок припас.
Из кармана Игнат достал маленькую ложечку.
– На, вот, – протянул он Дашеньке, – серебряна!
– Олово, поди, – усомнился Руди.
– Да ты чего, мельник?! – тут же заспорился плут. – Как есть, серебряна!
– Спасибо, дядька Игнат, – поблагодарила Дашенька гостя и побежала по воду.
А Руди с Игнатом разговор свой скорбный продолжили.
– Я тебе по секрету сейчас чего скажу, Руди, – стал тихонько говорить Игнат, – токмо ты тем секретом ни с кем делись!
– Давай уж.
– Часть мужичков Ивановских, с жёнками да детьми своими, из деревни в лес пошли. Хоронятся там от боярских молодцев, чтоб те их не приметили да смерти лютой не предали.
– Ишь ты! А тебе откель знать? – спросил Руди.
– Да в лесе я их и видал.
– А кого видал-то?
– Кого? Данилу кузнеца видал, Любихины всем семейством своим, в сторонке стояли… Видал, видал.
– И чего?
– Как мужички боярские заставы ставить начали, они себе и смекнули, что деру бы с деревни давать надобно. В Ивановке нынче оставаться – только помирать! Как ночь настала, они пожитки, каки могли взять, спаковали, да стали дожидаться, когда дозорных дрёма возьмёт. А после тишком через те заставы и ушли. Данила сказывал, будто на Москву они собрались пёхом идти. Правды-матушки в столице искать.
– На Москву?! – подивился Руди.
– Да, Руди, в саму Москву пойдут. А чего им терять-то? Тут их али мор возьмёт, али боярские забьют. А уж в Москве они, глядишь, чего и выпросят.
– Беда! – Руди постоял молчок чуток да спросил Игната: – А с чего ты мне про все это сказуешь, Игнат? Уж не выгоду ли какую ты в сей печали углядел, плут, обманом крещёный?
– Да кака тут выгода? – стал отгораживаться Игнат. – Кто ж на горе людском себе выгоду выглядывать станет, мельник?!
– Да ты и станешь!
– Ну-у, мельник, – Игнат принялся протяжно выть, – ты уж меня совсем за человека-то не считаешь! Я-то, хоть и плутую, да только меру знаю! Да и где в том выгода?
– А черт тебя знает, чего ты удумал!
– Ну, мельник, знаешь ли! – вскипел тут Игнат не на шутку. – Коли ты каку крамолу в сим деле усматриваешь – говорить мне с тобой боле не о чем!
– Ладно уж, остынь! – осадил его Руди. – Говори уж, с чем пришёл.
– А с тем и пришёл, что беглецам тем на дорогу дальнюю хлеба бы надобно. Им и мякина сойдёт, лишь бы харч какой в дороге был. Вот и пришёл я к тебе, Руди, немцев сын, с поклоном от ивановских да с просьбой хлеба им дать. Сколько сможешь. Как стемнеет, они тебя возле трех сосен ждать будут. Свезёшь ли хлебца им?
– А ты чего не свезёшь? – с подозрением спросил Руди.
– Да мне-то нечем, сюда-то я пёхом притопал, воз в городе оставил. Да и дел, знаешь, у меня накопилось…
– Плутуешь!
– Да где плутую? Глянь только! Вишь мого коня с возом? Нет!
– А ты слыхал, Игнат, про то, что Фёдор Игнатьевич сказывал? Про то, что засечёт любого, кто с Ивановскими дел иметь станет? Под монастырь меня подвести хочешь, плут?!
– Да тебе ли одному сказывал? – со спокойствием ответил Игнат. – Он, знашь, всем про то сказывал. И базарным, и артельным. Да и как он прознает? Ты, что ль, скажешь ему? Те, кто в лесе хоронятся, точно про то сказывать не станут.
– А ты?
– Я?! – засмеялся Игнат. – Да ты чего, мельник, ополоумел что ль?! Стану я сказывать кому про такие дела, когда мне за то смерть будет?! Сам-то подумай!
Вновь Руди крепко задумался. Как быть? В дорогу им хлебов, ой, как надобно! Коли не свезёшь – могут и помереть с голоду-то. А ежели прознают, что хлебов им дал? Засекут ведь! Ой, ты ж, Господи! Что делать-то?!
– Точно болтать не станешь?! – вдругорядь испытывал Игната Руди.
– Да подумай головой-то! – чуть не криком сказывал Игнат. – На кой мне себе-то смерть в муках искать?!
– Ладно уж, свезу, – тяжело сказал Руди. – А ты, гляди, черт обманный, ежели чего – я тебя и на том свете достану!
– Сказал же! – ответил Игнат и в сторону леса отправился.
И снова Руди в думы тяжкие погрузился. Шёл он в амбар за мукой и думал себе: «Как бы так тайком хлеба к лесу свезти, чтоб Ольга про то не прознала?» Сказывать ей про все про это Руди и не собирался. Уж больно много, чего дурного в том сказе. А ежели не сказывать, как отвертеться? Голова у мельника работала – будь здоров, каждому бы такую голову! Только вот печаль на душе донимала да мысли путала.
– Олюшка, – Руди скинул мешок с мукой в пекарне, – люба моя, скажи-ка ты мне, есть ли у нас какие хлеба пушные, чтоб Ивановским свезти?
– Да есть немного, – оторвавшись от теста, ответила Ольга. – А много ли им надобно?
– Сколько есть, – ответил Руди и вновь засобирался в амбар за мукой.
– Собрать, что ль, сейчас?
– Нет, мила моя. Ты к вечеру мне подготовь.
– Это как, к вечеру? – затревожилась Ольга. – Кто ж это вечером с хлебами-то ездит? Чего-то ты, милый мой, темнишь, мне не сказуешь!
– А чего тебе про всяку ерунду сказывать? – со спокойствием ответил Руди. – Тебе, вон, хлебов сколько напечь надобно. Ты про то не думай, не тревожься.
– А ну-ка, милый мой, сказывай про все немедля! – оторвавшись от теста, Ольга всерьёз принялась выворачивать мужа. - Ты знашь: ежели я себе чего надумаю - так год надуманной ходить стану! Уж лучше не таи!
– А чего таиться-то? – начал Руди, попутно выдумывая, чего бы сказать. – Таится-то нечего. Ничего такого…
– Выдумал, чего жене приврать?! – Ольга словно бы Фёдором Игнатьевичем сделалась.
– Да не вру я тебе! – прикрикнул на жену Руди. – Не вру, понимашь?! Ополчился на них за дела какие-то Фёдор Игнатьевич, старшой боярский. Сечь их надумал. Они-то в испуг сразу, ночью в лесе схоронились. Чего у них там со старшим сталось – я не ведаю. К боярину они собрались на поклон идти, чтобы, значит, правды-матушки у него истребовать. Авось рассудит. И на дорожку хлебцов-то им нать, как ни крути! Чем же они харчеваться станут? Не шишками да ягодами-то?
– Врёшь, Руди, врёшь! – обличала Ольга мужа.
– Да что ж ты, прям, колотовка10 какая?! Не вру я тебе, Ольга!
– Хрестом похрестись!
Руди принялся было креститься, да только схитрил. Лишь рукой вкруг повёл, да ещё двуперстием, словно старообрядный какой.
– Надобно, милая, надобно, – стал он уговаривать жёнку. – Кто им ещё хлебов-то свезёт? Не антоновские, чай.
– Не ездил бы ты в ночь, Руди, ох, не ездил бы! – принялась отговаривать его Ольга. – А как ночью, да из лесу какие лиходеи тебя поколотят? А ежели сам Фёдор Игнатьевич про то прознает да обозлится? Боязно мне, Руди!
– Поколотят! – усмехнулся Руди. – За хлеба, что ль?
– А и за хлеба! А ещё лошадь с телегою отберут! Лиходеи, знашь ли...
– Да каки лиходеи-то?! Там ведь Ивановские мужики меня ждать будут. Они тем лиходеям все ребра переломают! Да и я, знашь, – Руди расправил плечи, – не мальчик какой. Тоже засветить могу! А старшой про то не прознает.
– Все одно, боязно мне, милый!
– Да чего боязно-то?!
– А того и боязно, что знамение мне дурное виделось, – с жалостью принялась сказывать Ольга. - Давеча сестрица моя про сон дурной сказывала. Будто руки да ноги тебе верёвками крутят, да, Господи, прости, в яму поганую кинуть норовят! А нас с Дашкой в другу яму, выкопану!
– Чего только бабы не порассказуют!
– А ещё птичка давеча залетела, помнишь ли? – продолжала Ольга. – Прям в окно залетела да замертво упала на пол! Птички, знашь, к вестям дурным!
– Ой, мила моя, – с улыбкою обнял жёнку Руди, – что ж ты у меня така мнительна? Ну, залетела пичуга какая да издохла? Так и что с того?
– Не ездил бы ты, Руди! Может, ну их, тех Ивановских? И без хлебов твоих, чай, не помрут.
– Ну их?! – Руди тут же от гневу багровым сделался. – Ну их?! Как у нас конюшня горела, мужики-то не сказывали: «Ну его, мельника того!». Полезли в само полымя! Макар, вон, башку себе припалил, цельный месяц после в шапке ходил! А как батюшку мого, Царствие ему Небесное, в городе-то зашибли?! Не кинули старика-то, домой привезли! Нет, Олюшка, – успокоился тут Руди, – не стану я отсиживаться, ежели друзьям-товарищам моим лихо сталось. Не из той муки я слеплен, чтоб на печи лежать, когда чужа изба огнём полыхат!
– Ой, милый, – горестно вздохнула Ольга, – все одно, тягостно на сердце!
– Так соберёшь ты хлебов мне али самому?
– Соберу, соберу. Только ты уж, как ехать будешь, езжай уж с оглядкой!
– Токмо так и поеду! – улыбнулся Руди. – Ты уж не тревожься, мила моя, все хорошо будет! Все доброе добром-то кончается.
– Ах, если бы! – тревожно ответила жена его верная и принялась хлеба собирать мужу к вечеру.
***
А как завечерело, запряг кобылу Руди, кинул в телегу мешки с хлебами да к лесу собрался. Пуда три тех хлебов набралось. Помолился Руди перед дорогою, упряжь ещё раз проверил, топорик в телегу кинул да поехал. Сперва думал топорик-то с собой не брать. К чему он? Мельник-то – мужик крепкий, кулачными боями испытанный, топорик вроде и ни к чему. А всё одно взял. Сгодится.
***
Надобно сказать, что весь род Мюллеровский был телом крепок да здоровьем ладен. Хоть и росту у Мюллеров большого не было, но крепостью они отличались отменной. Хотя б и дед его, Рудольф-старший. До последних дней своих при силе да при разуме был. Шестидесяти годков был, как помер. Да и помер-то как? Хмельным делом коня седлал, чтоб с ветерком по полю промчаться. Сел на коня, да поехал. Как за двор, значит, выехал, так конь и понёс с какого-то перепугу. Дед наземь с коня упал. Да головой об камень. Тут же и помер.
А батюшка Руди? Тоже ведь не от хвори какой! В городе на Масленицу мужики кулачный бой затеяли. А уж, как кулачный бой – так Отто непременно там должен быть! Уж кто его да чем приложил в том бою – про то не ведомо. А ведомо лишь, что Отто, в годах уже, посерёд поля с головой расшибленной так лежать и остался. Мужики Ивановские его тогда подобрали да домой свезли. Помаялся отец денька три, да после Богу душу отдал. Так-то.
***
Дорожка лесная ночной порою совсем тёмная сделалась. Не езживал доселе Руди по ночи. И как-то прям боязно ему сделалось. Может и права была жёнка его, Ольга? Да только пятки вертать Руди никак не привык. Токмо вперёд!
Остановил он кобылу около трех сосен старых, там, где его Игнат условил, слез с телеги и стал выглядывать. Никого нет. Темень – хоть глаз выколи!
– Эй! Есть кто живой?! – прокричал Руди в лес.
А отель и донеслось:
– Кто есть такой, сказывай!
– А ты кто такой? – крикнул в ответ Руди.
– Сперва ты сказывай! А то камнем зашибу!
– Руди - немцев сын. Хлебов привёз. А ты кто?
– Данила, кузнец, из Ивановских, – сквозь треск веток из лесу к Руди вышел здоровенный мужик.
– Здоров, мельник! – Данила крепко пожал руку.
– Здоров, кузнец!
– Хлебов-то привёз?
– Да. Мешка три набралось.
Данила свистнул крепенько и из лесу вышли два мужичка. Вышли, подхватили мешки с хлебами да пошли в лес обратно. А Руди тем временем стал Данилу про беду выспрашивать.
– А правду ли Игнат сказывал, что вы на Москву за правдой собрались?
– Правду, – тяжело ответил Данила.
– На саму Москву-то?
– А то как? Дальняя дорога, спориться не стану, да только где её, правды-матушки, ближе сыщешь?
– А как там правды не будет, чего делать станете? – продолжал выспрашивать Руди.
– Бунтовать станем! – сурово ответил Данила. – Нам, знашь, что от мора этого, что от боярских молодцев, что от московских стражников - все одно смерть.
– Лихо!
– Лихо, не лихо, а идти надобно– устало сказывал Данила. - Мы того, Руди, за хлеба твои Игнату уж дали.
– Чего сделали? – поморщился Руди.
– Игнату, говорю, дали. Что деньгами, а что и ценностями какими.
– И много ли дали? – спросил Руди, чуть не лопаясь от злости.
– Да, почитай, почти все, что было, – тяжко сказывал Данила.
– Ах, ты ж плут плутовской! – не сдержав себя, Руди принялся в голос ругать Игната. – Ах, ты ж черт окаянный, чтоб тебе пусто было! Будут тебе кренделя с пряниками на том свете! Попробуй-ка, плут, обманщик коварный, ещё разок ко мне наведаться!
– Да чего ты скипел-то? – спросил его Данила.
– А с того, кузнец, что хлеба эти не за деньги я вёз вам! И не за ценности какие! – чуть не рыдая, сказывал Руди. – В помощь вам я их вёз! И денег за них мне не надобно! А этот обманщик поганый, чтоб его черти разодрали, вас до нитки обобрал!
– Так ведь он сказывал, будто ты ему наказал, – винясь, сказывал кузнец.
– Да кто ему наказывал-то, кто?! Ну, Игнат, сучий сын, поквитаюсь я с тобой за неправду! Бог видит, поквитаюсь!
– Да ладно тебе, – принялся успокаивать Руди кузнец, – чего отдали – того уж не воротишь. Чай, не жизнь свою отдали. А деньги-то с ценностями ещё наживём.
– Все одно, гореть ему в аду за его обман!
– Уж ладно. Ты, мельник, домой вертайся. Ночь уж на дворе! – сурово молвил кузнец.
Молвил и в лес пошёл.
– Бывай, кузнец Данила! – вдогонку крикнул ему Руди.
– Бывай! – донеслось из леса.
***
Ехал себе неспешно домой Руди, в думах печальных. Лошадка смирная, дорогу домой знает, везёт себе чинно телегу. А в небе звезды сияют, словно бы кто самоцветов рассыпал! Руди на те звезды дорогой и засмотрелся.
В детстве ещё любил маленький Руди на небо звёздное глядеть. Ляжет вот так на травку и глядит. Глядит и думает: как бы крылья себе такие смастерить, чтоб до тех звёзд долететь и подсобрать их чуток. Даже братца свово, Ивана, на то дело подбил. А отец их, Отто, братцам на то и сказывал:
– Гляньте-ка, – говорит, – на небеса, сколько звёзд там да месяц полный. Вишь, как дорогу светят, словно бы солнышко раннее. А вы, как на небеса полезете, так, почитай, половину прихватите!
– Да не половину, тять, чуток возьмём! – отговаривались братцы.
– Не, шалопаи, я-то вас знаю! – улыбался Отто. – Вы, уж если туда полезете, так точно половину прихватите! Ещё и месяц с собой в мешке утащите! А как небеса опрокинете да все звезды с месяцем наземь падут? Что тогда станется?
– А чего станется, тять?
– А того и станется, что небеса без звёзд да без месяца совсем черными сделаются! Чернь черную светить станут да на землю мрак опускать. Как тогда путный по ночи дорогу разглядит, ежели небеса темны?
Подумали над тем братцы, покумекали – да и передумали крылья мастерить.
И ныне смотрел на небо звёздное Руди. Токмо про другое думал, не про крылья. Звезды-то далеко, никакими крыльями к ним не поднимешься. Разве ангельскими. Да токмо, где их взять, ангельские? Где-то там, серед звёзд этих, Господь наш таится. Сидит себе на небесах да людьми правит, милостью балует да Судом Праведным судит. Да токмо царствия Господня на земле пока не видать.
– Господи! – принялся кричать в небеса Руди, – Отец наш Небесный! Когда же, Господи, на земле нашей грешной Царствие твоё настанет?! Народ у нас, почитай, весь крещёный, в церкву ходят, как положено крестятся, в неделю да по праздникам лишь молитвами да гуляньями живут. Отчего, Господи, Царствие твоё правое до сей поры на землю не спустилось?! Отчего весь народ православный до сей поры в обиде живёт?! Отчего одному с пелёнок всяческие блага дадены, а другой в лишениях свой век коротает?! Отчего одни крещёные святостью живут, а иные обманом да лихостью промышляют?! Господи! Отец наш Небесный, растолкуй рабу своему, мельнику рыжему!
Но небеса не разверзлись, не спустился глас Господен, и Руди, оставшись без ответа, так и пошёл в избу спать.
***
А наутро мужички боярские привезли Руди зерна. Цельных две телеги пригнали! Пшенички всё да жита чуток. Руди старательно просмотрел зерно. Чтоб половы какой не встретилось. Глаз у него на то намётан был. Боярин обычно зерно доброе отправлял. Да мужички, что зерно это мельнику везли, вполне могли обман какой удумать. А чего? Скинул пару мешков себе, а заместо полову кинул или лежалого какого, того, что даже мыши есть не станут. Потому кажен мешок проглядывал Руди, чтобы конфузу какого после не случилось.
Что уж до зерна и до муки, так Руди ко своим годам знатно поднаторел в мельницком деле. Одним видом муку да зерно без промаху оценивал! Бывало, купец какой воз зерна привезёт, а Руди его и не берет. Стоит тот купец, бранится на мельника за зерно-то своё, ногами топает. Побранится, потопает, а все одно, со своим зерном-то и вертается, откуда прибыл. Потому как знает: мельник прав и крыть сию правду нечем.
А иные недовесом промышлять норовят. Свесят верхний мешок и говорят: «Давай, мельник, принимай остальные без весу!». А нет вам, други! Возьмёт какой мешок Руди, да скажет: «Полпуда недосыпу». Как полпуда? Ты, что ль, мельник рыжий, рукой его свесил?! На ваги его! Глядь – а полпуда-то и нехватат.
Да и в муке Руди знался вернее всех в округе. Да вот, хотя бы давеча. Случилось ему в пекарню зайти, когда жёнки его там не было. Глядит, а дочка его, Дашенька, из мешка для пушного хлеба муку черпачком берет.
– И на что ты её берёшь? – спросил Руди у Дашеньки.
– На пироги, тять, – отвечала Дашенька.
– А ну, положь! – скомандовал ей Руди.
– А чего положь-то?
– А того и положь, что мука эта для пирогов никак не годная, – отвечал ей Руди.
– А какая годная? – пытала его дочка.
– Та, что лепиться станет.
– А кака лепиться станет?
– Глянь-ка вот! – Руди взял мешочек пшеничной муки и поставил подле муки непросеянной, той, что на пушные хлеба лишь годится. – Вишь, как разнятся они? Эта вот, – указал он на муку обойную11, – словно бы из половы да песку сделана, а вот та, что для хлеба ситного, – и Руди развернул мешочек с пшеничной мукой, – глянь, кака красота! Чиста, мелка, глазом крупинок не углядишь. Вся через сито сеяна. Сунь-ка, Дорушка, ручку в муку несеяну да помни её чуток.
Дашенька сунула ручку в муку да стала её мять.
– Чуешь, кака она? Аж пальцы царапает! А теперь вынь ручку да глянь на неё. Осталась ли мука на руке?
– Да, вроде и не осталось, – ответила Дашенька, глянув на ручку.
– Вот! А теперича возьми чуток муки этой да промеж ручек скатать попробуй.
– Без воды али молока, тять?
– Без молока да без воды. Скатай просто.
Дашенька принялась катать муку обойную, да только ничего у неё не вышло. Мука крупинками просыпалась и ничего в ручках не скаталось.
– Вишь, – говаривал Руди, – не желает она по своей воле хлебом быть, не лепится вовсе. А теперича давай с крупчаткой12 так проделаем.
Дашенька сунула ручку в муку пшеничну и улыбнулась.
– Словно бы пухова! – довольно молвила она.
– Да! Просыпь-ка её через пальчики. Чуешь, как сыпется? Словно водица льётся! А теперича скатай ту муку, что на ладошке у тебя осталась.
Дашенька принялась катать муку, да тут же колобка и скатала.
– Глянь, тять, колобок получился! – радостно крикнула дочка.
– Вишь, как оно! Без воды да без масла – а колобок получился! Сама она в хлеб просится.
– Тять, – тут спросилась Дашенька, – а что, если Господь наш людей так же лепит? Из муки всякой?
– А чего? – задумался Руди. – А ведь может такое и быть!
– А отчего тогда люди разными получаются? – выпытывала отца Дашенька. – Из муки разной леплены?
– Может, и так... – всё думал над вопросом Руди. – Токмо Господь наш муки хорошей на людей не жалеет. Всех из сеяной лепит. А вот люди после всяку дрянь в себя подсыпают. Кто половой -обманом значится, обсыплется, кто лютой злобою…
– Тять! А я из какой муки леплена?
– Ты, моя Дорушка, – Руди тут обнял дочурку, – из самой, что ни на есть, лучшей муки леплена! Из той, что на медовы пряники, на пироги пышные да на хлеб крупчатый13 только и берётся!
– А не врёшь ли? – спросила дочка.
– Как есть, правду говорю!
***
Дело с хлебами боярскими спорилось, и к середе уже край виден был. Руди на тех радостях в середу на рыбалку решил сходить. Посидеть малость, поудить чуток.
Лишь на пригорочек взошёл Руди, как увидал пыль от конного на дорожке речной. «Это кого ещё в таку рань несёт?» – подумал мельник.
Да это же Илья, дружок Руди, из Фёдора Игнатьевича мужичков! Ни с кем иным из мужиков старшого Руди дружбы не имел, акромя как с Илюшкой, молодых ещё годов стражником. Частенько Илюшка к Руди хаживал, всё про мельницкое дело выспрашивал. Говаривал, будто мельницу большую в городе ставить будет, взамен Антоновской. Будто тятька его, купец знатный, на то денег даст. Мельник им нужен, на мельницком деле разумеющийся. Всё Руди сманивал. Токмо Руди никак своего согласия не давал. На кого же он мельницу дедову оставит? Чай, не на жёнку!
Ещё не успев прибыть, принялся Илюшка с коня во все горло кричать:
– Беда, Руди, беда!
«Да что это за беда такая?!» – вмиг растревожился Руди.
Илья скоро спешился и тут же принялся Руди про беду рассказывать.
– Беда, Руди, бежать тебе надобно!
– Да что сталось-то, Илюша?!
– Скоро Фёдор Игнатьевич со своими молодцами сюда прибудет! Будут сечь тебя, мельник!
– Как сечь?! За что сечь?! – в непонимании спрашивал Руди.
– Прознал старшой про хлеба, что ты ивановским в лес свёз. И осерчал на тебя крепко! Я, как из города к тебе собрался, слыхал, будто ныне он с мужичками своими к тебе едет, вскорости сюда прибудет!
– От кого прознал?
– От Игната.
– Чёрт обманный! – прорычал Руди.
– Не все-то ты ещё знашь, Руди. Старшой денег посулил Игнату, чтобы тот перед боярином тебя наветом очернил. Игнат боярину говаривал, будто хворых язвой ты в город возил, чтобы народу городскому лихо сделать. А ещё говаривал, будто ты боярину смерти желаешь. И что дочка твоя от той язвы окривела и нынче на люди не кажется. А ещё жёнка твоя Ольга отравное зелье в хлеба боярские подсыпает…
– Врёшь ведь!
– Как есть, правда! Сам слыхал, за дверкой стоял.
– Ай же ты чёрт обманный! – чуть не плачем говорил Руди. – Иуда окаянный! За тридцать серебряников продался, Иуда! И Ирода себе в помощники взял!
– Полно тебе, – принялся успокаивать его Илья.
– А с чего, милый друг, Фёдор Игнатьевич на меня так обозлился, что до смерти забить желает?! – спросил у Ильи Руди. – Не с тех же хлебов, прости. Господи, что я Ивановским свёз?
– Ой, Руди, Руди! – поохал Илья. – Старшому-то нашему Антоновские больших денег посулили, чтобы он тебя, мельника, поскорей извёл! Чтобы токмо они и могли хлеба к боярскому столу готовить!
Руди от того сказа сделался маленьким совсем, словно в детство своё воротился.
– Да как такое быть может, Илюша?! Как?! И как серед людей жить после этого?!
– Может быть, может! – скорбно сказывал Илья. – Серед той своры, что вкруг боярина вертится, и не такое может. А жить, Руди, жить… Да как жил до того, так и жить станешь. Вся это кутерьма когда-то кончится. Токмо тебе, чтобы жить, нынче бежать надобно. Да шибко бежать! Пока старшой сюда не прибыл.
– А куда бежать-то, Илюшенька? – жалостливо спросился Руди.
– В лес, к Ивановским. В лес-то Фёдор Игнатьевич носа не сунет. Боится, чёрт, что Ивановские мужики его на берёзке повесят. А тебе боятся нечего. Или ты их найдёшь, или они тебя. С ними брат мой, Егор. Он тот лес добро знает. Выведет вас дороженькой, что никакой боярский про такую не ведает! А уж после поглядим, как всё обернётся.
– Бежать, говоришь?
– Бежать, Руди, бежать! И скоренько, нынче прям!
«Так, бежать, бежать!» – принялся крепко думать Руди.
– Беги-ка и ты отсель, Илюша! – скоро сказал Руди молодцу. – Ежели мужички боярские тебя тут со мной завидят – обоих сечь примутся!
– Поздно уж, – тяжко сказал Илья и показал на пыль от конных, что вдали на дороженьке речной столбом стояла, – сюда уж торопятся.
– Беги, Илюха! – толкнул Илью в спину Руди и сам помчался в пекарню за женой и дочкой.
– Ольга! – крикнул Руди, вбежав в пекарню. – Бери Дашу и живо в избу!
– Руди, милый, а что сталось-то? – степенно вопрошала Ольга, замешивая тесто.
– Живо!!! – прикрикнул Руди на жену, не даваючи той вступать в спор али неспешно выведывать о случившемся.
Он живо подхватил на руки дочку и, крепко взявши за руку жену, помчал с ними в избу.
– Господи! – дорогой причитала Ольга. – Господи!
– Тя-ать! – протяжно плакала Дашенька на руках.
Но Руди неотступно бежал в избу, тянучи за собой всё своё семейство.
Руди живо вбежал в избу и запер за собой крепкую дверь.
***
Надобно сказать, что к избе Мюллеровской, ладностью да крепостью своей на всю округу славною, ещё и дверь прилагалась. Да не просто дверь! Дед Рудольф ту дверь мастерил, пожалуй, с оглядкою на басурманску осаду! Кузнец со столяром полгода ту дверь деду справляли. Пили конечно, не токмо работою жили, но дверь сделали на славу. Отец сказывал, будто бы дед колуном её испытывал. Как об неё, об дверь ту, колун сломал – так условленное умельцам-то и заплатил. Из дуба мочёного, железом перевязана, о трех петлях. Ещё и наружу открывалась. Мужики в деревне со смеху падали. Пытали: «Как ты, немец, зимою-то дверь избы отворишь, когда её снежищем-то завалит?». Но мудрый дед Рудольф навесик над крыльцом справный смастерил. И зимою те двери отворялись получше прочих дверей. «Не отворится ворогу дверь сия, пока того не возжелает хозяин обители!» – говаривал отец Руди.
***
Руди крепко-накрепко запер дверь и повёл семейство своё в сени, откель ход в подпол был.
Да и подпол в избе Мюллеровской был совсем не такой, как у людей чтоб, значится, лишь репа да капуста в нем гнили. Подпол избы Мюллеровской, почитай, под всей избой был. И такой, что жити там можно, коли изба завалится.
Руди дверцу в подпол отворил да скомандовал семейству:
– Живо в подпол!
– Руди! Да чего сталось-то?! Уж я-то вся в страхе дрожу! – принялась выспрашивать про беду Ольга.
– После скажу! – сухо ответил Руди. – Ныне в подпол идите да тишком там сидите. Да, слышь, без рыданий там да причитаний! Чтоб мышь даже про вас не прознала! Ясно ли?
– Да ясно, ясно! – с испугом ответила Ольга. – Да ты хоть словом скажи, чего сталось?
– После! – отрезал Руди и тихонько к двери запертой подошёл чтоб, значит, слушать, чего там на подворье деяться будет.
А за дверью уж конные подоспели.
– Спешиться! – скомандовал мужичками Фёдор Игнатьевич.
Мужички спешились и стали команд старшого ждать.
– Иван Иваныч! – обратился старшой к мужичку в годах, что в боярской дружине век свой дослуживал, – возьми-ка ты, голубчик, ребятушек да обойди кругом тут всё. Проверь, не хоронятся ли где изменщики наши.
– Будет сделано, Фёдор Игнатьевич! – браво ответил тот.
– Эй, вы, трое! – крикнул старшой каким-то молодцам и стал разговором шептаться с ними.
Руди через двери заперты тот разговор никак не мог услышать. Что им старшой нашёптывал, на что подбивал, каку указку давал – один лишь чёрт про то слыхал! Мужички скоро на коней вскочили да куда-то умчались.
А в скорости Иван Иваныч с мужичками вернулся.
– Всё просмотрели, везде заглянули, нет их нигде, старшой. В пекарне тесто затеяно, в конюшне кобыла не поена, на мельнице зерно не мелено. А их не видать.
– В избе они схоронились, в избе, – довольно молвил старшой.
«В город мы пошли утром ранним, – в мыслях правил старшого Руди, – нету нас тут ныне! И тебе, гаду, Дьяволу поклоны бьющему, делать тут нечего! Уматывай отсель! Да псов своих цепных с собой прихвати!».
А Фёдор Игнатьевич принялся вкруг избы ходить да разговором ласковым Руди из избы выманивать.
– Ру-уди! Ме-ельник! Выхо-одь! Разговор имеется!
«С мышью облезлою, подругою своей, разговоры веди, Ирод окаянный!» – в мыслях ругался на старшого Руди.
Но Фёдор Игнатьевич не унимался и всё хаживал да хаживал вкруг избы.
– Старшой! А что, если в дверь ему брёвнышком стукнуть? – спросил у старшого Федот-простофиля.
– По башке себе бревном тем тресни! – отвечала ему старшой. – Дверь у него крепче крепкого, никаким бревном не отворится.
«Уж это точно! – думывал Руди, – Все бошки себе сломите, прежде чем дверь сия отворится вам, псы!».
– А ежели в окошко к нему влезть? – не унимался Федот.
– А лезь! – сказал тут ему старшой. – Давай! Он в избе токмо того и ждёт, чтоб тебя топориком рубануть али вилами поддеть!
– А чего ж тогда делать станем?
– Иной хитростью его выманим, погодь чуток. Он у меня вскорости сам наружу проситься станет! – с коварством сказывал Федоту старшой.
Хаживал он так вкруг избы, хаживал, да принялся ругать Руди словами разными. И его ругать, и жёнку верную, и дочку малую. И так, знашь, ругать, что Руди за дверью-то прям выворачиваться наружу стал, так уж обида его брала!
Как его с жёнкой старшой полоскал, так ещё помалкивал Руди, а уж когда дочку-то зацепил! Тут уж Руди не стерпел и сквозь дверь заперту стал Фёдора Игнатьевича в голос ругать.
– Да сам ты – змей окаянный и дети твои змеёнышами будут! – выругался на старшого Руди за его речи поганые.
– Отозвался, изменщик коварный! – довольно молвил старшой.
Не отзовёшься тут, когда семейство твоё гадина, законы Божьи попирающая, последними словами обзывает!
– Высунь-ка наружу свою рожу рыжую, – говаривал старшой, – я тебе ту рожу сабелькой исполосую!
– Шиш тебе без масла, а не рожу мою!
Из подпола высунулась Ольга и стала головой вертеть, видом казывать, чтоб муж её, Руди, наружу ни в какую не выходил. Руди махнул на Ольгу рукой, чтоб, значит, в подпол лезла, и разговор свой со старшим продолжил.
– Прознает боярин про твои злодеяния, ох, прознает!
– Да каки злодеяния-то, Руди? – с усмешкой отвечал Фёдор Игнатьевич. – Боярин меня сюда сам послал! Чтоб тебя, изменщика коварного да смутьяна рыжего, живым али мёртвым в город доставить! И жёнку твою, отравительницу!
– Врёшь ведь, демон!
– Как есть говорю!
А тут, меж препирательствами, и мужички, старшим посланные, прибыли.
– Привезли, что ль? – спрашивал их старшой.
– Да есть малёха, – отвечал один из них.
– Да чего ж так мало-то взяли, остолопы?!
– А сколько было, столько и взяли!
– Господи! Да отчего мне дружина такая досталася?! – запричитал Фёдор Игнатьевич. – В лесе хворосту сыскать не могут!
«Хворост? На кой тебе, псу, хворост?!» – стал кумекать Руди.
– Уж не палить ты нас собрался, Фёдор Игнатьевич? – спросил старшого Руди.
– А чего бы и нет? – послышалось в ответ.
– Да ты чего делаешь, демон проклятущий?! Ты же живых людей палом палить собираешься!
– Пока живых, Руди, пока! – злобно ответил старшой и прикрикнул своим мужичкам: – Вкруг избы всей раскладывайте, чтоб сразу вся занялась!
– Старшой! Опомнись! На том свете черти тебя во сто крат хлеще казнить станут за твои злодеяния! Опомнись! – взывал Руди.
Но старшой на те воззвания никак не отзывался.
– Прознает про твоё коварство лютое боярин, ой, прознает! И про твои с Антоновскими уговоры, и про Игната, Иуду поганого, коему ты деньжат за навет посулил!
– А как прознает? – спросил тут старшой, подошедши близенько к двери. – Кто ему про то скажет? Мужички мои молчком молчать станут, за то им уже дадено. А ежели мало дадено, так я и плетью добавить могу. Ты, что ль, с того свету боярину скажешь? – засмеялся Фёдор Игнатьевич.
– От Илюшки прознает! – крикнул Руди и тут же запнулся.
Это чего же он наделал?! Это же теперь старшой, про его разговор с Илюшкой тайный прознавши, уморит парня безо всякой жалости! «Господи, чего творю-то!».
– Знаю я про ваши с ним беседы крамольные, – сквозь двери голосом Дьявола старшой отвечал, – позаботился уж про то. Его, как не сейчас уже, в темницу кинут. Заговорщик он да твой приспешник! Понял ли? Боярин на то согласие своё дал.
– Ирод окаянный! – прохрипел Руди.
– А братец твой Иван ужо в темнице мается! Лавки его мы разорили, товар его попортили!
– В аду тебе гореть, Фёдор, Дьяволов прислужник, Игнатьевич!
– Каково оно, мельник рыжий, знать про то, что ты всех близких своих за собой на тот свет тянешь, а?! Отвечай, Руди - немцев сын!
– Коли меня извести метишь – изводи! – тяжко сказывал Руди. – Да только Христом Богом прошу тебя, отпусти жёнку мою с дочкой! Они ни про что не ведают. Пущай хоть они в живых останутся! Хоть чего-то от людей в тебе осталось-то?!
– А на кой мне это, Руди, на кой? По мне – так один чёрт: что живыми они ходят, а что мёртвыми лежат! Ежели они с тобой сгорят – так мне и проще будет. Боярин за то с меня не взыщет.
– Господом нашим прошу тебя! – молил Руди. – Позволь им идти! Я на всяческие муки согласен, токмо их отпусти!
– А мне твоего согласия и не надобно! – перекрикивая уже треск полымя разгоравшегося, злоехидно отвечал старшой. – Я и без твово согласия что хошь с вами сделаю!
– Ирод окаянный, Господа побойся!
– Ныне, Руди - немцев сын, – сказывал на то Фёдор Игнатьевич голосом повелительным, – я тебе тут и за Господа милующего, и за Сатану карающего! Нет тебе пощады, злой изменщик! Ни тебе, ни семейству твоему!
Из подпола высунулась Ольга да как ахнет:
– Руди! Так ведь палят нас! Сгорим мы тут заживо!
– Живо в подпол! – скомандовал Руди и вновь стал слушать, чего за дверью будет.
А за дверью старшой командовал мужичкам своим окна в избе камнями бить. Чтоб, значит, полымя от пожара того в избу живей попало да изнутри её палом палило.
«Всё, – понял Руди, – не будет мне от этого Ирода пощады! Надобно что-то думать». Подумал и сам в подпол полез.
А Ольга уж свечи запалила, чтоб виднее было. Припасов в подполе множество было. И свечи, и харч какой. Даже кирка старая, дедом оставленная, имелась.
– Чего делать станем, милый?! – со слезами на глазах спрашивала мужа Ольга. – Горим-то!
– Ничего, мила моя, не мы горим, изба горит. Чай, огнём пока не палит, – со спокойствием отвечал Руди и чего-то искать принялся.
– Да как ничего-то?! – не стерпела Ольга. – Горит изба! До нас, чай, скоро доберётся!
– А и не доберётся! Дорушка, – крикнул Руди заплаканной дочери, – запали-ка мне свечи те да принеси.
– На кой тебе свечи? – с рыданиями сказывала Ольга. – Ныне избой горящей все осветится!
– Не осветится, люба моя, не осветится! А как осветится, нас тут не будет уже.
***
Знал Руди, про что говорил. Дед его, мудрый германец, как избу ставил, хитрость удумал. Про ту хитрость мало кто знал. Разве жёнка его, бабка Прасковья Тихоновна, да сын его Отто. Боле никто не знал. Про то отец ещё малому Руди сказывал. Был из подпола тайный ход. Не шибко широкий да без шику особого, но вельми справный ход, камнями мощённый. Не было в том ходе ни воды, ни сырости какой, так уж он хитро устроен был. И вёл тот ход далеченько, аж за мельницу. Долго тот ход мастерил дед Рудольф, про всякий случай задумывал.
И был бы он ныне спасением внуку его, коли б не бабская дурь Прасковьи Тихоновны. С какой-то придури повелела она мужу свому сей ход землицей засыпать. Чтоб, значит, жабы речные там не завелись али мыши полевые. «Не по-людски ходы делать всячески! – бабка Руди молвила. - Чай изба, а не крепость кака!». Уж сколько с бабкой ругался Рудольф, сколько бился, а всё одно, ход сей решено было закрыть. Токмо Рудольф схитрил чуток. Выходы да входы он справненько камнями заложил, а уж сам ход земелькой засыпать не стал. Авось сгодится.
***
Ох, как сгодился он ныне внуку его, Руди - немцевому сыну! Токмо отыскать бы его в подполе!
Руди стал шарить по стенам, а дочка его, Дорушка, свечками отцу светила. И нашли-таки!
– Нашёл! – радостно прокричал Руди.
– Нашли! – вторила ему Дорушка.
– Да чего нашли-то? – с безнадежью вопрошала Ольга.
Руди скоренько за киркой старой сбегал да принялся каменья отбивать, коими ход заложен был.
– Ход тайный, матушка! – отвечала ей дочь.
– Да какой ход-то?!
– Тайный, тебе сказано! – отозвался Руди. – А, коли тайный, то помалкивай, чтоб про ту тайну никто не прознал!
Ольга подошла к мужу да как вскрикнет:
– Батюшка! Так ведь и вправду ход!
– А я чего сказал?
– И спасёмся же!
– А куда мы денемся! – отвечал Ольге Руди, отбивая камни старой киркой.
А сверху в избе уже вовсю гуляло пожарище, завывая ветром огненным да треща досками.
«Что ж ты, дед мой, так прилежно каменья-то укладывал?!» – махаючи киркой, думал Руди. Ныне дедова германская прилежность Руди совсем некстати была! Каменья лежали ладно и киркой их порушить совсем не выходило. Руди стал искать, где б ему так ударить, чтоб завязь ту каменну сломать. Даже в самой ладной закладке слабое место – а найдётся. «А что, ежели тут?» – подумал Руди и что было силы ударил киркой. От того удару древко кирки старой обломалось, оставшись в руках мельника. А кирка сама с обломком на пол упала.
– Чёрт! – выругался Руди и подобрал с полу кирку поломану.
Токмо не зря он об каменья кирку-то сломал! Развязалась та каменна завязь, теперь токмо подцепляй да обламывай!
– Тя-ать, чего это?! – позвала его дочка. – Свечки, вишь, тухнут. И голова кружится.
«Никак угар! – смекнул Руди. – Господи! Чего делать-то?!».
Слыхал Руди от людей про то, что не от полымя в пожарище они погибают. От угару. Душит тот угар всех, без разбору. Хоть бы кошку, хоть бы человека. Даже свечку душит, светить не даёт. И спасу от того угару нету никакого, разве наружу выйти. Да токмо как?
И тут вспомнился Руди сказ отца его про то, как он из лесу горящего спасся. Едва не угорел, но вышел-таки! Отец сказывал про то, что рубаху свою он на лицо накинул и чрез рубаху вдыхать принялся. Так и спасся.
Руди тут же разорвал рубаху, что была на нем, и поделил меж женой и дочкой.
– Нате вот, – протянул он Ольге с Дашей рубаху, – чрез неё вдыхайте.
А сам принялся с новой силой камни рушить. Хоть и кирка обломана да работать ею совсем несподручно, но всё одно, рушить надобно. Да что-то сил у Руди совсем не осталось. Вроде и не делал чего тяжкого, а сил нет. Что за чёрт?!
– На вот рукав, – Ольга протянула мужу рукав от его рубахи, – и тебе, чай, от рубахи досталось.
Руди накинул рукав свой на лицо и продолжил работу. Да сил-то от того рукава не прибавилось! А ещё свечка потухла. Совсем потухла и загораться не желает.
Руди на ощупь сунул кирку меж камнями да как дёрнет! Камни и посыпались. Посыпались, да только радости мельнику от того не прибавилось.
– Господи! За что, Господи! – взмолился Руди, глядючи на щит бревенчатый, что дедом его сколочен был да за каменьями поставлен.
Для надёжи, чтоб ход насовсем закрыть, Рудольф-старший перед камнями щит сколотил из досок. Да не просто сколотил, железом перевязал! Ежели ту перевязь скинуть, доски-то сами и разойдутся.
В темноте да под вой пожарища принялся Руди перевязь железну скидывать. Подсовывать под ленты железные кирку обломану да выдёргивать железо из досок. Токмо в темноте, без сил да задыхаючись уже, дело-то спориться совсем не хотело. Не выходило ничего у Руди, хоть волком вой!
– Чёрт-чёрт-чёрт! – ругался Руди, поддеваючи перевязь.
Но перевязь стояла намертво, хоть как ты ее не ругай. Тогда Руди принялся ругаться на германском:
– Verdammter!14
И к немецким ругательствам сия перевязь глуха оставалась. Стояла, как поставил её когда-то дед Рудольф, на века! И ничего с ней Руди ныне поделать не мог. Руди пал на колени, выронил кирку, поднял с полу, вновь выронил, вновь поднял, вновь выронил… «Господь всемогущий! Дай мне сил!». Вновь поднял да вновь выронил.
– Милый, – из темноты раздался слабый голосок Ольги, – помоги, милый! Я уж не могу.
Руди на голос жёнки пополз. Полымя, что в избе выло да досками трещало, сквозь половицы чуток светом светило. Видно было едва-едва.
Сидит она, о стеночку опершись. А на руках дочку держит, уже обмякшу.
– Возьми-ка Дашеньку, – тихо Ольга молвила, – я уж не могу.
Взял дочку на руки Руди, оперся на стеночку да стал сидеть без сил да без надежды всяческой. А Ольга, до последнего жена его верная, легла ему на плечо да тоже затихла. И тихо как-то стало тут. Словно бы в гробу. Лишь полымя выло да трещало. И Руди плакал.
***
А ночью той дождь пошёл. Шибко припустился. Землицу сухую промочил, травку зелёну полил, деревца раскидисты напоил. И полымя, что ещё догорало, притушил, до нитки промочивши мужичков, дозорными стоявших.
А к утру Фёдор Игнатьевич с мужичками прибыл.
– Здоров, дозорные! – крикнул он промокшим до нитки мужичкам.
– Будь здрав, старшой! – ответили дозорные.
– Было ли за ночь чего, про что сказывать надобно?
– Про дождь бы сказал тебе, Фёдор Игнатьевич, – один из дозорных отвечал, – да ты и сам знашь про него. Да про чертей, что в подполе избы сгоревшей, сказал бы. Да ты все одно на веру сей сказ не возьмёшь.
– Каки таки черти? – спросил старшой строго. – Уж не напились ли вы, собаки, ночь тут сидячи?!
– Да какой напились?! – отвечал ему дозорный. – Рады бы, да нечего! А черти те, про которых Федот сказывал.
– Федот! – позвал старшой.
Федот, прослышав тот разговор, тут же правдиться стал:
– Фёдор Игнатьевич, сказано было мне старухой Евдокией: «Кто не упокоенный да не схороненный от полымя, от воды али от иного лиха, ему причинённого, смертию в муках помрёт, тому апосля смерти чёртом стать!». Я про то ведь и сказал.
– Я Федот, голова пуста, ныне тебе таких чертей сделаю, что присно помнить станешь, аж до самой смертии в муках! – не в шутку принялся ругать Федота старшой.
– Фёдор Игнатьевич, так ведь сказано же…
– Живо в подпол полезай! – скомандовал Федоту старшой да за плеть взялся.
Нехотя полез Федот в подпол, на старшого поглядываючи. А не полез бы – так Фёдор Игнатьевич его бы и засек! Взял светоч да полез нехотя.
Пока Федот в подпол лез да рыскал там, Иван Иваныч у старшого спрашивать стал:
– Фёдор Игнатьевич, а чего с мельницей, с амбаром, с конюшней да с худобой делать станем?
– Худобу забьём ныне, – отвечал старшой, – никому не нать она. А мельницу с амбаром да с товаром всяким антоновским сосватаем. Авось, деньжат подкинут. Я их мужичкам-то и дам.
– А возьмут ли? – в сомнениях спрошал Иван Иваныч. – Ныне место это проклято.
– Ты его, что ль проклял, Иван Иваныч? Али поп деревенский, что от язвы помер?!
– Так ведь…
– Ай, оставь! – махнул рукой старшой. – Антоновские, знашь, каки лихоимцы? Им что намолено, что проклято – один черт! Лишь бы ценой сойтись!
– Нашёл! – крикнул из подпола Федот. – Тута они, голубчики, все трое. Эй, народ, а пособите-ка мне с ними!
Мужички тут же пособили Федоту, всех троих на свет Божий вытащили.
– Чего с ними делать станем, старшой? – спрашивал Федот, глядючи на погорельцев.
– Бабу с дитём, – сказывал старшой, – в яме закопай подале отсель. Да вырой так, чтоб собаки ненароком не дорылися! А мельника… – подумал старшой, глядючи на Руди, мёртвого уже. – Вяжи его верёвками да на коня. В город свезём, боярину предъявим. А после в яму поганую кинем. Боярину на потеху да народу крамольному в назидание!
***
«И покинул он мир сей в лютой ненависти. До последнего вздоха своего ненавидел он всё явленное и неявленное, чем мир Божий полнится. Ненавидел мужичков боярских, душой слабых. Не пошли они против воли мучителя и отступника, старшого своего. Ненавидел лихоимцев Антоновских, души коих подлостью прогнили, за их злодейское потакание. Ненавидел старшого, Ирода сего, Фёдора Игнатьевича, за его лютость и бездушие. А пуще всего ненавидел Игната, Иуду проклятого!
Ненавидел он деда своего Рудольфа-старшего, за его работу прилежную, что сгубила Мюллера-младшего со всем семейством его. Весь род Мюллеров ненавидел! И на кой ему кровью родовой здоровье дадено крепкое?! Чтобы глядеть, как дочь его единая да жена верная умирают на его глазах?! Чтобы он, живой ещё да уже немощный, мог глядеть на них, мёртвых уже, и оплакивать?!
Ненавидел он весь мир, Богом даденный за нелепость его. И люд мирской, в том мире проживающий, за грехи его тяжкие. Господа нашего ненавидел! Не спустил Господь на землю грешную Царствие своё Небесное, не разил своим гневом праведным подлых грешников, не сберёг жизнь семейству его.
Ненавидел себя, мужика никчёмного! Дед его – мужик славный перед тем, как мир покинуть сей, оставил отпрыскам своим наследство богатое. И отец его, Отто, приумножил наследство то. А он, глупый да никчёмный, ничего-то и не сберёг! Даже имя родовое! Лишь он с братом и были наследниками, остальные-то – девочки. Брата свово он на смерть обрёк. Да дружка свово, Илюшку. Уж их старшой точно уморит! Семейство своё малое на смерть обрёк! И сам в мир иной отправился.
Покидал мир грешный Руди в лютой ненависти, до последнего вздоха всех и вся ненавидючи!
И ушёл. Не простившим и не прощённым!».
Светлый давно охотился за этой папкой. И так подходил, и эдак. Но уж слишком хорошо оберегал этот секретный материал один весьма влиятельный сотрудник. Ни с какой стороны не подберёшься! И как же кстати приключилась оказия с «аварийным режимом», позволившая Светлому умыкнуть вожделенный материал из-под самого носа Рыжего. Буквально у него из-за спины, из большого шкафа за стойкой. Да, нехорошо чужое без спроса брать! Но иного способа просто не было.
Добыв заветный материал, воришка мигом умчался с ним в отдалённую комнатушку. Имея в запасе считанные минуты, Светлый с упоением читал содержимое папки в грязно-рыжем переплёте. Абзац за абзацем он поглощал крайне интересную и противоречивую историю. И конечно же, не заметил, как в небольшую комнатушку тихонько открылась дверь. Не заметил, как кто-то кошачьими шагами подошёл к нему и стал у него за спиной. Там, где ему, собственно, и положено быть.
– Дочитал? – услышал он знакомый голос за спиной.
Светлый обернулся. На него исподлобья смотрел Рыжий, нервно теребя портсигар в руках.
– Дочитал, – спокойно ответил Светлый и захлопнул папку в грязно-рыжем переплёте.
– Давай сюда! – Рыжий протянул руку, чтобы забрать папку.
Светлый отдал досье и попытался робко спросить:
– Исто…
– Выдумка! – на полуслове прервал его Рыжий, который, видимо, даже мысли Светлого читал без труда. – Сам выдумал и сам написал. Время было, вот и написал. Прикольно получилось?
Светлый кивнул и продолжил спрашивать:
– А…
– Сказано тебе: выдумка! Вот и запомни, что сказано! И впредь больше не вспоминай! – грозно ответил на непрозвучавший вопрос Рыжий.
Светлый немного подумал и спросил:
– Не жа…
– Ни грамма не жалею! Вот веришь, ни секунды про своё решение не пожалел! От махалок ваших спину так ломило - ни согнуться, ни разогнуться! И от обруча башка трещала! А вот рожки в самую пору пришлись, – вновь в упреждение ответил Рыжий.
– Ну, хо…
– Дождался. Почти всех дождался. И воздал по заслугам. И Антоновским подлецам, и мужикам. А уж как я повеселился с Фёдором Игнатьевичем – ты себе и представить не можешь! – с удовольствием сказал Рыжий. – Он у меня нынче самую ответственную должность занимает. Главный над тряпкой и веником! – Рыжий немного помолчал и добавил: – Жаль лишь, что Игната я проморгал где-то. Проскользнул мимо меня иудушка. Может, когда я в учебке был? Но ничего, – Рыжий потянулся, – я подожду, времени у меня много. Целая вечность впереди!
– И всё равно не могу понять…
– А чего тут понимать, пацан? Когда-нибудь и ты поймёшь. Не всем, приятель, хлеб печь. Кому-то надо и крошки сметать, - просто, безо всякого пафоса, присущего философским ответам, сказал Рыжий и, похлопав Светлого по плечу, добавил: - Иди, тебя уже ждут.
Светлый в задумчивости покинул комнатушку, а Рыжий, оставшись наедине, тихо заплакал. Так тихо, что даже мыши небесные про то не прознали. Он крепко-крепко прижал к себе папку в грязно-рыжем переплёте и что было силы беззвучно прокричал:
– ПРОСТИТЕ МЕНЯ!!!
____
Буденное1 (устар.) – будничное.
7220 – 7225 г.2 (по русско–византийскому календарю) – 1712–1717 г. по юлианскому календарю.
пушные хлеба3 (устар.) – хлеб низкого качества, который выпекали из непросеянной муки. Его ещё называли мякиной.
ситные хлеба4 (устар.) – хлеб, выпеченный из муки, просеянной через сито. Считался хлебом высшего качества и высоко ценился.
хлеб «Боярский»5 – ржаной хлеб высшего качества, замешанный на специально приготовленной ржаной муке с добавлением сквашенного молока, масла и пряностей. Считался хлебом особого качества, позволить который могли себе лишь люди высокого достатка.
моровая язва6 (устар.) – чума.
моровое поветрие7 (устар.) – эпидемия.
неделя8 (устар.) – воскресенье
9 (нем.) – Не устала ли ты, дочь моя?
– Нет, батюшка!
колотовка10 (старослав.) – сварливая баба.
обойная мука11 – мука низшего сорта грубого помола.
крупчатка12 (устар.) – пшеничная мука высшего сорта первого и второго просевов
крупчатый хлеб13 (устар.) – пшеничный хлеб наивысшего качества
14 (нем.) - Чёрт!
Автор: Руслан Ковальчук
Источник: https://litclubbs.ru/articles/46544-ryzhii-melnik.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: