Из рассказа Владимира Сергеевича Толстого
В 1847 году в верстах в двух-трех от Тифлиса находился большой военный госпиталь. Князь Воронцов (Михаил Семёнович), ежедневно в два часа, садился на лошадь и в сопровождении своего грума "Джина" и отправлялся по разным местностям города и его окрестностям. Между прочим, очень часто, и в годовые праздники почти всегда, он заезжал в этот военный госпиталь и по палатам посещал больных.
Однажды он призвал меня и передал, что накануне (тогда был какой-то праздник) он посетил военный госпиталь, где некий больной стал перед ним на колени, прося защиты у него, заявляя, что понёс незаслуженную кару. Князь, не расспрашивая просителя, взял его скорбный лист и, приехав домой, прочитал в этом листе, что проситель, бывший донской казак Губин, лишен военного звания, прогнан сквозь строй и ссылается на срок в крепостные работы.
После этого князь, призвав походного атамана войска донского, генерал-лейтенанта Хрещатицкого (Павел Степанович), приказал вытребовать Губина, снять с него показания, которые и представить ему лично. Передавая мне эти показания (заключавшие в себе целый лист, кругом исписанный, с изложением самых жестоких и зверских истязаний, которым сам Губин и другие были подвергнуты генералом Шварцем и его подчиненными в виде пыток), князь приказал мне отправиться к походному атаману и при нём переспросить Губина.
Я должен был сказать сему последнему, что главнокомандующий в праве и желает облегчить его участь, но что если Губин не докажет все данные им показания, то подвергнется строгой ответственности, от которой уже невозможно будет его избавить.
Губин, молодой человек лет двадцати с небольшим, остался при своих показаниях, еще и добавил их и объявил, что всё докажет, если только следователь будет беспристрастен.
По докладе об этом главнокомандующему, я получил приказание на другой день утром привести Губина в комнату к камердинеру князя, смежную с его спальнею, и в кабинете доложить, что арестант приведен. Так и было сделало. Князь вышел со мною к себе в спальню, куда я ввел Губина. Невозможно выразить, с какою добротой и человеколюбием маститый старец увещевал казака хорошо обдумать, к каким страшным для него последствиям поведет не подтверждение его показаний.
Губин продолжал уверять, что всё докажет, коль скоро следователь будет беспристрастен. Тогда князь Воронцов, указывая на меня, сказал: "Я его пошлю, в нем я совершенно уверен". В тот же день была наряжена следственная комиссия под председательством адъютанта главнокомандующего, полковника князя Андроникова (Реваз Иванович), правителя военно-походной канцелярии главнокомандующего, Ивана Федоровича Золотарева, и меня; вместо же аудитора назначен тифлисский уголовных дел стряпчий.
В предписании, которое мы получили, было помянуто: не касаться нашими расспросами генерал-лейтенанта Шварца, тогда находившегося во Владикавказе в звании дивизионного начальника.
Генерал Григорий Ефимович Шварц (родной брат Федора Ефимовича Шварца, бывшего командира лейб-гвардии Семёновского полка, из-за которого произошла так называемая Семеновская история) перед приездом на Кавказ служил в военных поселениях, откуда, по каким-то неудовольствиям, вышел в отставку.
В первых сороковых годах он вновь поступил на службу и генерал-майором прибыл в Тифлис, где вскоре был назначен начальником лезгинской кордонной линии. Кордонные начальники непосредственно заведовали крепостями своей линии и туземцами, не входящими в состав губернии, равно и всеми сношениями с враждебными племенами, для чего им отпускались экстраординарный суммы и подарки, состоявшие из часов, перстней и вообще галантерейных предметов.
Войска же, расположенные в районе кордонов, подчинялись им лишь в военном отношении, но отнюдь не по хозяйственному, ни по внутреннему управлению. Как начальник лезгинской кордонной линии, генерал Шварц отличался военными соображениями и предприятиями, прекрасным порядком, целесообразными распоряжениями, за что постоянно получал награды. О жестокостях с его стороны не было никогда и помину.
Вероятно, он сам пожелал получить другое назначение, соскучившись крепостным захолустьем в Закаталах, где находилась его штаб-квартира, и летом 1848 года отправил в Россию жену и детей; сам же, собрав отряд, предпринял наступление в горы.
В крепости Закаталах, при доме генерала Шварца, оставался донской казак его конвойной команды, помянутый Губин. Кроме Губина, в большой столовой, при знаменах, принадлежащих батальонам, которые выступили в поход, находился ящик с экстраординарными деньгами и вещами. Часовой при ящике сменялся из главной гауптвахты.
Ключ от этого денежного ящика находился у самого генерала Шварца, а печать у закатальского плац-майора Николая Грибовского (это был сын того Адриана Моисеевича, который служил статс- секретарем Императрицы Екатерины II и оставил записки о ней).
Генералу Шварцу, во время похода понадобилось что-то из экстраординарных денег или вещей. Он послал с ключом от помянутого ящика своего адъютанта в Закаталы. Сей последний, с закатальскими комендантом Печковским и плац-майором Грибовским, при старшем караульном унтер-офицере и ефрейторе, отпер ящик; замок и печать были целы, но сам ящик оказался пустым: в дне большим буравом было провернуто много дыр, посредством которых проломлено самое дно, и все заключавшееся в ящике похищено.
Кем и когда, не было никаких следов; а между тем прошло около двух месяцев, что генерал Шварц выступил из Закатал. Адъютант его тотчас же поскакал с этим известием к своему генералу, а комендант и плац-майор принялись допрашивать Губина вперемежку розгами и казачьими нагайками, а на ночь заперли его в подвал, где было до 30 трупов (от холеры, тогда свирепствовавшей в Закаталах, людей мерло много). Трупы вследствие страшных жаров предавались полному разложению, и Губин провел ночь среди этого смрада, прислонив рот к ключевому отверстию двери.
Через несколько дней прискакал генерал Шварц, и с его приездом начался ряд пыток. Все, державшие караул у знамен и ящика, со дня выступления отряда, были заподозрены, равно как жены и близкие к ним однородцы, а пуще всех Губин. Барабанщики с розгами сменяли горнистов, устававших сечь; равно сменялось и несколько пар казаков с нагайками, и это допрашивание продолжалось день и ночь не одну неделю, в самой столовой генеральского дома.
Следственная комиссия, некоторое время, тщетно усиливалась раскрыть правду, но наконец взялась за настольную книгу главной закатальской гауптвахты и за скорбные листы местного госпиталя. Тут все подробности, юридически, обнаружились; найдено, между прочим, что несколько человек в госпитале померли вследствие изуверского сечения.
Тут же вскрылась кончина юнкера донского казачьего полка, юноши образованного, сына войскового дежурного штаб-офицера. Полковой командир посылал его в Закаталы раздать жалованье казакам, там находившимся. Прибыв в Закаталы, юнкер отправился в лавки менять пятидесятирублёвые бумажки; плац-майор арестовал его и повел к кухне генеральского дома, в чулан, находящийся в нескольких шагах от спальни генерала.
В чулане уже находились три солдата, показавшие на следствии, что когда плац-майор привел арестованного юнкера в чулан, то последний спросил, за что его арестовали? И, узнав, что по подозрению в краже денег, юноша со слезами умолял объявить ему, сколько украдено денег, говоря, что он тотчас напишет своему отцу, который немедля вышлет эти деньги во избежание такого срама; но плац-майор запер юношу и взял с собою ключ, приказав поставить часового.
В это время, как выше было помянуто, в Закаталах стояли непомерные жары, и холера валила людей десятками в день. Целые сутки оставляли бедного юнкера без пищи и питья; на следующее утро плац-майор пришел к нему и дал фунт круто-посоленной икры, и, будто позабыв захватить хлеба, отыскал у себя в кармане один солдатский сухарь, который и отдал арестанту. Выйдя из чулана, он опять запер дверь, взял ключ с собою, строжайше запретив караульным давать пить арестанту.
Солдаты сознались перед следственной комиссией, что не могли вытерпеть стонов и страданий юноши и ночью, просунув в щель двери камышинку, которой конец был опущен в манерку (здесь походная фляжка) с водой, давали арестанту сосать эту воду. На следующее утро юноша оказался так болен, что его отправили в госпиталь, где он почти тут же и помер от гангренозного воспаления внутренностей: специальное выражение скорбного листа.
Генерал Шварц предал казака Губина суду, а сей последний приговорил его: "быть прогнану сквозь строй и сослану на срок в крепостные работы".
Когда главнокомандующему было доложено произведенное нами следствие, князь Михаил Семенович приказал отправить дело в Петербург по принадлежности, и в то же время письмом к Государю (Николай Павлович), обвиняя самого себя, что такое ужасное событие воспоследовало в среде подчинённых ему войск, устранялся от дальнейших распоряжений по этому делу и, в случае предания суду виновных, просил, дабы суд был прислан из Петербурга.
По этому поводу прислан был в Тифлис, председателем военного суда, генерал-адъютант Шильдер (?), вместе с одним из опытнейших обер-аудиторов военного министерства.
Губина уволили в отставку и дали денежное награждение; виновные же были приговорены по законам к наказанию. Шварц отставлен, Печковский и Грибовский разжалованы в солдаты и пр. Непостижимо, как генерал Шварц, с его умом, образованием и прекрасными качествами, мог попасть в такое дело, вовсе не соответствующее выказанным им в продолжение нескольких лет его службы на Кавказе свойствам.
Поэтому мне всегда казалось, что, скучая своим одиночеством, не привыкши жить без семейства, раздражаемый и подстрекаемый окружающими, он тогда был сам не свой, и пострадал по причине слабости, тогда очень обыкновенной между начальствующими лицами, избирать в приближенные к себе лица угодников и льстецов. Сии последние кажутся иногда сподручнее и удобнее в ежедневном быту начальников, чем люди правды и чести, уважающие самих себя.