1. Текст.
А. И. Куприн
Письмо Ф. Д. Батюшкову от 18 марта 1909 г.
Чириков — (хотя у меня вышел не то Водовозов, не то Измайлов) — прекрасный писатель, славный товарищ, хороший семьянин, но в столкновении с Шолом Ашем он был совсем не прав. Потому, что нет ничего хуже полумер. Собрался кусать — кусай! А он не укусил, а только послюнил.
Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляю в самом-самом хвосте), давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаем это, но во сто раз ужасней то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух указать никогда не решимся. Можно иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуй-ка еврея!?
Ого-го! Какой вопль и визг поднимается среди этих фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов, и, особенно громко, среди русских писателей, ибо, как сказал один очень недурной беллетрист, Куприн, каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией быть русским писателем.
Я помню, что Ты в Даниловском возмущался, когда я, дразнясь, звал евреев жидами. Я знаю, также, что Ты — самый корректный, нежный, правдивый и щедрый человек во всём мире — Ты всегда далёк от мотивов боязни или рекламы, или сделки. Ты защищал их интересы и негодовал совершенно искренне. И уж если Ты рассердился на эту банду литературной сволочи — стало быть, охамели от наглости.
И так же, как Ты и я, думают, но не смеют об этом сказать, сотни людей. Я говорил интимно с очень многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И Они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, шёпотом: «Ей-богу, надоело возиться с их болячками!»
Вот три честнейших человека: Короленко, Водовозов, Иорданский. Скажи им о том, что я сейчас пишу, скажи даже в самой смягченной форме. Конечно, они не согласятся и ибо мне уронят несколько презрительных слов, как о бывшем офицере, о человеке без широкого образования, о пьянице, ну!, в лучшем случае, как об...
Hо в душе им еврей более чужд, чем японец, чем негр, чем говорящая, сознательная, прогрессивная, партийная (представьте себе такую) собака.
Целое племя из 10000 человек каких-то айнов, или гиляков, или ороченов, где-то на Крайнем Севере, перерезали себе глотки, потому, что у них пали олени. Стоит ли о таком пустяке думать, когда у Хайки Мильман в Луцке выпустили пух из перины? (А ведь чего-нибудь да стоит та последовательность, с которой их били и бьют во все времена, начиная от времени египетских фараонов). Где-нибудь в плодородной Самарской губернии жрут глину или лебеду — и ведь из года в год! Hо мы, русские писатели, т. е. Ты, я, Пошехонов, Шполянский, Шайкевич и Кулаков, испускаем вопли о том, что ограничен приём учеников зубоврачебных школ. У башкир украли миллион десятин земли, прелестный Крым обратился в один сплошной лупанарий, разорили хищнически древнюю земельную культуру Кавказа и Туркестана, обуздывают по-хамски европейскую Финляндию, сожрали Польшу как государство, устроили бойню на Дальнем Востоке — и вот, ей-богу, по поводу всего этого океана зла, несправедливости, насилия и скорби было выпущено гораздо меньше воплей, чем при «инциденте Чириков — Шолом Аш», выражаясь тем же жидовским газетным языком, отчего? Оттого, что и слону, и клопу одинаково больна боль, но раздавленный клоп громче воняет.
Мы, русские, так уж созданы нашим Русским Богом, что умеем болеть чужой болью, как своей. Сострадаем Польше, и отдаём за неё свою жизнь, распинаемся за еврейское равноправие, плачем о бурах, волнуемся за Болгарию или идём волонтёрами к Гарибальди и пойдём, если будет случай, к восставшим батокудам. И никто не способен так великодушно, так скромно, так бескорыстно и так искренне бросить свою жизнь псу под хвост во имя призрачной идеи о счастье будущего человечества, как мы. И не от того ли нашей русской революции так боится свободная, конституционная Европа с Жоресом и Бебелем, с немецкими и французскими буржуа во главе.
И пусть это будет так. Твёрже, чем в мой завтрашний день, верю в великое мировое загадочное предначертание моей страны и в числе её милых, глупых, грубых, святых и цельных черт — горячо люблю её безграничную христианскую душу. Hо я хочу, чтобы евреи были изъяты из её материнских забот. И, чтобы доказать Тебе, что мой взгляд правилен, я тебе приведу тридцать девять пунктов.
Один парикмахер стриг господина и вдруг, обкорнав ему полголовы, сказал: «Извините», побежал в угол мастерской и стал ссать на обои, и, когда его клиент окоченел от изумления, Фигаро спокойно объяснил: «Hичего-с. Всё равно завтра переезжаем-с». Таким цирюльником во всех веках и во всех народах был жид с его грядущим Сионом, за которым он всегда бежал, бежит и будет бежать, как голодная кляча за куском сена, повешенным впереди её оглобель. Пусть свободомыслящие Юшкевич, Шолом Аш, Свирский и даже Васька Раппопорт не говорят мне с кривой усмешкой об этом стихийном стремлении как о детском бреде. Этот бред им, рождённым от еврейки, еврея — присущ так же, как Завирайке охотничье чутье и звероловная страсть. Этот бред сказывается в их скорбных глазах, в их неискоренимом рыдающем акценте, в плачущих завываниях на конце фраз, в тысячах внешних мелочей, но главное — в их поразительной верности религии — и в гордой отчуждённости от всех других народов.
Корневые волокна дерева вовсе не похожи на его цветы, а цветы — на плоды, но все они одно и то же, и, если внимательно пожевать корешок и заболонь, и цветок, и плод, и косточку, то найдёшь в них общий вкус. И если мы примем мишуреса из Проскурова, балагуру из Шклова, сводника из Одессы, фактора из Меджибохи, цадека из Кражополя, ходеся из Фастова, басколяра, шмуклера, контрабандиста и т. д. — за корни, а Юшкевича с Дымовым за плоды, а их творения за семена — то во всём этом растении мы найдём один вкус — еврейскую душу, и один сок — еврейскую кровь.
А кровь — это нечто совсем особенное, как сказал Гёте. У всех народов мира кровь смешанная и отливает пестротой. У одних евреев кровь чистая, голубая, 5000 лет хранения в беспримерной герметической закупорке. Hо зато ведь в течение этих 5000 лет каждый шаг каждого еврея был направлен, сдержан, благословен и одухотворён — одной религией — от рождения до смерти в еде, питье, спанье, любви, ненависти, вере и веселье. Пример единственный и, может быть, самый величественный во всей мировой истории. Hо именно поэтому-то душа Шолома Аша и Волынского и душа гайсинского меламеда мне более чужда, чем душа башкира, финна или даже японца.
Религия же еврея — и в молитвах, и в песнях, и в сладком шёпоте над колыбелью, и в приветствиях, и в обрядах — говорит об одном и том же каждому еврею: и бедному еврейскому извозчику, и саронскому цветку еврейского гения — Волынскому. Пусть в Волынском и в балагуде её слова отражаются несколько по-разному.
Балагуда:
а) еврейский народ — «избранный» божий народ и ни с кем не должен смешиваться;
б) но Бог разгневался на него за его грехи и послал ему испытания в среде иноплеменных;
в) но он пошлёт Мессию и сделает евреев властителями мира.
Волынский и Аш:
а) еврейский народ — самый талантливый, с самой аристократической кровью;
б) исторические условия лишили его государственности и почвы и подвергли гонениям;
в) никакие гонения не сокрушали еврейства, и всё лучшее сделано и будет сделано евреями.
Hо, в сущности, — это один и тот же язык. И что бы ни надевал на себя еврей; ермолку, пейсы и лапсердак или цилиндр и смокинг, крайний ненавистнический фанатизм, или атеизм и ницшеанство, беспросветную, оскорблённую брезгливость к гою (свинья, осёл, менструирующая женщина — вот «нечистое» нисходящими степенями по талмуду), или ловкую теорию о «всечеловеке», «всебоге» и «вседуше» — это всё от ума и внешности, а не от сердца и души.
Если мы все — люди — хозяева земли, то еврей — всегдашний гость. Он даже, нет, не гость, а король авимелех, попавший чудом в грязный и чёрный участок кутузки, где нет цветов и что люди, её наполняющие, глупы, грязны и злы? И если придут другие, чуждые ему, люди хлопотать за него, извиняться перед ним, жалеть о нём и освобождать его — то разве король отнесётся к ним с благодарностью? Королю лишь возвращают то, что принадлежит ему по священному, божественному праву. Со временем, снова заняв и укрепив свой 5000-летний трон, он швырнёт своим бывшим заступникам кошелёк, наполненный золотом, но в свою столовую их не посадит. Оттого-то и смешно, что мы так искренне толкуем о еврейском равноправии, и не только толкуем, но часто отдаём и жизнь за него!
Идёт, идёт еврей в Сион, вечно идёт. Конотопский цуриц идёт верой, молитвой, ритуалом, страданием. Волынский — неизбежно душою, бундом (сионизмом). И всегда ему кажется близким Сион, вот сейчас, за углом, в ста шагах. Пусть ум Волынского даже и не верит в сионизм, но каждая клеточка его тела стремится в Сион. К чему же еврею, по дороге в чужой стране, строить дом, украшать чужую землю цветами, единяться в радостном общении с чужими людьми, уважать чужой хлеб, воду, одежду, обычаи, язык? Всё во сто крат будет лучше, светлее, прекраснее там, в Сионе.
И оттого-то вечный странник — еврей, таким глубоким, но почти бессознательным инстинктивным, привитым 5000-летней наследственностью, стихийным кровным презрением презирает всё наше, земное. Оттого-то он так грязен физически, оттого во всём творческом у него работа второго сорта, оттого он опустошает так зверски леса, оттого он равнодушен к природе, истории, чужому языку. Оттого-то хороший еврей прекрасен, но только по-еврейски, а плохой отвратителен, но по-всечеловечески.
Оттого-то, в своём странническом равнодушии к судьбам чужих народов, еврей так часто бывает сводником торговцем живым товаром, вором; обманщиком, провокатором, шпионом, оставаясь чистым и честным евреем.
Hельзя винить еврея за его презрительную, надменную господскую обособленность и за чуждый нам вкус и запах его души. Это не он — не Волынский, не Юшкевич, не Малкин, и не цадик, — а его 5000 лет истории, у которой вообще даже ошибки логичны. И если еврей хочет полных гражданских прав, хочет свободы жительства, учения, профессии и исповедания веры, хочет неприкосновения дома и личности, то не давать ему их — величайшая подлость. И всякое насилие над евреем — насилие надо мной, потому, что всем сердцем я велю, чтобы этого насилия не было, велю во имя ко всему живущему, к дереву, собаке, воде, земле, человеку, небу.
Итак, дайте им, ради Бога, всё что они просят, и на что они имеют священное право человека. Если им нужна будет помощь — поможем им. Hе будем обижать их королевским презрением и неблагодарностью — наше древнее и неуязвимее. Великий, но бездомный народ или рассеется и удобрит мировую кровь своей терпкой, пахучей кровью, или будет естественно (но не насильственно!) умерщвлён.
Hо есть одна — только одна область, в которой простителен самый узкий национализм. Это область родного языка и литературы. А именно к ней еврей — вообще легко ко всему приспосабливающийся — относится с величайшей небрежностью.
Ведь никто, как они, внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращенных, нелепых и противных слов. Они создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная от «свистуна» (словечко Л. Толстого) М. Hордау, и кончая засраным Оскаром Hорвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ванную к писателям.
Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, учёные, доктора, адвокаты — куда хотите! Hо не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения.
И так, именно так, думаем в душе все мы — не истинно, а — просто русские люди. Hо никто не решился и не решится сказать громко об этом. И это будет продолжаться до тех пор, пока евреи не получат самых широких льгот. Hе одна трусость перед жидовским галдением и перед жидовским мщением (сейчас же попадёшь в провокаторы!) останавливает нас, но также боязнь сыграть в руку правительству. О, оно делает громадную ошибку против своих же интересов, гоня и притесняя евреев, ту самую ошибку, когда запрещает посредственный роман, — и тем создаёт ему шум, а автору — лавры гения.
Мысль Чирикова ясна и верна, но как неглубока и несмела! Оттого она и попала в лужу мелких, личных счётов, вместо того, чтобы зажечься большим и страстным огнем, И проницательные жиды мгновенно поняли это и заключили Чирикова в банку авторской зависти, и Чирикову оттуда не выбраться.
Они сделали врага смешным. А произошло это именно оттого, что Чириков, не укусил, а послюнил. И мне очень жаль, что неудачно и жалко вышло. Сам Чириков талантливее всех их евреев вместе.
Эх! Писали бы вы, паразиты, на своём говённом жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем-совсем русскую литературу. А то они привязались к русской литературе, как иногда к широкому, щедрому, нежному, умному, но чересчур мягкосердечному, привяжется старая, истеричная, припадочная блядь, найденная на улице, но, по привычке ставшая давней любовницей.
И держится она около него воплями, угрозами, скандалами, угрозой отравиться, клеветой, шантажом, анонимными письмами, а главное — жалким зрелищем своей болезни, старости и изношенности.
И самое верное средство — это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном положении.
Целую, А. КУПРИH
Копия письма А. И. Куприна Ф. Д. Батюшкову от 18 марта 1909 г., посланного из Житомира, хранится в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АH СССР. Фонд 20, ед. хран. 15. 125. ХСб.
Текст подвергнут мною мелкой, но необходимой корректуре. Взят по адресу:
http://www.zlev.ru/169/169_25.htm
2. Некоторые биохронологические пояснения.
Александр Иванович Куприн (1870.09.07 — 1938.08.25).
Фёдор Дмитриевич Батюшков (1857.09.07 — 1920.03.18) — русский писатель, внучатый племянник поэта К. Н. Батюшкова.
В начале текста А. И. Куприн нарисовал чернилами портрет русского писателя Евгения Николаевича Чирикова (1864.08.05 — 1932.01.18).
2024.03.11.