Дикинсон была ненасытной, но внимательной читательницей, на которую повлияли многие авторы. Её интересы широко простирались: от Шарлотты Бронте до Джорджа Элиота. Она ценила Ральфа Эмерсона и благосклонно относилась к либеральной и унитарной литературе. Писательница была отчуждена и скептически относилась к вопросам Гражданской войны; ее отец твердо стоял на несостоятельной золотой середине, в партии вигов.
Поэтесса очень быстро привязывалась к людям и цепко за них держалась. Ее ранняя переписка с подругами выражала глубокую привязанность, которая вызывает вопрос о том, были ли это выражения энтузиазма сдержанной и невинной девушки или буквальная любовь к спутницам. После того, как ее брат женился и стал жить по соседству, Дикинсон развила сильную преданность к его жене, Сью, это выражалась в письмах и стихах. Но она редко навещала ее.
С другой стороны, ее платонические отношения с мужчинами могли бы послужить основой для психоанализа. Писательницу привлекали крепкие пожилые мужчины с выдающимися интеллектуальными или риторическими способностями — мало чем отличающиеся от ее отца — и все они были неприступны из-за брака, географии или социального статуса. Среди них были священник Уодсворт, редактор Боулз (который называл ее «королевой-затворницей»), ученый Хиггинсон и судья Лорд. Она предлагала им свои стихи, в которых говорилось о безымянных возлюбленных и страданиях неразделенной любви. Из этих отношений ничего не вышло. Если рассматривать это явление с точки зрения психологии, то это была своего рода бредовая и фрейдистская подмена отца. Но, в конечном счете, Дикинсон была по своему характеру волком одиночкой, что видно из её поэзии.
Страдала ли поэтесса от эпизодов физического или психического заболевания? Недавние исследования обнаружили все, от анорексии до биполярного расстройства, от агорафобии до сезонных аффективных припадков. На это намекает интенсивное и искреннее творчество самой Дикинсон, она буквально вкладывала все свои душевные силы в искусство, что не могло не отразиться на физическом состоянии. Но разве изображение зимы в ее стихотворениях как символа смерти в сравнении со светлыми временами года дает право судить о сезонном аффективном расстройстве? Какой поэт, близкий к природе, не обладает этой важнейшей образностью? Аналогично, ее затворничество классифицируется как агорафобия. Но для Дикинсон затворничество было борьбой против тщеславия и угнетения общества, от которого она стремилась избавиться. Ее приоритетом как творческой личности была защита своего искусства и музы, "чтобы владеть искусством / внутри души".
Более показательным является диагноз "депрессия", который, безусловно, не является редким явлением среди творческих людей. Некоторые стихи Дикинсон о боли и страданиях наводят на размышления. Она говорит о "часе свинца", а о себе - как о "королеве Голгофы". Вот несколько стихотворений, относящихся к 1862-64 годам - самому творческому периоду ее жизни, - которые наводят на мысли о ее плачевном психическом состоянии:
Без нити в пустоте я шла,
Покорно ставя ноги,
Мне было все равно, куда
Я попаду в итоге.
Где цель? Наверно, далека,
А может, где-то в прошлом?
Тут я пошла, закрыв глаза,
Тогда всё стало проще.
...
Я почувствовала раскол в своем разуме - Как будто мой Мозг раскололся - Я пыталась сопоставить его - Шов за Швом - Но не смогла совместить.
...
После боли особенно острой – чувства старые,
Нервы – надгробия, невозмутимы,
Строгое сердце не знает, страдало вчера ли
Или в столетии прошлом, посередине.
То, что Эмили Дикинсон испытывала настоящую физическую боль и душевные страдания, ясно. Но она определила страдание как компонент духовного роста.
Освящение боли
Как Освящение Небес,
достается телесной ценой...
Вершина не дается
Тому, кто стремится к ней сурово.
На середине холма...
Но тот, кто достиг Вершины...
Все - ценой всего...
Это настроение далеко от того, что испытывает беспомощная жертва болезней и обстоятельств, которая "жила в состоянии ужаса". Дикинсон расширила тему страданий, связав их с образцом боли и Иисусом, страдающим с "прямым отречением сына Божьего".
Философия жизни
Зачатки философии, основанной на противостоянии боли и страданиям, появляются как тема, наряду с любовью к природе и культивированием одиночества в достаточно раннем творчестве.
Привязанность Дикинсон к природе рано проявилась в любви к растениям и животным в ее собственном просторном саду, за которым она усердно ухаживала на протяжении всей своей жизни. В юности она бродила по близлежащим лугам и развила в себе острый научный взгляд на цветущие виды, как упоминалось ранее. (В юности она тоже прятала художественные книги в лесу, потому что ее отец не терпел их в доме.) Цветы нашли свое место в стихах Дикинсон: маргаритка, ирис, нарцисс, колокольчик, асфодель, клементис, горечавка, крокус и многие другие. Пчелы, птицы и бабочки — тоже упоминаются в ее стихотворениях. Часы, проведенные Дикинсон в саду, приносили цветы, которые она регулярно посылала семье и знакомым. Она не чувствовала себя неуютно, когда соседские дети играли на просторной территории дома, хотя была известна тем, что запиралась в помещении, если приближался взрослый. Часто она спускала пряники в корзине из своей комнаты на втором этаже восхищенным детям, ожидавшим внизу. (Сладости были изготовлены по ее любимому рецепту, сохранившемуся среди ее рукописей).
Природа для поэтессы была учителем. Она наблюдала за закономерностями времен года, циклом зарождения, роста, упадка и возрождения. Этот космический узор лежал прямо перед ней, перед каждым, кто хотел его наблюдать, но оставался незамеченным, как говорится в одном из ее ранних стихотворений:
Сад улыбается Лесу, тот
Саду издалека!
Как безмятежны Птицы, Трава,
Изгородь-Бересклет!
Будто бы в "Воскресении"
Чуда большого нет!
Дикинсон считала себя и жизнь неотделимыми от этого процесса, и всё-таки в ее творчестве проглядывала тема глубокого одиночества. В конечном счете, поэтесса, возможно, испытывала чувство тихого мистицизма. Художники, близкие к природе, часто выражали так чувство единения со Вселенной. Озабоченность литературных критиков угрюмыми (по их выражению) темами смерти и могил в стихах писательницы, а также ее эксцентричное затворничество стерло грань между мифом и реальностью, правдой и неправдой о настоящей жизни Эмили Дикинсон.
Ее философия изначально стремится только к простоте. В других стихотворениях Дикинсон говорит об одиночестве (то есть уединении), вызванном не отсутствием друзей или обстоятельствами, а "благословениями природы". Имеется ввиду, что она черпала вдохновение и силы находясь среди природы и практически не контактируя с людьми. Она считала, что природа приносит "благо более богатое, чем может увидеть простой смертный".
Следующий шаг для поэтессы – это неохотное принятие себя. Трудный путь лежит между смирением, чувством собственного достоинства и борьбой за признание со стороны других. Это можно классифицировать в терминах обычной экстраверсии и интроверсии, но это кажется не только неадекватным, но и тривиальным. Примером такого принятия себя является ее явное неприятие суеты публикаций и славы. «Публикация, — пишет она, — это аукцион разума... аплодисменты будут излишними".
Затем Дикинсон применяет это чувство смирения к своим межличностным отношениям, признавая свои страдания из-за других.
Дикинсон сравнивала себя с заброшенным, но «счастливым» камнем на дороге, существующим в «непринужденной простоте». К 1861 году она начала обобщать свою идентичность как «женщины в белом» — пророческие слова, описывающие ее вездесущий цвет одежды в конце жизни — ведущая «маленькую жизнь». Замечательная ирония проявляется в сознательном видении самой себя.
Но самый впечатляющий аспект жизни и борьбы Дикинсон редко подчеркивается: философские, почти мистические прозрения, которые она смело называет экстазы. Они так остро нарисованы, так контекстуально подлинны, что можно рискнуть и поверить, что одиночество Эмили Дикинсон несло в себе удивительную и возвышенную духовность. Она была одержима желанием искать бесконечность и бессмертие.
Не случайно стихи экстаза являются одними из последних у Дикинсон, написанных за пять лет до её смерти. Подобно классическому китайскому отшельнику, превратившему свою хижину во вселенную, можно рискнуть заключить, что Эмили Дикинсон сделала то же самое в своем аналогичном жилище. И когда настал ее последний час, она могла быть уверена в настроении этого позднего стихотворения, которое могло бы быть ее предсмертным детищем, коротким, но со смыслом:
Сладкие часы здесь пропали;
Это комната могущества;
В её окрестностях играли надежды, -
Теперь тени в могиле.