Продолжение. Начало-11-21.02.2024 г.
Второй раз Анастасию Ивановну арестовали в период известных репрессий. В это время они уже шли на спад, то ли что-то разлаживалось в их механизме, то ли пропал прежний запал борьбы «с врагами народа», то ли исчерпывались те настоящие причины, из-за которых вся эта чудовищная мясорубка была запущена. Но арестовывали её в этот раз в полном соответствии с тем сценарием, который сложился за время репрессий, и воспринимался уже, как что-то обыденное. Они с Ниной, после смерти её мужа, жили вдвоём в маленьком флигеле, стоявшем во дворе большого дома. В этот двор уже не раз поздними ночами, неспешно въезжали чёрные машины с погашенными фарами. Люди, выходившие из них, без шума, но уверенно шли к большому дому и на какое то время задерживались там. Так же тихо и спокойно выходили оттуда, садились в машину и уезжали, увозя с собой очередную жертву. Всё это проходило чинно, размеренно, и даже будто бы торжественно и очень напоминало похороны, только совсем безлюдные. Наутро, все жильцы дома старательно делали вид, что ничего не произошло, и они ничего не видели, не слышали и не знают и всячески уклонялись от, каких бы то ни было, разговоров. Если с ними всё-таки пытались заговорить, даже на совершенно безобидную, не касающуюся ни ночного происшествия, ни обстановки в стране и в их городе, тему, старались отделаться общими, ничего не значащими, фразами и как можно быстрее закончить разговор, и «проскочить мимо», потому, что чуть ли не в каждой попытке пообщаться видели возможную провокацию. Если всё-таки избежать каких-то разговоров об арестах не удавалось, делалось серьёзное лицо и тоном, не допускающим возражений, говорилось: «Значит так надо». Иногда позволяли себе и большее. Многозначительно подняв брови, а то и вообще взор, кверху, чуть ли не к небесам, с ёщё более серьёзной, и «свято верящей» интонацией, добавить – «Там виднее». Были, конечно, и наивные, принимавшие всё за чистую монету люди, совсем не способные, хоть что-то рассмотреть за теми декорациями, которые им навязчиво демонстрировали, и осознавать истинный смысл происходящего. Встречались и такие, которые, по складу своего характера, радовались любым неприятностям, если они не касались их лично, а происходили с кем-нибудь ещё. Такие злословили, злопыхательствовали, и тоже не понимая, для чего на самом деле всё это делается, чуть ли не с пеной у рта уверяли, что получил увезённый ночью человек по заслугам, ещё и присочиняя какие-нибудь, порой совершенно невероятные подробности, и что мало ещё, таких как он, отправляют туда, где им только и место. Но никто их, обычно, не поддерживал, и всё что они говорили и измышляли, падало как бы в пустоту и там терялось. Чаще их даже одёргивали, говоря, порой и с явной угрозой, что это не те вещи, о которых можно трезвонить на каждом углу и лучше бы им держать язык за зубами, чтобы с ними самими ничего плохого не вышло, и как правило, это действовало. Находились и такие, которые старались извлечь из чужого несчастья для себя выгоду. Например, поднимался крик вокруг того, что семья «врага народа, саботажника, вредителя и сотрудника иностранных разведок» занимает совершенно не приличествующую ей жилплощадь. Начинались хождения по инстанциям, писания заявлений, взывания к справедливости и чаще всего всё это заканчивалось изгнанием «недостойных», а то и дополнительными арестами кого-нибудь из них, и водворением в освободившиеся пенаты представителя «пролетарского гнева», всю эту возню и затеявшего, со всеми его чадами и домочадцами, которым ещё нередко доставалось и конфискованное у выселяемых имущество.
В ночь своего ареста Анастасия Ивановна, как будто бы предчувствуя беду, спала беспокойно, ночью проснулась, долго ворочалась в постели, и её стали одолевать всякие неприятные и тревожные мысли. Чтобы избавиться от них она поднялась, оделась и села на кровать, думая позже зажечь свет и взяться за какую-нибудь домашнюю работу. Делала всё тихо, стараясь не шуметь и не разбудить шумом Нину. Но той, наверное, передалось беспокойство матери, потому, что она всё же тоже проснулась, пришла в комнату матери, и, ничего не говоря, подошла к окну и стала смотреть во двор. Она то и заметила медленно вползающую во двор чёрную машину и позвала к окну мать. Когда они увидели, что машина повернула прямо в сторону их флигеля, им стало ясно, что на этот раз незваные гости приехали к ним. Анастасия Ивановна не испугалась, и ни на секунду не подумала о себе. Все её мысли были о том, как сделать так, чтобы грядущая беда не коснулась, встревожено прильнувшей к ней, Нины. Она быстро, но крепко обняла её, и спокойно и ласково сказала: «Они меня заберут. Почему не знаю, но заберут. Тихо выбирайся в окошко в своей комнате, и спрячься во дворе. Тебя не увидят. Потом иди к тёте Полине и жди меня там. Я за тобой обязательно приду». Нина, как была в лёгком халатике и босиком, выбралась из окна, на противоположной стороне флигелька, и скользнула в темноту. Анастасия Ивановна только успела закрыть за ней окно на задвижку, как в дверь на крыльце негромко, но уверенно постучали. Она подошла к двери, ей представились и потребовали открыть. Первый вопрос, который ей задали, был о том, почему она ночью не спала и оказалась одетой, и второй – одна ли она дома. Анастасия Ивановна, не вдаваясь в детали, но и, по сути, не обманывая, сказала, что ей не спалось, а живёт она не одна, но дочь сейчас отправила погостить к знакомым. Наверное, её ответом удовлетворились, потому, что перестали буравить её взглядами, а сухо объявили, что имеются ордера на её арест, как подозреваемой в контрреволюционной деятельности, и на обыск в квартире, где она проживает. Ей предложили добровольно выдать «всё имеющее отношение к делу», а когда она сказала, что ничего такого у неё просто нет, стали методично обыскивать комнаты. Искать особенно было негде, весь немудрёный их с Ниной скарб лежал на виду, поэтому процедуру эту закончили быстро, ничего не нашли, но нисколько этому не удивились и восприняли как должное. Потом велели собираться, но взять с собой только документы и минимум самого необходимого. Всё время обыска Анастасия Ивановна сидела на краешке стула и думала лишь о том, как холодно сейчас, довольно поздней осенью, в мокром дворе едва одетой и босой Нине, и как она доберётся ночью, пешком, через половину города к её троюродной сестре Полине, и как ей будет там житься без неё. Она знала, что сестра её дочь примет и не обидит, но время было полуголодное, а у той самой было двое детей, дочь, которую тоже звали Ниной, а чаще почему-то Ниночкой, и сын Серёжа, ребята хорошие и с её Ниной дружные. Когда, закрыв и опечатав квартиру, её повели к машине, она всё время следила за тем, чтобы не повернуть голову, куда не надо, смотрела прямо перед собой, стараясь ненароком не выдать Нину, и радовалась, что её, в конце концов, увозят, и дочке можно будет выбираться из своего убежища.
Привезли её в ту же тюрьму, в которой она была в прошлый раз, но это была уже совсем другая тюрьма. Вместо, в большинстве своём, разудалых, неряшливо одетых, небритых и всегда полупьяных красногвардейцев, охрану несли аккуратные, подтянутые и не говорящие ничего лишнего военные с синими петлицами. Внутренний порядок был отлажен, всех кого привозили в тюрьму, тщательно досматривали, неположенное отбиралось, на каждого заводили личное дело, снимались отпечатки пальцев, людей, бесцеремонно, как скот, смотрел медработник, их «обрабатывали» дурно пахнущими дезинфицирующими веществами и переодевали. Всё происходило быстро, по-деловому, без эмоций, но жёстко. В целом создавалось впечатление бесстрастной, и не способной остановиться, машины, Молоха, или бездушного конвейера в никуда, отчего будущее сразу начинало казаться абсолютно безнадёжным, а какое бы то ни было сопротивление бессмысленным и безнадёжным.
На первый допрос её вызвали на следующий же день. Следователь, молодой, высокий, тщательно выбритый, с яркими василькового цвета глазами и светлыми, прямыми, откинутыми назад волосами, был чем-то похож на херувима, какими их рисовали в прежние годы на поздравительных открытках. Он спокойно сидел на своём стуле, и как Анастасии Ивановне, вначале показалось, смотрел на неё вполне доброжелательно. Какое то время он просто молчал, затем, также, не говоря ни слова, встал из-за стола, неторопливо, поскрипывая новеньким поясом с портупеей, и начищенными сапогами с ладно обтягивающими ноги по самые колени голенищами, поблескивая орденом на груди, подошёл к Анастасии Ивановне и наотмашь ударил её по лицу. Удар был сильным и неожиданным, и она упала с табурета, на который её посадили. Следователь повернулся, так же неторопливо прошёл на своё место, сел, разобрал лежащие перед ним бумаги, взял ручку и с тем же благожелательным видом стал ждать. Когда она, помогая себе руками, поднялась, кое-как устроилась на табурете и как-то привела себя в порядок, он несколько раз благосклонно кивнул ей и мягким, ровным голосом принялся задавать вопросы. Сначала они касались, подробностей её биографии, учёбы в гимназии, родных. Родительская семья Анастасии Ивановны примыкала к роду крупных промышленников, известному в России ещё со времён царствования первого российского императора Петра Первого. Она и сама носила фамилию основателя этого рода, гордилась этим и даже не сменила её в замужестве, к чему её теперь уже давно упокоившийся супруг, всегда относился с пониманием и уважением. Ей стало казаться, что всё дело в её происхождении, именно его ей припомнили и ставят в вину. Своих предков она никогда не стеснялась, отрекаться от них не считала возможным, и как-то в разговоре с учителями и другими работниками школы, неосторожно сказала о том, что все они любили свою страну и делали всё, что могли, чтобы она была и сильной и счастливой, а теперь, кто-то на неё донёс, и эти её слова посчитали контрреволюционной пропагандой. На двух следующих допросах следователь так же деловито-доброжелательно бил её по лицу, но теперь уже несколько раз за время их разговора, а один раз, когда она упала со стула, сильно ударил её носком своего шикарного сапога в бок, так что на месте удара образовался большой синий кровоподтёк, который потом багровел, желтел, и исчез только через несколько недель. Причём побои эти как-то совсем не связаны были с процедурой допроса и производились отстранённо, как будто бы выполнялся какой-то ритуал, имеющий свой собственный смысл. Она не запиралась, ничего не утаивала, да и скрывать ей было совершенно нечего. Видно было, что и следователь это понимал, но побои свои всё так же методично продолжал, как будто бы делал совершенно необходимую, будничную работу, обойтись без которой было никак нельзя. Характер вопросов теперь изменился, и Анастасию Ивановну стали расспрашивать в совершенно неожиданном для неё направлении, об её давно пропавшем без вести брате, его жизни, убеждениях и знакомствах. Это её удивило и обрадовало. Она подумала, что если о нём говорят, то может быть любимый её брат каким то чудесным образом жив, и если даже он сейчас и не в простом положении, то всё равно в таком случае появляется какая-то надежда, что всё для них обоих закончится благополучно и они когда-нибудь встретятся. Но, как в скором времени выяснилось, следователя интересовал не брат Анастасии Ивановны, а его бывшая невеста, так и не вышедшая за него замуж, и даже не столько она, сколько её супруг. Теперь он уже был не комиссаром, а директором большого, военного завода, ездил на другом автомобиле, и не в компании молоденьких революционерок, а только с шофёром и ещё одним человеком на заднем сиденье, то ли помощником, то ли охранником. Вместо кожанки носил пальто, правда, тоже кожаное, а вместо революционной фуражки с красной звездой, модную в ту пору тёмно-серую фетровую шляпу с широкими полями.
Его жена, близко знавшая сестру своего бывшего жениха, и всегда хорошо к ней относившаяся, стала, когда он исчез, искать с ней, поначалу, встреч, а после того, как у них с мужем разладились отношения, её дружбы и участия, в которых Анастасия Ивановна ей, конечно, в память о брате, отказать не могла. Их отношения, может быть, и не были такими уж сердечными, но друг в друге они нуждались, при первой возможности старались повидаться, поговорить, просто молча посидеть вместе на скамейке, или прогуляться по бульвару. Говорили они о близком им обеим человеке, его таланте и судьбе, а ещё о детях, житейских заботах, и самых обыденных вещах. Опасаясь доставить друг другу неприятности, не затрагивали они и того, о чём в те времена говорить было не принято, о власти, политике и даже о своём, как его называли тогда, мелкобуржуазном прошлом. О муже и его делах, несостоявшаяся родственница Анастасии Ивановны никогда и ничего не рассказывала, как будто бы их вовсе не существовало в природе, а та, конечно же, её не расспрашивала, и, понятным образом, ничего обо всём этом не знала. Об этом она и сказала следователю, когда тот стал в упор расспрашивать её об этом человеке, которого она практически не знала, никогда с ним не разговаривала и даже близко не видела, потому что с его женой они встречались или на улице, или та приходила к Анастасии Ивановне домой, а ещё чаще на работу, когда она оставалась там в вечернее время, чтобы спокойно делать то, что ей нужно было выполнять, как художнику-оформителю.
Потом эти встречи прекратились, потому, что бывшего комиссара, а через короткое время и его жену арестовали. Мужа обвинили в измене родине, шпионаже и вредительстве и вскоре расстреляли, а жену в пособничестве ему и отправили её в лагерь, а их детей, изменив им фамилии, в детский дом и специальное ремесленное училище. Сейчас органы безопасности «подчищали» их связи, надеясь таким образом собрать необходимый им «компромат» в отношении других «вражеских агентов и буржуазных наймитов». Неизвестно, чем бы всё это для Анастасии Ивановны кончилось, если бы сами эти службы не стали в это время «чистить». Их, периодически, «чистили» и раньше, но сейчас это делалось намного масштабнее и серьёзнее. Создавалось впечатление, что, как и сами репрессии, это была планомерная, продуманная акция, в результате которой избавлялись от тех людей, которые свою задачу уже выполнили, и ещё и знали много такого, чего никому знать не полагалось. В той, или иной степени, это затронуло весь отлаженный репрессивный аппарат. Порядок в тюрьме не пошатнулся, но в действиях её персонала появилась какая-то нервозность, взвинченность, и даже некоторая неуверенность, чего никогда не наблюдалось ранее. Следователь на допросах тоже выглядел растерянным, вопросы задавал как-то совсем уж механически, путался, задумывался о чём-то своём, не помнил о чём спрашивал и даже забывал допрашиваемую бить. Вид у него был уже не таким бравым и блестящим, а скорее опущенным, он не выпускал папиросы изо рта и, пока курил, почти до табака успевал изжевать мундштук каждой из них. Вскоре он куда-то исчез, и больше уже никогда не появлялся. Довольно долго Анастасию Ивановну из камеры никуда не вызывали, потом с ней стал работать другой следователь. Он тоже ходил в гимнастёрке и сапогах, но был старше прежнего, сильно сутулился и выглядел усталым и угрюмым. Но, несмотря на свою угрюмость, держался он ровно, разговаривал вежливо и не дрался. Некоторое время он ещё пытался что-то выяснять, уточнять, но делал это всё более формально и без интереса. Стало создаваться впечатление, что он просто не знает, что ему со своей подопечной делать. По видимому та большая компания «борьбы с контрреволюцией», во время которой «рубили лес» и от этого «летели щепки», одной из которых и оказалась Анастасия Ивановна, достигла уже и своих конечных целей и теперь сворачивалась, и ни она сама, ни её показания никому больше нужны не были. Запущенный маховик репрессий всё ещё вращался, но обороты его становились всё медленнее. Анастасию Ивановну всё же приговорили вначале к тюремному заключению, «за участие в контрреволюционной группе», имея в виду её дружбу и общение с бывшей невестой брата, отбывавшей в это время наказание, неизвестно за что ей назначенное. Потом приговор изменили, заменив заключение ссылкой, но никуда её не отправляли, может быть по тому, что использовали на хозяйственных работах. Анастасия Ивановна умела шить на швейной машине, чему научилась от своей няни, которая долго жила у них в доме и обшивала не только их, детей, но что-то шила и для взрослых. В тюрьме, где она находилась, был небольшой швейный цех, и в ожидании приговора она стала там работать. Будучи по натуре своей человеком организованным и не способным «отлынивать» от работы, она быстро стала шить лучше и больше других, совершенно, естественно не ставя цели как-то «выслужиться» перед тюремными властями и добиться для себя каких-то поблажек. Собственно, никому из тех, кто её там знал, такое и в голову не могло прийти. В «родной» тюрьме она дождалась амнистии, объявленной в связи с очередной годовщиной «Великого Октября», по которой её, пробывшую в заключении к тому времени около полутора лет, в конце концов, освободили.
Продолжение следует.