I
На сосновой ветке под раскидистой лапой примостилась промокшая и грустная ворона, укрывшаяся от дождя. Но вот капли стали доставать её и тут – она, стряхнув их, смешно подёргивая головой, - перелетела на другую ветку – пониже и поближе к стволу – здесь дождь уже не мог до неё добраться. И она ещё – хитрая бестия – пристроилась с подветренной стороны, и сосна надёжно прикрыла её с тыла.
Ну вот, теперь не надо суетиться – летать в поисках пропитания, что-то искать, от кого-то убегать – дождь на какое-то время решил все её проблемы и заботы, заставив успокоиться, смириться и ждать перемены погоды к лучшему. Да, мудрая эта птица – ворона, недаром, говорят, что живут они по триста лет – опыт просто громадный!
Все-таки, какая благодать – хороший летний дождик с негромко и беззлобно ворчащим вдали громом, свежим воздухом, навеянным лёгким порывом ветра – после тридцатиградусной духоты – какое это облегчение, какая нечаянная радость для изнурённых жарой больных людей. Всё-таки есть Бог на земле и на небе, слава Тебе, Господи!
……………………………………………………………………………………….
Я смотрю на ворону, на капли дождя, падающие на жестяной отлив снаружи, и брызги от них, и радуюсь, что боль, хоть на немного отпустила. Подставляю ладонь под дождь, высовываясь из открытого настежь окна своей палаты на пятом этаже нейрохирургического отделения огромного серого корпуса областной больницы, - и мне, впервые за несколько последних суматошных дней и бессонных ночей, - хорошо и покойно. Я живу, я дышу! И хочется, чтобы этот неспешный дождик, его убаюкивающий шорох, – никогда не кончался, – так сладко засыпать под, врачующий душу, тихий шелест отвесно падающей небесной благодати…
И, если придётся, хотел бы умереть именно так: под мерный и ровный шум грибного августовского дождя, овеваемый прохладным, легко пьющимся, свежим воздухом, дыша полной грудью, без боли, без суеты и жалости к себе, своей бренной телесной оболочке… А потихоньку как бы засыпая, и не спеша уходя с земли туда – прямо в гущу белоснежных сияющих облаков, где так много света, безграничного простора и свободы!
II
Напротив моего окна – серый мрачноватый куб операционного блока. Стена почти сплошная и есть только два окна на уровне третьего этажа. В одном видно, как медсестра готовит хирургический инструмент, выкладывая на белые салфетки. А потом, после операции, приносят все эти разные никелированные пинцеты, скальпели, зажимы, скобы и кучей сбрасывают их в большой бак с каким-то раствором и закрывают наглухо круглой крышкой. Большего я не могу разглядеть – угол обзора не позволяет.
Над этим окном – вентиляционная решётка – небольшая квадратная ниша. А вот дальше, немного правее и выше, в стену врезан другой более крупный прямоугольник высотой в целый этаж – мощная вентиляция, подающая воздух непосредственно в операционную. Наверное, именно через эту решётку улетают в небеса и выше души умерших, во время сложных операций, людей – больше им выхода нет – только через это, забранное мелкоячеистой металлической решёткой, отверстие.
Этажом ниже на белый свет смотрит второе окно, там – ординаторская, где собираются перед операцией или после оной хирурги, в основном, молодые мужики, - кто-то из них пьёт кофе, другие сразу вынимают телефоны и начинают шарить по интернету, проверяют входящие звонки, электронку и другие гаджеты. Кому-то звонят, но их разговоры мне не слышны.
Любопытно наблюдать, как своей, независимой от конкретных людей, жизнью существуют и двигаются в пространстве их ноги и руки. У одного ноги будто бы танцуют – два шага вперёд, потом два назад, и снова – вперёд, а затем в бок, разворот – и опять двинулись вперёд. Тоже самое с руками, напоминающими, порой, каких-то грациозных длинношеих существ – плавно поднимающихся и опускающихся, а то и скрещивающих свои пальца-крылья. Иногда они резко падают вниз на колени и успокаиваются на некоторое время, отдыхая от своего полёта. Мне не видна верхняя часть туловища и потому приходится только догадываться о том, кому могут принадлежать эти быстрые, обутые в лёгкие тапочки, ноги или руки с тонкими, изящными, как у пианиста, пальцами.
А сегодня я с интересом следил за молодым, лет 30-35, парнишкой хирургом в белой спецовке и бахилах, у которого выдалось воскресное дежурство. Он пришёл в ординаторскую, сел на топчан, потом налил себе в фарфоровую красную кружку чёрный кофе и тут же закурил сигарету, часто и ритмично поднося её к губам, изредка делая большой глоток напитка… И было видно по его мятущимся, не находящим себе места, рукам и всей напряжённой фигуре, что он интенсивно обдумывает что и как будет делать там в операционной – наверняка неотложка привезла какого-то срочного и тяжёлого больного, и его уже готовили к операции… В выходной день, когда никого из коллег нет рядом, - он остался один на один с проблемой, которую ему и решать.
Он курит – затяжка за затяжкой, залпом допивает кофе, тушит в пепельнице окурок, резко встаёт и быстро уходит: «Удачи тебе, хирург! А пациенту твоему – здоровья!»
III
Городские голуби совершенно разучились самостоятельно добывать себе пропитание и превратились в конченых попрошаек, живущих исключительно за счёт тех крошек, что им насыпают сердобольные старушки и прочие любители живности.
Вот и серые голуби, обосновавшиеся на карнизах больничных окон, так и ждут, когда очередной благодетель, выглянув в окно, насыплет им что-нибудь съедобное, и они тут же, как по команде, слетаются отовсюду, оккупируя все пространство узенького железного карниза, бойко склёвывая все крошки подряд.
Ждать подаяния они уже давно научились, греясь на солнечной стороне большого здания больницы. В нашем лесопарке аналогичная картина, - как только голуби завидят человека с пакетиком крупы (чаще всего с пшеном) или кусочками хлеба (большей частью это остатки чёрствого белого батона) – они тут же срываются с места и летят прямо на людей. Несколько раз они задевали меня своими крыльями, чиркая то по голове, а то и по лицу, торопясь к халявной еде…
Вечерело. Казалось, что все птицы уже устроились на ночлег – по крайней мере, голубей не было видно. Но вдруг на самом верху больничной крыши, зайдя боевым разворотом откуда-то из сосновой рощицы, лихо сели на ступенчатый карниз одна за другой аж четыре вороны - две покрупнее, а, ещё парочка молодых воронят.
Самая большая из них, что побойчее, быстро разогнала свою семейку по углам, а сама, спрыгнув с карниза на самый край крыши, на отделанный оцинкованным железом отлив, - решила прогуляться по своим владениям. И ведь не лень ей было пройти неспешным шагом метров, наверное, пятьдесят от одного до другого края. Изредка приостанавливаясь и вертя головой по сторонам, он явно проверяла свои владения. И потому, дойдя до самого конца крыши, она удовлетворенно с чувством каркнула «во всё свое воронье горло» - в ответ ей дружно ответило все семейство. Резко взлетев, ворона моментально оказалась рядом с ними.
Приземлившись, для порядка шуганула непослушную молодь и обкаркала, на всякий случай, своего видно супруга. И очень уж эта ворона напомнила ту самую, что умело пряталась от дождя в сосновых ветках, а может и в самом деле это была она – грустная и мудрая ворона.
Пока я наблюдал за вороньем, ко мне на подоконник спланировал обычный серый голубь, да такой шустрый, что норовил через раскрытое окно пробраться в палату. Пришлось взять кусочек хлеба и покрошить – его друзья тут же, откуда ни возьмись, слетелись на даровое угощение, заняв весь карниз и места всем, конечно, не хватило. Но всё было отработано до мелочей – те, кому не удалось устроиться поближе к кормушке, слетели в низ, на землю, и уже там, прямо под моим окном, ловили и клевали крупные кусочки булки, которые отлетали от клюва первого голубя, когда он их пытался раздербанить… В общем, пищи хватило всем, и тем, кто внизу, в частности.
Но этот молодец, склевав все до последней крошки, не успокоился, и решил опять пробраться с карниза в палату, рассчитывая ещё чем-нибудь поживиться, - ведь он же заметил, когда клевал хлеб, что некоторые крошки отлетали ко мне на широкий подоконник. Я собрал эти несколько крошек и кинул ему – тот быстро их склевал и опять требовательно посмотрел на меня: мол, сам, понимаешь, - дай чего-нибудь ещё вкусненького, но я не шевелился, рассматривая глаз голубя – маленький круглый оранжевый зрачок с черной точкой посередине.
И тогда он, увидя как собратья в низу весело теребят оставшиеся от пиршества кусочки хлеба, а также крошки, сброшенные им кем-то сердобольным из другой палаты, - камнем упал вниз, спланировав перед землёй, и так же принялся клевать что-то съестное.
Пока я наблюдал все это, на меня – прямо в лоб – налетела оса! И, во избежание ненужных эксцессов, пришлось её прихлопнуть. А голубь оставил на карнизе, видно мне на память, каплю своего помета.
Вячеслав Архангельский
