Продолжение. Начало - 11-19.02.2024 г.
Изменения начались после того, как в город, на первых порах неизвестно откуда, приехала большая группа вооружённых людей. Обывателей больше всего удивляло то, что среди них было много женщин, и совсем юных девушек и уже не очень молодых. Все они проследовали в центр города и заняли одно из учреждений, вытолкав оттуда почти всех его служащих, кроме уборщиц, истопников и дворников, и вывесив из полураскрытого окна красный флаг. Несколько дней они, казалось, ничего не делали и из здания почти не выходили. Только небольшие вооружённые отряды, время от времени покидали его, чтобы проследовать до рынка или ближайших магазинов и без долгих объяснений отнять у торгующих там людей продукты, спиртное, табак и некоторые другие вещи. Никто им не сопротивлялся, город выжидал, что будет дальше, но магазины стали закрываться, рынки пустели, торговля оттуда стала перемещаться в подворотни, где быстренько сворачивалась при приближении опасности. Потом вооружённые люди пошли по улицам города и на стенах домов, заборах, деревьях и фонарных столбах появились листовки, из которых следовало, что в городе устанавливается советская власть, и всё теперь принадлежит народу. Что такое советская власть и что конкретно им теперь принадлежит, никто не понимал. Но тут приезжие стали собирать людей в тех местах, где их можно было собрать в каком-то числе, на собрания, которые они называли митингами, и разъяснять им, что такая жизнь, которой они жили до сих пор, никуда не годится. Нужно строить новую, где будут царствовать всеобщая справедливость, согласие, равенство и братство, где у всех и всего будет в достатке, и власть будет принадлежать всему, советующемуся между собой народу. Но пока что нужно разрушать всё, что можно разрушить, так, чтобы от старой жизни не осталось камня на камне, и она не мешала строительству прекрасного будущего, и забрать себе всё, что можно, у тех, которым принадлежит что-либо, хотя бы немного существенное, потому что ничего существенного праведным трудом не наживёшь. Особенно хорошо, воодушевлённо и красиво обо всём этом говорили женщины. Сразу же нашлось немало людей, которым разрушать и отнимать показалось заманчивым, а многим и правильным. Они стали примыкать к приехавшим, как теперь обнаружилось, из соседнего большого города, и ряды революционеров в городе росли. Скоро, правда, выяснялось, что разрушать необходимо не всё, а только кое-что, а из того, что отнимается, почти всё нужно отдать в некое государство рабочих и крестьян, в котором всем будет принадлежать всё и где всех простых людей ждёт прекрасная жизнь, и где нет, и не может быть, места буржуям-эксплуататорам. Приезжие, вместе с вновь испечёнными большевиками, обошли все, сколько-нибудь значимые учреждения, магазины, заводы и фабрики, некоторые объявили абстрактной общей собственностью и сменили там руководство на своих людей, другие закрыли вовсе, реквизировав их имущество для каких-то своих нужд. Что-то на самом деле разрушали, что-то организовывалось такое, чего не было раньше. Во всех этих действиях чувствовалась продуманность, жёсткое следование принятым планам, безжалостная, ни с чем не считающаяся система. Захватывалась абсолютная власть, всё, что этому препятствовало, или могло в перспективе помешать, сметалось без малейших сомнений. Было объявлено, что «те, кто не с нами, против нас», и большевиков и «сочувствующих» стало ещё больше. Для разрушения старой жизни создавались особые органы, отделы, «комиссии», отряды, задачей которых стало массовое уничтожение всех тех, кому в новом, светлом будущем места не находилось.
Люди менялись на глазах. Кто-то просто приспосабливался, старался либо просто выжить, либо найти себе в новой жизни хорошее место, не упустить своего. Муж прежней невесты брата Анастасии Ивановны с новой советской властью вполне поладил. Какими-то своими путями, сблизившись с большевиками, он стал, как и они, ходить в кожаной куртке, выступать на митингах и в скором времени уже ездил по городу в большом открытом автомобиле прежнего владельца одного из заводов, которого к тому времени уже не было в живых. Дома он теперь почти не бывал, а много времени проводил с молодыми революционерками. Отец его, провизор, человек искушённый изворотливый, сразу же после революции куда-то исчез, вместе с большей частью своих лекарств. Поговаривали, что его видели в соседнем городе, где он поступил на службу в большую больницу и ещё приторговывал на чёрном рынке, дефицитными в ту пору лихолетья, медикаментами. Всё, что ещё оставалось в аптеке, было разграблено, саму её сожгли, и о ней, и её бывшем владельце, как-то быстро забыли. Других, и их было много, как будто бы охватила какое-то поветрие, заразная, переходящая от одного человека к другому, болезнь, которая затрагивала рассудок. Прежде обычные, мирные люди становились обозлёнными, жестокими. Забывались прежние привязанности, обязанности перед родными и близкими. До этого положительные, трудолюбивые, они забрасывали работу, семью и «уходили в революцию». Днями и ночами где-то заседали, митинговали, что-то громили, а часто, прикрываясь «революционной необходимостью», и тем, что им нужно быть «на месте, куда их поставила партия», вообще ничего не делали. Жизнь из-за всего этого становилась всё хуже, пришли разруха и голод. Во всём этом большевики обвиняли других, «саботажников» из прошлого, «буржуев» и «жадных попов», не желающих расставаться со своим «награбленным добром» в пользу «трудящихся» и ещё больше усиливали репрессии.
Анастасию Ивановну и её брата в это время не тронули, может быть потому, что хотя и жили они в хорошем родительском доме, но вели уединённый образ жизни, ни с кем особенно не общались, не во что не вмешивались, внимания не привлекали и до них, скорее всего, у новых властей пока не доходили руки. Правда кое-кто из соседей, забыв то хорошее, что сделал им художник, стали на брата и сестру смотреть косо, видя в них «недорезанных буржуев», но этим всё и ограничивалось. Его бывшие ученики разделились. Многие разъехались, часть жила почти как прежде, другие присоединились к революции, а кто-то стал её жертвами. Те, кто стал революционерами, при встрече с художником вели себя по-разному. Некоторые так же, как и в былые времена, другие старательно делали вид, что его не замечают и проходили мимо с отсутствующим или подчёркнуто холодным видом. Но были и такие, которых коснулась ходившая в то время по умам тяжёлая болезнь, прогневанные на весь мир, в том числе и на свою прежнюю, как им теперь казалось, мелкобуржуазную жизнь, и тех, кто эту жизнь, так, как добрый, мягкий и порядочный брат Анастасии Ивановны, им напоминал. Увидев его, они саркастически усмехались, дерзко и вызывающе на него смотрели и всем своим видом демонстрировали ко всему тому прошлому и самому буржую-художнику презрительное и недоброе отношение. Художник их не боялся, но всё это было ему неприятно, и таких встреч он старался избегать.
В один из, как будто бы нарочно, ненастных и угрюмых дней, вооружённый отряд большевиков, как тогда их называли, красногвардейцев, отправился громить тот самый монастырь, в котором он думал принять монашеский постриг.. Выгнав его обитателей, кого, в чём пришлось, на монастырский двор, красногвардейцы выстроили их вдоль стены и оставили стоять под караулом. На шум, из своих покоев, на большое каменное крыльцо вышел отец Игнатий. Был он невысоким и сухощавым, держался прямо и поэтому казался выше своего роста. Благообразный, в простой чёрной рясе, в повседневной чёрной же скуфейке на гладко причёсанной голове, с длинной, но аккуратной, седой, с чернинкой бородой и посохом в руке, пастырь спокойно и внимательно осмотрел всё вокруг и перекрестился. На ступеньках крыльца, готовясь войти в здание, располагалась группа вооружённых людей. Рядом с ней, чуть спереди и сбоку, можно было видеть, прибывшего с отрядом комиссара. Это был совсем молодой человек, с выбивающимися из под кожаной фуражки с большим прямым козырьком чёрными курчавыми волосами, слегка кривоватым, с лёгкой горбинкой, носом, и холодными, светло-серыми глазами на выкате. Он стоял, поставив одну ногу на ступеньку выше, опирался сложенными друг на друга руками на выставленное вперёд колено, и в таком полусогнутом положении непрерывно раскачивался.
Отец Игнатий приветливо склонил голову и перекрестил стоявших на ступеньках людей. Затем он повернулся к продолжающему раскачиваться комиссару, видя в нём главного, и мягким голосом спросил :« Что привело вас, дети мои, сюда, в нашу скромную обитель?» Не меняя позы, и всё также раскачиваясь, комиссар кивнул в сторону торчащей из бокового кармана куртки, сложенной пачки бумаг, поднял голову, уставился на своими выкаченными глазами и ни разу не моргнув, стал немного визгливо кричать, перемежая то, что выкрикивал, неприличными выражениями :« А то привело, что этой вашей ……. богадельни здесь больше не будет, вот решение разорить ваше ……. гнездо. Хватит вам, …….. толстым мордам, дурить людей и только жрать. Теперь за всё ……. ответите. Никто с вами волосатыми …… церемониться не будет. Живо всех вас ……. под травку уложим. И за вашего …… бога вы не спрячетесь. Какие мы тебе, старому ……… дети. Твои дети ………., а не мы!» Кричал он громко, но как-то так происходило, что выкрикиваемое им далеко не разносилось и все его слова как бы падали здесь же, на крыльцо.
Игумен спокойно выслушал крики комиссара, покачал головой и тем же мягким голосом сказал : «Словами своими ты сын мой грех на душу берёшь, буду молиться за тебя, просить у господа нашего прощения тебя. Не верши неправедных деяний, не совершай ещё большего греха. Лучше тебе уйти с миром. Не заставляй и людей твоих делать зло, обернётся оно против них, не подводи их под кару божью.» В ответ на пастырские слова комиссар замотал головой, и ещё более визгливым голосом закричал : « Не поможет тебе …….. поп твоё ……… враньё. Сейчас мы тебе твою ……. гриву расчешем. Больше ты уже своим ……. языком болтать не будешь!» И, повернувшись к стоявшим рядом красногвардейцам, повелительно закричал : « Ну что рты …….. раззявили? ……….. попа не видели? Ну-ка, стащите его оттуда, да по башке ему, по башке, чтобы ……. навсегда свой ……… рот закрыл!»
Отец Игнатий снова покачал головой, и слегка повернувшись, обратился теперь к красногвардейцам. Прямо и открыто глядя на них своим ясным, обезоруживающе тёплым и искренним взором, который только и бывает у людей со светлой душой, спокойной совестью и чистыми помыслами, сказал : « Молюсь и за вас дети мои. Если придётся вам по своей воле или по принуждению свершить недоброе, пусть господь своей милостью не обойдёт вас и сподобит вас дальнейшей праведной жизнью своей заслужить прощенье божье. Да не погубите вы души свои и да простит вас господь наш.» Ещё раз перекрестил их, поклонился и стал читать молитву о спасении. Читал будто бы и негромко, но, то ли потому, что отражался звук от камня крыльца, то ли голос у пастыря был особый, то ли дело было в самих словах молитвы, или еще почему-то, но слышно было всё совершенно отчётливо не только у крыльца, но и дальше, и у той стены, где под дулами винтовок стояли встревоженные обитатели монастыря. Услышав обращение к богу своего наставника, люди там приободрились, и тоже стали креститься и обращаться с молитвой к всевышнему. Красногвардейцы у крыльца не знали, что делать. Надо было выполнять команду комиссара, но и весь облик и кроткие слова наместника затронули и их души. Среди красногвардейцев в то время встречались разные люди. И заражённые такого рода большевизмом , что направо и налево, «недрогнувшей рукой», уничтожали «врагов мирового пролетариата». И пришедшие служить по своей воле, но не потому, что нужно было «защищать революцию», а из-за пайка и вещевого и денежного содержания, без которого и им самим и их семьям в это голодное время пришлось бы туго. Это был народ по сути дела ко всему безразличный и просто отрабатывающий своё довольствие. Попадались и случайные и просто сомнительные люди. Но много было и привлечённых туда насильно, которых удерживала только угроза обвинения в «измене делу трудящихся» и немедленного расстрела. Кое-кто из тех, кто с винтовками в руках толпился сейчас у монастырского крыльца, были людьми набожными, хотя сейчас это тщательно скрывали, совсем недавно они ходили в церковь, и теперь ещё обращали свои мысли, а при первой возможности и слова к богу. Им, конечно, всё здесь происходящее было не по душе, только изменить что-то они не могли, и даже выразить своё отношение ко всему этому бесчинству, боялись.
Но тут случился совершенно непредвиденный эпизод, который сразу же подтолкнул происходившие события к тягостному концу. Один из стоявших близко к комиссару красногвардейцев, с типичной внешностью крепкого, непьющего рабочего, мастера своего дела и семейного человека, средних лет, коренастый, с рыжеватыми усами, в синей косоворотке, аккуратном черном пиджаке, в таких же брюках, заправленных в сапоги и кепке, внимательно слушавший отца Игнатия, сам не замечая того, стал шевелить губами, будто бы повторяя слова молитвы, а затем, вдруг также непроизвольно вслед за ним перекрестился.
Если бы даже комиссар сразу не заметил этого его поступка, скорее всего на этого красногвардейца донесли бы те, которые стояли рядом и конечно то, что он сделал, видели, и наказания ему было не миновать. Но комиссар заметил, и расправа его с виновным ждать себя не заставила. Прокричав ещё злее и визгливее, чем прежде : « Ах ты ……!», комиссар подскочил к красногвардейцу, схватил его одной рукой за грудь, а другой, кулаком, несколько раз ударил в лицо, стараясь бить в нос и по глазам, отчего он сразу же залился кровью. Комиссар вырвал у него винтовку, на которую тот опирался одной рукой и ударил его ногой в пах, отчего красногвардеец согнулся в три погибели. Затем комиссар повернулся, сделал несколько быстрых шагов к игумену и, злобно скалясь, и обнажая крупные, белые зубы, с силой ударил его прикладом в область коленной чашечки, а когда отец Игнатий упал вниз лицом, нанёс ему удар по голове. Старец ещё пытался встать, опираясь на руки и уцелевшее колено, но ладонями всё время попадал на распластанную по камням крыльца бороду, голова его судорожно дёргалась, и он снова падал. Кто-то из стоявших на ступенях красногвардейцев стал истерически смеяться, в толпе у стены, где кроме послушников, стояли и другие люди, просто работавшие и кормившиеся в монастыре, которые назывались трудниками, и пришедшие на поклонение паломники, среди которых много было женщин и детей, раздались крики, и она качнулась в сторону крыльца. «Стрелять, стрелять………!» - закричал комиссар и направил винтовку на красногвардейцев. Насаживаемая разными способами дисциплина возобладала, и они, повернувшись и разместившись так, чтобы не расстрелять своих же караульных, стали палить в толпу. Кто-то сразу же упал, чтобы больше не подняться, другие пытались бежать, но спастись никому суждено не было. Отца Игнатия красногвардейцы добили, и оставили лежать на ступеньках. После того как они ушли, увозя с собой на грузовиках самое ценное, в монастырь ринулись жители, прилегающих кварталов и к вечеру монастырь был окончательно разграблен. Когда наконец-то, сумевшие спастись и спрятаться в окрестных зарослях и на городских задворках монахи рискнули наведаться в монастырь, им предстала картина полного хаоса, разорения и опустошения. Всё, нужное и не нужное, что можно было утащить, было прибрано к рукам, остальное бессмысленно разгромлено, содрано, перепачкано, разбито, изломано и испорчено. Во дворе и помещениях монастыря с выбитыми дверями хозяйничали бродячие собаки. Одичавших собак тогда, в период бедствий, в городе, было великое множество. Позже, когда туда добрался настоящий голод, всех их убили и съели. Воровали, или открыто отнимали и резали и хозяйских, тех, которые, до поры до времени, сидели на своих цепях, пытаясь выполнять свою привычную, но ставшую в те времена плохо выходившей роль сторожей своего дома. В монастырском дворе можно было видеть сразу несколько, грызущихся между собой стай собак, каждая из которых занимала свою его часть, и не пускала туда чужаков. Самые смелые и смышленые собаки рыскали по опустевшим кельям и хозяйственным помещениям, выискивая что-то, чем можно было ещё поживиться. В пастырских покоях, в углу, где раньше висели иконы, и где чудом сохранился простенький коврик, на который престарелый слуга божий преклонял колени во время молитвы, расположилась, вместе с кучей своих, разномастных щенков, громадная, чёрная, угрожающего вида, сука. Хорошей породы, прежде, по-видимому, тщательно обихаживаемая, с аккуратно обрезанными хвостом и ушами, сейчас она была запущенной и грязной. Щенки весело играли друг с другом и с матерью и довольно скулили. Завидев, вошедшего в залец здоровенного инока, вооружившегося для надёжности крепкой, тяжёлой, чуть ли не в оглоблю величиной, палкой, сука нисколько не испугалась, а, встав с коврика и потянувшись, сделала несколько уверенных шагов в его сторону, и сердито и громко залаяла, как бы требуя освободить, по праву занимаемое ей помещение. Щенки выстроились рядом с ней и немного сзади, и стали, задрав кверху хвостики, так же требовательно тявкать вразнобой. Инок какое-то время смотрел на них, потом, не видя смысла связываться с достопочтенным семейством, стукнул дубиной об пол, перекрестился и повернул назад. Выйдя из покоев, он с сердцем сплюнул, спохватившись, растёр плевок ногой и, понурив голову, поплёлся прочь, тяжело опираясь на палку и мотая из стороны в сторону головой.
Убитые всё ещё были, там, где их настигла смерть. Только тела некоторых местных паломников разыскали и забрали их родные и близкие. У дальней стены, навзничь лежал рыжеусый красногвардеец, так не вовремя и неосторожно, на свою беду, осенивший себя крёстным знамением. Сапог и кепки на нём уже не было. Брюки с него тоже стащили, сняли и то, что было под ними. Не польстились только на пиджак, простреленный в нескольких местах и залитый кровью. В нём он, наполовину голый и лежал. Тела отца Игнатия собаки не тронули, чего нельзя было сказать о других. Всех их наскоро и с опаской отпели и похоронили, но не на монастырском кладбище, потому, что подумали, что их могилы могут осквернить, а в стороне, на склоне неглубокого, заросшего густым кустарником оврага, освятив, как смогли, там участок земли. Упокоившегося игумена на руках, как ребёнка, отнёс туда инок, осматривающий ранее его покои. Его похоронили одного, завернув, как в саван, в старую рясу, которая висела на крюке в одном из хозяйственных помещений, и оставленную то ли случайно, то ли из-за её ветхости. Других усопших стаскивали в овраг, как получалось, и предали земле в том, в чём нашли, похоронив в двух общих могилах, по обеим сторонам от пастыря. Бывшего красногвардейца положили вместе с теми, кого ему едва ли не привелось расстреливать. Над могилами поставили незаметные, низенькие кресты из тонких жердей.
Продолжение следует.