«На последнем рубеже» — Калинин Даниил

Книга

3 декабря 1941 года.

Железнодорожная станция Елец.

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Алексей Белов.

…Близкий удар пули поднимает фонтанчик снега. Искрящиеся на солнце льдинки больно бьют по глазам, и я рефлекторно вжимаюсь в ячейку.

Норки. Мышиные норки, которые не везде удалось связать узкими ходами сообщений. В частности, мою.

Потому сейчас я один. ОДИН. Мне не перед кем храбриться, никто меня не поддержит и не окрикнет. И я могу честно признаться себе, что боюсь. Что очень сильно боюсь.

Тяжёлый удар артиллерийского снаряда сотрясает землю. С бруствера на шинель сыплются комья мёрзлой земли и грязный снег; он попадает за воротник. Но я не чувствую холода. Я вообще ничего не чувствую, только пытаюсь сжаться ещё сильнее.

Земля дрожит под тяжестью приближающихся танков. Их всего два. Всего… Я мог так думать до сегодняшнего дня, пока Митьку Архипова с расчётом не накрыл первый же выстрел долбаного фрица! Единственный в роте станковый «максим», гордость сержанта… Больно он большой, да и громоздкий щиток уверенно выдаёт позицию пулемётчика.

Неимоверным усилием воли заставляю себя приподняться. Только на уровень глаз, чтобы увидеть противника.

Вот же!.. Они уже совсем близко. Метров пятьсот, не больше.

Какой противный свист у этих мин! Совсем рядом со мной взрывается один такой подарочек; некоторые бойцы называют его «огурцом». Вроде и небольшой снаряд, но старожилы дивизии, успевшие повоевать в Белоруссии и под Смоленском, больше всех ненавидят именно миномётчиков с их «огурцами». Ну, после «лаптёжников», конечно. Уж больно часто сыпят – с боеприпасами у немцев порядок, не то что у нас.

А между тем фрицы из своих «самоваров» начинают нас конкретно давить. Свист становится нестерпимым; он словно ледяная змея, что забирается за шиворот, – противно, и достать никак не получается.

Негромкие хлопки вокруг меня бьют словно кнутом. В ответ раздаются матюки храбрящихся пацанов… и первые крики боли.

Я снова прячусь в стрелковой ячейке. И какой дурак решил копать их вместо окопов?! Там-то ты не один, там ты чувствуешь плечо товарища; там гораздо легче бороться с ужасом, что охватывает новичка в первую схватку.

Но, между тем, не видеть врага ещё страшнее. Нет, не храбрость заставляет меня снова приподняться над бруствером, нет. Просто умереть вот так, сжавшись в комок и видя лишь раскисший чернозём, перемешанный со снегом, – это даже хуже, чем поймать случайную пулю.

Однако, увидев противника ещё раз, я вновь закрываю глаза. Надеюсь воскресить в памяти хоть что-то, что на секунду затмит картину наступающих по снежному полю фрицев: пехотинцев, расчёты орудий, толкающие перед собой мелкие, но точные и скорострельные пушечки, две громадины танков…

– Лёша, Лёшенька… ну остановись! Нельзя же!

– Ань… Меня завтра забирают на фронт. Там война! Ты понимаешь, что после уже ничего, может, и не будет? Меня не будет!

– Лёша… Лёшенька… Милый…

Горячие, полные губы девушки, солёные от слёз жалости и стыда, наконец-то отвечают на мои требовательные поцелуи. Руки бешено хватают нежную девичью плоть, упругую и горячую, даже обжигающую. Восторг первой близости заполняет сознание… Я будто не слышу её вскрика, лишь крепче сжимая дрожащую девчонку в объятьях…

…– Что, опробовал девку? Колись, Лёха! Хороша Анютка-то, а?! Может, и нам обломится?!

Лошадиный гогот земляков, призванных со мной в одну роту, заставляет до боли сжать пальцы в кулаки. Но вместо того, чтобы дать в рыло зубоскалу, высмеивающему мой горделивый рассказ (я-де теперь мужик, теперь и помирать не страшно), отвечаю лишь гаденькой улыбкой:

– Хороша…

А ведь Витька сам за Анькой увивался, и в его злой похабщине сквозит боль. Может, он даже её любил, но она предпочла гулять со мной, и на деревенских танцах меня выбирала. Хотя я сох по Ксюхе.

Но сейчас на душе гадко, будто в дерьме извалялся. И за себя, не сумевшего своё хвастовство над обманутой девкой скрыть (да хоть бы по-мужски за неё заступиться!), и за Витька, что любовь свою не сберег, а теперь, видно, решил, отомстить…

Очередная вспышка злости и запоздалого раскаяния на секунду меня отрезвляет. Я будто смотрю на себя со стороны: маленький, трясущийся, жалкий… Конечно, красивая и умная Ксюшка не смотрела в мою сторону – видела, что я за птица. А Анька, может, и видела, но жалела. Или ещё что – любовь зла, сердцу не прикажешь. И чем я ей отплатил? Опозорил незамужнюю девку, убедив, что могу умереть.

Да, могу! Но и Витька может. И вся рота моя может сегодня погибнуть, и весь батальон, и даже весь 507-й стрелковый полк в полном составе. И погибнет, если каждый боец будет жаться на дне ячейки, не в силах и раза выстрелить по врагу!

Больно. Внутри вдруг стало больно, словно судорогой всё нутро свело. А по щекам побежало горячее. Провожу по коже грязной рукой – слёзы! Заплакал заяц!

Усмехаюсь сам над собой. Трус…Но и трус может за любимых драться, за землю родную. И чем он тогда отличается от смелого? Впрочем, тот свой страх не побеждал, он же смелый. Мне пришлось сложнее…

Наконец-то поднимаю винтовку, родную трёхлинейку. Неспешно укладываю на бруствере, крепко упираю приклад в плечо. Судорога внутри будто бы отпускает… Ловлю в прицельную планку вскочившую фигуру.

А не такие вы и страшные, когда на вас через прицел смотришь.

Тяну за спуск.

Выстрел!

Немец падает, но не от пули: фриц как раз закончил короткую перебежку. Вроде и не велико расстояние, всего-то метров 200, но попробуй попади: враг вскочит, пробежит метров 10-15 под прикрытием пулемёта и товарищей, и снова залегает. А пулемёты, ух! Метко содят, плотно!

Я вдруг начинаю смеяться. Да даже хохотать – так легко вдруг стало, когда страх отпустил. Нет, правда отпустил! И очереди вражеские в мою сторону летят, и мины рядом падают – а мне вдруг не страшно. Наверное, понял, что умереть – это не самое худшее в жизни. Гораздо хуже жить безвольным трусом.

По-прежнему хохоча, ловлю в прицел вспышки вражеского пулемёта. Ведь в мою сторону бьёт, гад! Очередь рядом с бруствером легла, снег перепахала! Ну, подожди, брат лихой, сейчас мой черёд стрелять будет!

Навожу прицельную планку ровно под срез бьющегося на раструбе пламя. Ровно как учили. Глубоко вдыхаю и медленно так выдыхаю, чуть задерживая воздух в конце. Тяну за спусковой крючок.

Выстрел!

Вражеская очередь обрывается.

Ха-ха-хах! Да я пулемётчика заткнул, ребята! Будет теперь что пацанам рассказать, будет! Есть чем гордиться, я теперь уж точно мужиком стал!

А попробует Витька ещё раз Аньку обидеть – ей-Богу, все зубы повыбиваю, не побоюсь трибунала!

Короткая вспышка острой боли в груди – а я всё ещё смеюсь. Ну, или хотя бы улыбаюсь. Ведь хорошо же, хорошо же как – когда страх свой побеждаешь, когда правильный выбор делаешь, несмотря ни на что! Это, наверное, и есть самое главное в жизни!

Хорошо. И небо над головой такое синее-синее… Только почему-то я смотрю на него из ямы. Как я сюда попал? А впрочем, какая разница?! Главное, что спокойно так, уютно. И не больно совсем, нет. Только холодно очень…

Ефрейтор 386 отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона Владимир Афанасьев.

…400 метров до вражеской бронетехники. Сердце невольно пускается вскачь – сейчас немецкие наводчики нас разглядят, и всё, пиши пропало: капониры укрывают только низ орудия. Ну же, сержант, когда дашь отмашку?!

Впрочем, он сам нервно ждёт сигнала комбатра: батарея должна открыть огонь одновременно.

Угловатые коробочки приземистых фрицевских танков уже находятся в зоне эффективной стрельбы. Если я правильно их опознал (мы изучали силуэты и ТТХ вражеских машин весь последний месяц), это «артштурм», средние танки с неподвижной башней (точнее уж рубкой) и короткой пушкой калибра 75-мм. Зато броня у них неплохая, лоб корпуса аж 50 миллиметров! Поэтому и приходится подпускать их так близко...

Вообще-то зенитный артдивизион – это сила, способная остановить и более внушительную вражескую атаку. Пусть даже неполный – орудия и расчёты повыбило во время воздушных налётов, кого-то перевели вместе с мат. частью.

Но дело-то в том, что мы не готовились отражать танковую атаку, а потому до последнего держались на позициях, с которых перекрывали небо над станцией. Три батареи по штату, 4 трёхдюймовки 3-К и 8 37-мм зенитных автоматов К-61 (на котором я служу первым номером, наводчиком по азимуту), смогут обеспечить надёжную защиту крупного объекта, лишь разделив небо на сектора (с выбором высоты под возможности конкретного орудия). Для этого батареи располагаются на значительном удалении друг от друга, выстраивая «треугольник». Вот только сейчас самые мощные орудия-трёхдюймовки (они бы за километр достали «тройки») находятся вообще по ту сторону многочисленных путей. Да и вторая, более многочисленная батарея (3 орудия), расположена слишком далеко от места схватки – она прикрывает «север» вытянутой станции и железнодорожный мост.

Можно было бы подтянуть обе батареи к началу немецкой атаки, можно. Только слишком стремительно развивались события с самого утра. Ещё пару часов назад в Казинке стояли наши, держались на подготовленных позициях, контратаковали… а уже сейчас немцы прут прямо на нас. Хоть не одни дерёмся, стрелковый батальон вон уже минут 20 воюет!

Два орудия на два танка, расклад равный. У немцев, правда, ещё расчёты противотанковых пушек показались, зато на станции притаился цельный бронепоезд. Да. Только вот вооружён он всё теми же трёхдюймовками (не зенитными, гораздо менее мощными), а фрицы за Казинкой уже развернули батарею полковых гаубиц (зараза, у них даже полковая артиллерия представлена гаубицами, не говоря уже о дивизионной; как с ними воевать-то?!). Перед атакой гитлеровцы неплохо так прошлись по позициям батальона, и рискни экипаж бронепоезда высунуться сейчас, он лишь обречёт себя на бесцельную гибель. Нет, команда бронепоезда вступит в бой, если фрицы прорвутся на станцию: гаубицы не смогут вести огонь, не накрыв собственной пехоты.

…Руки судорожно сжимают маховик поворотного механизма. Повинуясь тихим командам сержанта, я медленно поворачиваю орудие, ведя «свой» танк. Ну, когда же… Не в силах сдерживать волнение, я на секунду оглядываюсь на других членов расчёта, своих боевых товарищей. Все они волнуются, крайняя степень напряжения и ожидания написана на их лицах, но не трусит никто. Ещё бы, уже сколько раз под бомбёжками были! А сейчас нам противостоят не скоростные самолёты, а «всего лишь» тихоходные танки. Пускай и смертоносные…

Расчёт зенитного орудия – это элита среди артиллеристов. Нельзя сравнивать нас с обслугой противотанковых пушек, что несут самые большие потери, но воюют на мелких, легкоуправляемых сорокапятках (там только один наводчик, от которого в основном и зависит исход боя). И уж тем более с расчётами полковых пушек и гаубиц, зачастую ведущих огонь по секторам, да с закрытых позиций. Нет, у нас каждый член расчёта – это важнейшая единица, без которой боя не проведёшь. Два наводчика (по вертикали и горизонтали), два прицельных (по дальности и по скорости, углу пикирования) и заряжающий, что должен успевать вставлять в пазы 5-патронные обоймы, пока зенитка бешено вращается. Без подачи же боепитания перестанет работать автоматика, и орудие замолчит.

Наши действия должны быть предельно слаженными и чёткими, мы представляем собой сложный боевой организм. А потому не по службе отношения внутри расчёта очень тёплые, практически семейные. И я рад, что каждый член моей семьи готов к бою. Так что посмотрим, кто сильнее: боевое братство советской артиллерии или автоматизм немецких танкистов.

Сержант, ну когда же ты уже скомандуешь…

Вся эта бравада, все посторонние мысли – это лишь попытка отвлечься от липкого, разъедающего душу страха. У зенитчиков обычно нет передовой в привычном понимании этого слова, наш фронт – это небо, и мой экипаж, на счету которого уже два немецких пикировщика, достойно себя проявил.

Вот только сегодня мы оказались именно что на передовой…

Метров 380… ну же, когда начнём!

Один из танков в очередной раз делает «короткую» (двух-трёхсекундную остановку, чтобы довести орудие и выстрелить), и я в одно мгновение понимаю, что это будет «наш» выстрел. В груди вдруг образуется пустота; одновременно я начинаю видеть так, как никогда раньше в жизни не видел. Или мне только кажется? Но как же ещё можно объяснить, что я разбираю номера на борту немецкой машины, что явственно вижу жерло орудия, нацеленного словно на меня одного!

– Огонь!!!

Яростная команда сержанта перекликается с грохотом зенитного автомата, отправившего в цель первую пятёрку бронебойно-трассирующих снарядов. Немец выстрелил чуть раньше, но выпущенный им осколочный с диким воем рассёк воздух метрах в десяти слева и взорвался уже за спиной.

– Быстрее снаряды!

Наша первая очередь также не слишком точна, болванки лишь пропахали борт рубки, оставив на броне светящиеся от жара малиновые полосы. Но преимущество автомата в гораздо большей скорострельности; «арштурм» лишь успел тронуться, прежде чем поймал ещё пяток снарядов в лоб корпуса. Танк сильно дёрнулся, словно налетел на гигантскую стену; секунду спустя открылся единственный люк, из которого тут же густо попёр дым. Следом показался будто бы пьяный человек – до того неточны его движения. Он сумел перебросить своё тело через борт машины, но через мгновение из люка ударила тугая струя пламени. Дикий, нечеловеческий крик, наполненный болью, резко ударил по ушам…

Сильный взрыв отвлёк моё внимание от погибающего в огне экипажа (хоть и враги, но смерть жуткая) и заставил обратить внимание на второй танк. Но, видимо, «соседям» повезло больше: вражескую машину словно разорвало взрывом изнутри! Очевидно, очередь бронебойных снарядов прошила её более тонкую бортовую бороню и попала в боеукладку, вызвав детонацию снарядов.

Как там говорил Александр Невский? «Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет!» Учите историю, псы немецкие!

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.

Оба фашистских танка горят яркими, чадными факелами. Жар огня, поглощающий остовы боевых машин, столь страшен, что достаёт до наших позиций; я ощущаю его кожей лица.

Зенитчики без промедления перенесли огонь на поле, ударив по пулемётным расчётам. Немецкое наступление, лишившееся главной ударной силы и огневого прикрытия, в одночасье захлебнулось.

Удобный момент. Я уже предчувствую нашу контратаку; руки до боли стискивают цевьё винтовки и ложе приклада. Кровь бьётся в висках так, что я буквально слышу удары своего сердца.

– РРРО-О-ТА-А! ЗА РРРОДИНУ!! ЗА СТАЛИНА!!! УРРА-А-А-А!!!

Старлей бросается вперёд. За ним, бешено крича и матерясь, поднимаются красноармейцы. Всеобщий порыв столь заразителен, что я даже не заметил, как покинул свою ячейку. Лечу вперёд, раззявив рот в диком, беззвучном крике.

Ярость, охватившая бойцов, объяснима: сколько мы ждали немцев, сколько готовились – и всё равно они ударили неожиданно, всё равно прорвались. И если бы не зенитчики, как пить дать, враг выбил бы нас со станции. Кто-то из моих сослуживцев уже погиб, многие вскоре погибли бы – слишком грамотно и умело воюют немцы, словно бесстрашный и бездушный механизм.

Но стоило им лишь на мгновение сбавить натиск, дрогнуть – и давящее, безусловное превосходство врага куда-то исчезло. Страх, который я гнал от себя бешеной (и наверняка неточной) стрельбой, страх, который мешал целиться и заставлял выть по-звериному, от ужаса, – он переродился в дикую, всепоглощающую ярость. И сейчас, пробиваясь к врагу по снегу, каждый из нас одержим лишь одним желанием – дотянуться до немца, насадить на штык, дотянуться до следующего немца…

Мы бежим не пригибаясь, в рост. Мы видим лица своих врагов – и теперь уже на них написан страх смерти. Где-то в груди рождается звериный рык, рвущийся наружу. Сейчас, твари, сейчас…

Немцы встречают нас плотным пулемётным огнём, меткими винтовочными выстрелами. Вокруг меня, словно натолкнувшись на невидимую преграду, падают товарищи – ещё с детства знакомые ребята. В сердце вновь забирается ужас – дикий, первобытный ужас скорого конца.

Но он не бросает меня назад, нет. Он даёт силы пролететь последние несколько метров, разделяющих нас с врагом.

– А-а-а-а!!!

Зло оскалившись, дюжий, крепкий немец (головы на полторы выше) вскидывает карабин. Дуло винтовки смотрит прямо на меня – а я бегу на врага, словно заворожённый, не в силах свернуть в сторону, отскочить, нырнуть вниз.

Крохотная вспышка пламени заставляет на секунду зажмурить глаза.

Всё?!

Кожу на шее крепко так обжигает. Но я не сворачиваю и не замедляю бега.

– Ннна-а-а!!!

Игольчатый штык вонзается в живот фрица. Человеческая плоть сопротивляется металлу, винтовку ощутимо дёрнуло, но я всё же сумел удержать её в руках. Трёхлинейка погрузилась в тело врага по самую мушку.

Невольно поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с противником. Какая же мука написана на его лице, какую же боль оно отражает! Изо рта обильным ручьём течёт кровь, а василькового цвета глаза будто тухнут – жизнь стремительно покидает врага. На мгновение меня словно парализует.

Ударившая слева автоматная очередь приводит в чувство. Бой не окончен, нечего раскисать!

…Наши не добежали до противника какой-то десяток метров. Но немецкие пулемётчики в буквальном смысле ставят перед собой стену свинца; унтеры, поддерживающие своих автоматным огнём, чётко организуют подчинённых.

Стоящий в десяти метрах фриц разворачивается в мою сторону. Какой-нибудь фельдфебель – именно командиры немецких отделений вооружены пистолетами-пулемётами МП-38/40. Да, я могу это определить – нас хорошо учили командиры, хлебнувшие лиха под Смоленском. Они-то и рассказывали о достоинствах и недостатках трофейного оружия, советовали использовать фрицевские автоматы только в ближнем бою – свыше 100 метров они никакой точности не имеют. Убеждали получше освоить родную трёхлинейку – оружие надёжное и точное.

Только вот незадача: моя сейчас застряла в теле убитого врага. Пытаюсь выдернуть, не идёт – а фриц всё разворачивается в мою сторону, медленно так, словно в воде. Руки немеют, по спине бежит смертный холодок…

В какофонии звуков боя я не слышу выстрела, но явственно вижу, как дёрнулась от удара голова врага. Тяжёлым кулем он валится на бок.

Время вновь ускоряется. Поднимаю выпавший из рук убитого немца (и что раньше не догадался?) карабин с примкнутым ножевым штыком и вновь бросаюсь вперёд, слыша за спиной раскатистое, яростное:

– УРРРА-А-А-А!!!

Командиры вновь подняли бойцов.

На этот раз добегают все; вокруг стремительно завертелась кровавая круговерть рукопашной схватки. В ход идут штыки, сапёрные лопатки, зубы, кулаки… Люди словно переродились в зверей – над полем повис жуткий, многоголосый вой.

Большинство немцев крупнее нас; хорошо откормленные, увитые крепкими мышцами, они не хуже красноармейцев владеют штыковым боем (а то и лучше). Щуплые, маленькие крестьянские парни из пополнения (кое-кто мясо попробовал впервые в армии) кажутся по сравнению с фрицами коротышками.

Но всё это с лихвой компенсируется мощным зарядом ненависти к врагу. И если до того немцы уверенно давили нас пушками, миномётами, пулемётами, то сейчас мы, по сути, равны; сейчас у нас есть шанс одолеть врага – и мы его используем.

Я успеваю добежать до очередного противника прежде, чем он успел перезарядить свой карабин. Колю длинным выпадом – но немец заученно сбивает мою винтовку ударом ствола и с силой бьёт в ответ.

В последний момент парирую укол ложем карабина – ножевой штык лишь скользит по телу прорезав шинель и кожу. Обратным движением бью навстречу упором приклада. Удар в голову получается не очень сильным, но немец отпрянул. Ещё одна выигранная секунда – и я заученно достаю челюсть врага прикладом с разворота. Фрица пошатнуло, но он остаётся стоять на ногах – мне не хватило замаха.

Враг отпрянул, колит в ответ. Но теперь уже я отбиваю укол стволом карабина. Дёргаю его на себя – и штык-нож в коротком выпаде вонзается в живот фрица…

Сержант Фёдор Аникеев, командир пулемётного расчёта 496-го стрелкового полка.

Контратаку 507-го (один неполный батальон) и батальона пополнения, который привёл какой-то важный командир из штаба фронта, немцы отбили. Да и то сказать, у фрицев пулемёты и сейчас имеются в каждом отделении, ровно по штату; они основа огневой мощи врага. А наши бежали в рост, на «ура» взять пытались… Нет, до кого добежали, ударили крепко, смяли, перебили в яростной рукопашной.

Но основная масса фрицев откатилась, залегла и открыла такой плотный огонь, что подобраться к ним стало просто невозможно. Потрёпанные батальоны отвели на станцию, зато наш 496-й полк практически в полном составе развернули для атаки.

Немцы ведь тоже откатились к Казинке. Но у них такая тактика: крепко ударить и, если противник слабый, додавить его с ходу. Если же сильно огрызается, фрицы отступят, людей поберегут. Подтянут артиллерию, миномёты, когда имеется – бронетехнику. Концентрируют силы. Ещё раз крепко обрабатывают оборону врага артогнём. И снова удар. Не получилось, опять большие потери – отступят. Ещё раз артподготовка. Ещё раз концентрация сил, подтягивание резервов. Ещё один удар… А населённые пункты за спиной обязательно укрепляют, причём быстро. Пара-тройка часов – и потеснить фрица из уже готового узла обороны не так-то просто.

Вот наши командиры и порешили, что атаку противника надо предупредить и выбить его из села раньше, чем он основательно в нём закрепится. Идея-то неплохая, но мне ли, ветерану боёв под Смоленском, не знать, как дорого нам обходятся такие атаки, как невелик шанс успеха…

Ещё раз внимательно осматриваю свой пулемёт. Мой ДП-27, «Дегтярев пехотный» образца 1927 года, уже, наверное, тысячу раз почищен, смазан, обтёрт – но подготовка оружия перед боем лишней не бывает. Да и успокаивает меня сей процесс. Ведь вроде не в первый раз в схватку, но пока стояли на переформировке в Ельце, уже успел отвык от… Как правильно сказать-то? От близкой смерти? От напряжения боя? От того, что надо идти кого-то убивать и сделать так, чтобы не убили тебя? Да, наверное, от всего...

– Вася, ты диски набил?

– Так точно, товарищ сержант!

Василий Орехов, мой второй номер, ещё не бывал в боях. Но парень вроде не трус, да к тому же грамотный, городской. Для него этот бой – не просто схватка с фрицами. Сегодня Вася будет защищать свой родной город, свой дом. И хотя парень отчаянно волнуется, я верю, что в бою он не подведёт.

Эх, только выживем ли?! Знаю, перед дракой такие мысли гнать надо. А с другой стороны – куда от них деться-то, от мыслей? Пулемётных расчётов в полку кот наплакал, причём атаку поддерживаем в первую очередь мы, «ручники». Станковые «максимы» просто так с собой не утащишь, в них живого веса больше 60 килограммов. А на поле, атакуя вместе с пехотой, расчёты ручных ДП становятся лакомой целью для вражеских пулемётчиков.

Принятый на вооружение фрицев «единый» пулемёт – штука сильная, особенно в обороне. Скорострельность огромная, раза в полтора больше, чем у ДП, ствол меняется в считанные секунды. Металлическая лента не мнётся и не обрывается, заряжать её можно с обеих сторон. А если установить пулемёт на станок – так вообще труба: с него и точность, и кучность, и дальность стрельбы возрастает. К тому же станок оснащён оптическим прицелом.

Я один день воевал с трофейным МГ-34, знаю, о чём говорю. Название прочитал на пулемёте. И дальше бы с ним дрался, только вот патроны кончились, да и отступать пришлось – а с пулемётом много не набегаешь.

Ещё раз трепетно провожу ветошью по стволу «Дегтярева». Нет, у нас оружие тоже хорошее. Он чуть легче «немца», мобильнее, вполне обслуживается одним членом расчёта. Второй нужен только диски вовремя набивать. У фрицев же обязательно ленту нужно придерживать, огонь ведут двое. Да и не набегаешься много с висящей лентой! Слышал, что у германцев есть отъёмные барабанчатые магазины, но ни разу не видел.

Кроме того, ДП надёжнее, если грамотно за ним ухаживать, в бою не подведёт. А МГ-34 состоит из хрен поймёшь скольких деталей, пробовал разобрать – куда там! Еле собрал обратно, и то с найденным руководством по эксплуатации (там картинки есть). Так что пускай немецкий МГ и более скорострелен, и вообще – оружие сильное, но капризен, зараза. Ну и нехай, пусть сами с ним возятся!

Кстати, принят у фрицев на вооружение МГ-34, а только воюют они со всем, что есть под рукой: трофейными чешскими, французскими и английскими пулемётами, даже с нашими ДП. Используют и то оружие, с чем их отцы дрались ещё в империалистическую. Ну а с другой стороны, пулемёт – он и в Африке пулемёт. И немцы правильно делают, что трофеи в бою используют, зато они оружием оснащены по штату. Правда, как быть с патронами…

Мои размышления прервал донёсшийся с тыла глухой гул моторов. Далеко. Вроде бы и наши грузовики, а там кто знает. Но цепочки красноармейцев встрепенулись, лишние движения прекратились, бойцы замерли. Подобрались и мы с Василием. Сейчас что-то начнётся…

Сзади вдруг гулко так громыхнуло, а несколько мгновений спустя сверху послышался… да даже не свист (как у летящих снарядов), а рассерженный вой, который с каждой секундой становится всё громче. Ещё мгновение спустя небо перечеркнули пламенные росчерки летящих в сторону врага снарядов. Только я таких раньше не видел – словно ожил Змей Горыныч из детских сказок и пошёл немцев воевать, поливая их струями огня…

Удар! Чудовищный грохот с вражеской стороны – и тут же такой мощный толчок земли, что меня аж подбросило! Это ж чем же таким наши содят, что за километр от места взрыва всё ходуном?!

И снова залп, и снова леденящий душу вой жутких снарядов, оставляющих за собой пламенные шлейфы, и снова чудовищный удар! Сразу за ним в немецком тылу послышались мощные взрывы. Ого! Да там, кажется, батарею накрыло!

– За Родину, за Сталина, в атаку!

…В месте попаданий новых снарядов остались глубокие воронки, быстро наполняющиеся талой водой и кровью. На дне некоторых из них можно разглядеть человеческие останки.

На поле стоят три покорёженных, разбитых остова противотанковых пушек. Диковинные снаряды накрыли батарею, хотя более мощные взрывы прозвучали дальше, за селом.

Я отмечаю всё это на бегу. Первые полкилометра мы протрусили довольно бодро, немцы огрызаются лишь редкими винтовочными выстрелами да короткими пулемётными очередями. Но 500 метров – это уже рабочая дистанция для всех фрицевских МГ, и, похоже, нас просто подпускают, чтобы разом ударить из всех стволов.

– Василий, ложись!

Второй номер падает в снег рядом со мной. Поглубже вбиваю сошки ДП, покрепче упираю приклад в плечо. Сейчас начнётся…

Предчувствие (да и опыт) меня не обманули. Околица села оживает характерным рёвом 10 вражеских пулемётов. Атакующая цепь мгновенно валится в снег, часть бойцов – навсегда.

Пока красноармейцы бежали, они мешали мне стрелять, но зато я успел засечь ближний ко мне расчёт. Теперь же фрицы бьют короткими по залёгшим врагам, а я навожу срез планки прицела под язычок огня, пляшущий на раструбе пулемёта…

– Товарищ сержант, ну же!

Василий в нетерпении приподнимается. Эх, он хоть что-нибудь запомнил, чему я учил?!

– Не высовывайся!!!

Немцы обычно дают 7–8 очередей, после чего меняют ствол. Вот в этот момент хорошо бы и подловить расчёт. Пусть пулемётов у врага оказалось меньше, чем я ожидал, но всё равно больше, чем в нашей атакующей цепи. И в «дуэли» с несколькими более скорострельными МГ было бы неплохо сразу заткнуть хотя бы один.

Вражеский пулемёт замолкает. Опытному расчёту требуется около 10 секунд, чтобы поменять ствол. Но у немцев их нет.

Плавно тяну за спуск…

Первая очередь с силой отдаёт в плечо и даже чуть оглушает, несмотря на какофонию боя. Но чувства эти знакомые, даже родные. И следующие три, примерно по 5–7 патронов, летят точно в цель.

– Бегом, меняем позицию!

Короткая перебежка: смещаемся чуть вправо и вперёд метров на десять. Плюхаемся в снег рядом с телом убитого красноармейца. Вася невольно бледнеет, но тело павшего товарища сейчас служит нам единственной защитой.

Впрочем, фрицы всё равно нас засекли. И хотя обстрелянный мною расчёт пока замолчал (надеюсь, что навсегда), на нашей позиции скрещиваются трассы сразу двух пулемётов. Ошмётки чужой плоти накрывают нас с ног до головы, а высунуться и ответить нет никакой возможности. Слишком плотно молотят фрицы…

Неожиданно сзади ударила мощная автоматическая очередь, не иначе как орудийная. Вражеский расчёт буквально смело вместе с наспех насыпанным бруствером.

Второй попытался сменить позицию. Но на этот раз уже не сплоховал я: очередь ДП уверенно уткнулась в спину немецкого пулемётчика. Справа, одновременно со мной, грохнул винтовочный выстрел, и второй номер упал, зажав прострелянное бедро. Только третий сумел уйти, вовремя откатившись в сторону, за укрытие из деревянных плах.

С почином, Вася!

Оглядываюсь назад. Всегда бы так! На наших исходных позициях показались тонкоствольные зенитки, расчёты тянут их вперёд на руках. Артиллеристы с ходу вступили в бой, даже не переведя орудия из походного положения. Вот это вы вовремя, ребята!

Глава 2 (ч.1)

Ночь с 3-го на 4-е декабря 1941 г.

Район железнодорожной станции.

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.

…Когда-то я прочитал, что в жизни бывают дни, что делят её на до и после. Тогда я не понял, только смутно себе представил, какими они могут быть: день свадьбы, рождение ребёнка…Мою жизнь на до и после разделил сегодняшний день.

Наверное, я никогда не забуду того ужаса, с каким бежал в атаку, не забуду лица первого убитого мною немца. Глаза закрою – и вот оно, передо мной, будто только что штык прошил его живот. Не забуду, как горели танки и как бежал живой факел – немецкий танкист. Он даже не кричал – бывалые бойцы после сказали, что у него сгорела гортань, он уже и звука не издал бы…

Хотя сейчас пламя небольшого костерка, обложенного выломанными кирпичами, не напоминает мне о сожжённой бронетехнике, о погибших людях; оно лишь приятно согревает кожу лица и руки, пробуждая в душе совсем иные воспоминания.

…В детстве я очень любил развести костёр с отцом, потом с друзьями, любил смотреть на него и вести неспешные, а когда весёлые или чуть грустные разговоры. На секунду я словно перенёсся туда – в беззаботное, счастливое время, когда были живы все родственники, друзья и родные…

Сам я родом из-под Тербунов, совсем недалеко от Ельца. Село немалое, можно сказать – богатое. Было.

Не хочется вспоминать о плохом: как умирали люди в деревне во время голода, как раскулачивали крепких хозяев. Как, считай, ни за что посадили нескольких сельчан – вроде как «своровали».

Я и сам себе не могу сказать, справедливы ли были эти аресты. Боюсь? А чего бояться быть честным хотя бы с самим собой?

Может, того, что, признав неправду душой, мне дальше придётся с ней жить? Или захочется попробовать что-то с ней сделать, что-то изменить? Да кто знает… С одной стороны, люди воровали государственную собственность, что требует наказания само по себе. С другой – да сколько они там своровали? И что?! И ради чего ведь брали или утаивали – семью прокормить, близких сберечь! Разве это плохо? И кто бы позаботился об их родных – колхозное начальство?! Что-то не верится, им бы лишь план выполнить.

Ох, не нужны сейчас мне эти мысли… Но отчего-то я снова и снова к ним возвращаюсь. Может быть, потому, что костёр, так долго и приятно горящий, пожирает выломанные после артобстрела доски и куски шпал, в то время как мы топили печи соломой? Так ведь и ту брать запрещали! Или, быть может, потому, что я сегодня на ужин съел две порции перловки с тушёнкой, а в деревне мясо видел только на Пасху да на осенний забой скота?

Тяжело всё понять. Умные люди говорят (а партийные работники, что на деревне, что в армии, учат), что коллективизация была вынужденным шагом, необходимым для строительства новых заводов, производства танков, самолётов, станков. Наверное, они правы. Но только все эти умные люди из города, а из деревенских никто за колхозы спасибо не скажет. Да и что говорить, если в первый год, выполняя и перевыполняя план, забили столько скота и столько хлеба изъяли, что смогли лишь отчитаться о перевыполнении плана. Вывезти, укрыть – никто этим не озаботился. Всё погнило…

А потом голод.

Я ребёнком тогда был, не совсем понимал, что происходит. Почему вдруг всё меньше и меньше даёт каши мне мама. Почему ароматный ржаной хлеб больше не печётся – в него теперь тёрли картоху, чтобы хоть что-то приготовить. Только темнел он на следующий же день – а ведь стал редким лакомством!

Но и то было только начало: еды становилось всё меньше, каша всё жиже, у некоторых соседей уже умирали младенцы – от недоедания у матерей пропадало молоко. Тогда-то люди и начали воровать, хотя фактически они брали самое необходимое, чтобы выжить, брали то, что раньше им и принадлежало! Да уж, тяжко было… А потом и ещё хуже – люди начали пухнуть с голода.

Мою семью спасло только то, что я с младшими всё лето провёл в лесу, собирая ягоды-грибы-орехи, да чуть ли не каждый день ловил с дедом рыбу. Родители, предчувствуя беду, постарались навялить как можно больше карасей, плотвы и окуней, что приносили мы со стариком; эти запасы в будущем нас очень выручили.

…Эх, рыбалочка! Выйдешь до зорьки на пруд аль на речку, только снасть разложишь, сеть или удочки забросишь, вот оно уж и солнышко показалось. Небесное светило одевает в багрянец деревья, луговые цветы, отражается от глади воды. А чуть припечёт – и над рекой аль над прудом поднимается туман. И как-то сразу вспоминаются детские сказки о русалках и водяных, леших и кикиморах… Красота! Птицы в дальнем лесу зачинают переливающуюся разноголосыми трелями песнь, петухи в деревне приветствуют друг друга бодрыми кукареканьями, кто громче. На воду спускаются утки с выводком, а рядом с ними плывёт ондатра…

Кстати, если удаётся её палкой оглушить да тушку подхватить, сразу съедаем! Мясо у ондатры вкусное, нежное – даром что крыса. Тут же малый костерок разведём, тушку освежуем да на углях мясо и запечём, сдобрив солью (всегда брали с собой хоть чуть-чуть). Вкуснятина! А за ней уже и первые карасики поспевают – туда же их, на угли. Вот и завтрак.

Ловишь до обеда, а бывает – и до вечера. Солнце припечёт, землю разогреет, а на зорьке какой аромат поднимается от луговых трав и цветов! Хоть воздух нарезай да в котелок с булькающей водой бросай для вкуса…

Но главное на рыбалке – это, конечно, рыба. Место своё надо прикормить заранее, да пораньше встать – иначе займут. Бывали у нас с деревенскими мальчишками лютые сечи за прикормленное место, бывали… Так вот, я больше всего любил удить с удочкой. Забросишь удило и смотри на поплавок (самодельный, из пробки). Коли дёргать начинает, то мелочь подошла. Её бы желательно отогнать. А как? Известно всем рыбакам, что если мелочь пришла, большая рыба клевать не будет. Не хочет она кушать твою наживку: мотыля ли, червяка или опарыша, варёную кукурузу, кашу, хлеб. Надо её менять.

Только не всегда это получается. Червяка накопать ещё можно, опарышей приходится добывать. Можно специально дать загнить каше (если есть лишки, что редкость), выставив её на улице, можно сходить на скотобойню – только туда ведь не пускают. Каша или хлеб в крестьянской семье – это основной рацион, ими особо не разживёшься.

И всё-таки ведь находили, добывали наживку! И раз за разом забрасывали самодельную снасть в воду. А там как пойдёт.

Начинает дёргать, раз за разом быстро поплавок вниз ныряет, подсечёшь – а нет ничего! Это маленькая рыба пришла. Тут нужно выждать момент, пока поплавок хорошо так не потянет в сторону. Вот тогда уж ворон не считай, подсекай!

Ну а большая ведёт себя иначе: был поплавок – и нет его, скрылся под водой. Дёрнул – чувствуешь, тяжесть – есть! Только вот вывести большую рыбу – это ещё уметь надо. Аккуратно подтягивать за леску к себе, саму удочку не сгибая, – иначе сломаешь. И только у берега рыбу в подсад ловить.

Ну, на удочки мы в основном на пруду ловили. Сеть на реке обычно ставят, против течения, и тут одному не управиться. Вот, бывало…

– Ну что, мужики, вода вскипела. Давай трофеи делить.

Давно пора! Слюна от воспоминаний во рту такая стоит, что захлебнуться можно! Ужин, конечно, был плотным – готовили на весь личный состав, а четверть бойцов выбыло, как пить дать. Ну, может, чуть меньше. Так что добавку предлагали всем, хотя многие поначалу отказались. Я и на свою-то порцию смотреть не желал, кусок горло не лез. Спасибо командиру, наорал, заставил жрать, чтобы силы были. А после первой ложки такой жор пошёл, что, и две порции съев, ещё есть хочу.

Да и интересно, чем там фрицы питаются. Правда, трофеев нам досталось немного: несколько пачек галет, десяток банок тушёнки на роту (оставшуюся), немного сигарет – ну это курякам. Я как-то не приучился. Вот и весь навар.

Мне достаются всего две хрупкие галеты с тонким слоем тушёнки, намазанной сверху. Да примерно полкружки чая – кипятка, чуть сдобренного сахаром. Ммм… Вкусно немцы (чтоб вы, твари, выродились!) питаются.

…Нападение гитлеровцев в июне многие восприняли несерьёзно. Бабы, конечно, завыли – но ведь такова их бабская сущность, по поводу рыдать и без повода. Правда, взрослые мужики, побывавшие на германской, тоже помрачнели. Но мы, молодёжь, радовались: война пришла, сейчас врага побьём, домой вернёмся с медалями и орденами! Толпой прорывались в районный военкомат. Только там нас никто особо-то летом и не ждал; в первую очередь призывали мужчин, имеющих воинские специальности, запасников.

А уж после желающих попасть на фронт стало гораздо меньше. Наша армия, самая могучая в мире, пятилась под ударами на собственной земле – вместо того, чтобы разгромить врага «малой кровью, могучим ударом». Газетные сообщения и информационные сводки ясности не вносили; рассказы о чудесах мужества и воинского мастерства бойцов и командиров РККА сменялись названиями населённых пунктов, за которые шли бои.

Что оставляем свою землю, в голос не говорилось. Но и так было ясно, что к осени противник докатился до Смоленска, идут бои на подступах к Киеву… И дальше только хуже. А чуть позже в семьи, чьи мужики ушли на фронт, стали приходить первые похоронки. И снова бабий вой, над которым уже никто не смел смеяться…

Чем ближе подходил противник, тем всё более страшными слухами полнилась земля. Беженцы, бросившие родные края, рассказывали страшные вещи: о том, как фашистские лётчики расстреливают колонны мирных людей, как немцы давят детей и баб танками, оставляя за собой лишь густое, кровавое месиво… Как поголовно расстреливают комсомольцев и уничтожают семьи партийцев, как бросают в колодцы детей учителей. Как глумливо издеваются и поголовно насилуют всех девок и баб…

Я верил не всем слухам, хотя они регулярно дополнялись сообщениями информбюро. Но то, что немцы – лютый враг, которого нужно остановить, уничтожить, стало предельно ясно. Сколько раз от душащего гнева сжимались кулаки! Сколько раз я представлял себе, как окажусь там, где враг совершает свои гнусности, как сумею остановить их, истребить!

И тем горше вспоминать сегодняшний день: вражескую атаку, свой крик и мат, быструю стрельбу, после которой я с силой передёргивал затвор… В душе меня жёг стыд: ведь я боялся и не целился и, наверное, ни разу не попал.

Но всё равно я ставил себя выше Белова. Его стрелковая ячейка находилась рядом с моей. И я с гадливой радостью видел, как он и не стреляет вовсе, прячется, боится. Боялись все, но ведь многие вели пускай хоть сдерживающий, но огонь! А ненавистный мне Лёшка трусил, трусил…

Но я видел, как он погиб. Я вновь высунулся из окопа, чтобы сделать очередной выстрел (зарядив уже последние патроны). И вдруг Белов: встаёт, смеётся(!), спокойно так укладывает винтовку на бруствер. Целится. Стреляет.

Близко ударил пулемёт, я присел, а Белов нет. И я не удержался. Вновь привстал, чтобы краем глаза видеть его.

Лёшка снова выстрелил – и ведь пулемётная очередь оборвалась! А секунду спустя он упал на дно окопа; пуля прошила грудь.

Я нырнул в свою ячейку, не в силах поверить, что Белов оказался смелее меня, что он пересилил свой страх. Что он погиб, сумев всё же забрать кого-то из фашистов, а я нет. Я лишь палил по воробьям, радуясь, что оказался хоть чуть-чуть смелее соперника…

…Я не сразу влюбился в Аньку. Ведь все мы учились в одном классе, я, Лёшка, Аня… Только я еле дотянул до 6-го: семье были позарез нужны ещё одни рабочие руки. И мне приходилось уже не сколько помогать, сколько брать на себя хоть малую часть работы.

А они продолжили учёбу. Я внутренне посмеивался над школярами (хотя вчера сам был одним из них), гордился, что уже работаю в колхозе, что уже являюсь одним из кормильцев семьи.

…Прошло пару лет, я стал полноценным рабочим, с нетерпением ждал, как отправлюсь в армию. Уже строил планы, что покажу себя на службе с лучшей стороны и попробую поступить в военное училище. Форменная гимнастёрка, галифе, хромовые сапоги, щеголеватая портупея с наганом в кобуре – да все девки мои будут! Но знакомиться с девушками хотелось и до армии, до училища. Ходил на танцы и уже там снова встретил её…

Аня не красавица в полном понимании этого слова, но мужские взгляды она притягивает. Невысокая, чуть полноватая, что, впрочем, не особо её портит. Поскольку фигуристая, а лиф платья трещит под напором тяжёлой груди. Русая коса до пояса, а волосы волнистые, густые. Лицо хоть и наше, крестьянское (чуть кругловатое), однако же глазищи большие, голубые, и губы красивые, полные – так и хочется в них впиться поцелуем!

Я как Аньку снова увидел, так аж загорелся, всё ходуном во мне заходило, во рту пересохло! И уж я к ней и так, и этак, а она ни в какую. Потанцевала со мной пару раз, да больше из вежливости, хотя в моих горящих глазах всё прочитала.

И этот отказ, это пренебрежение мною вначале просто задело, а уж потом и вовсе зажгло; отныне я мог думать только о ней. Пробовал ухаживать красиво: носил на подоконник большие букеты луговых цветов, за бешеные для себя деньги заказал шоколад из города, пробовал читать стихи. Да куда там! Цветам поначалу (я сестру посылал на догляд) обрадовалась – пока не узнала, от кого. Шоколад отвергла, хоть и видно было, что очень хочет попробовать. Пришлось маме с сёстрами отдать.

А на стихи мои честно ответила, что парень я хороший, да люб ей другой.

Вот уж тогда рассердился я крепко! Скоро узнал, что вздыхает моя желанная по Лёхе Белову. Он, конечно, не чета мне: все 10 классов закончил, собирался в город уезжать, поступать в училище или техникум железнодорожный. Да и на лицо смазливый, девки таких любят. Только ведь была у Лёшки другая зазноба, Ксюшка!

С Ксюхой история отдельная. Она вот уж действительно красавица, каких в деревнях и не сыщешь вовсе. Высокая, стройная, лицо у неё тонкое, черты правильные, словно из барьёв девка. Я, конечно, тоже на Ксюшку посматривал, но и только: было видно, что птица не моего полёта. Такой красе не грех инженера городского какого охмурить да на себе женить. Стал бы я военным, командиром – тогда, может быть, по-иному сложилось бы. Но мне и не больно надо, мне Анютка весь мир будто заслонила.

Вот только у Лёхи ничего с Ксюшкой не получилось (оно и понятно), он на Аню и переключился. Та словно солнышко засияла! Я как-то не стерпел, в драку бросился. Схватились мы с Беловым, я вроде покрепче; да закончить нам не дали. Растащили, а желанная моя ко мне подлетела да пощёчину как зарядит! И хоть девка, а рука-то тяжёлая.

Стыдно, обидно, тошно на душе. Но больше я к ним не лез: что поделаешь, если не мил?

Началась война, страсти вроде поутихли. Нас с Беловым призвали в одну роту с ещё несколькими земляками. Держались одной кучкой, старые обиды отошли на второй план.

Да только совсем недавно, когда немец уже к Ельцу подходил, когда стало ясно, что скоро в бой, Лёха-то и проговорился про Аньку. Оно понятно: все трусили, и хотелось хоть как-то заглушить страх. Разговаривали о доме, о любимых, о том, как в детстве за рыбные места дрались. Да всё со смехом, с шутками. Тут о бабах разговор зашёл, вот Белов и не удержался, похвалился: он уже мужиком стал!

А у меня в глазах всё от ненависти потемнело. Руки в кулаки сжались, чуть не кинулся. В последний миг остановился – у нас дисциплина строгая, кто его знает, как повернёт. Конфликты командирами и политруком пресекаются строго; вдруг решат случай драки не замять (всё ж таки бойцов и так не много), а, наоборот, показательно наказать, чтобы другим повадно не было! По крайней мере, зачинщика драки.

Ну и (нечистый попутал, самому сейчас стыдно вспоминать, что говорил) начал я над Анькой похабно измываться. Да так безобразно, что самого воротило от сказанных слов, – но лишь бы он первый с кулаками вперёд бросился! А Лёшка так ничего, как с гуся вода – гаденько улыбается, поддакивает. Только ещё хуже стало, что Аня такому трусу безвольному честь свою подарила, сопле бесхребетной!

…Но сегодня этот самый трус проявил больше мужества, чем я, сумел вовремя справиться со своим страхом. Он сражался до конца и умер как мужчина, забрав с собой опытного, опасного врага. Я позже прошёлся до места расположения вражеского расчёта – лежал там крепкий немец со знаками различия в петлицах, явно не рядовой. А ровненько так посередине лба аккуратная дырка, и раскрошенный затылок на месте выхода пули. Так-то.

А Лёшка покоился в ячейке. И глазами ясными, голубыми, в небо смотрел. И даже вроде как улыбался – спокойно так, умиротворённо.

И пропала разом вся обида за Аньку, всё пренебрежение, вся злость к нему. Покойся с миром, Лёха, и прости за всё, если сможешь…

Дожевав галету с тушёнкой и допив кипяток, я вдруг почувствовал, как сильно устал и хочу спать. Сегодня я не в наряде и не в карауле, так что можно идти отдыхать. Правда, холодно здесь, в просторном здании вагоноремонтного депо. Да мы кучкой лежать будем, согреемся.

Слышал, что здесь перед самыми боями железнодорожники паровоз с двумя вагонами бронёй обшили, только вот вооружения установить не смогли – неоткуда взять. Пришлось бронепоезд срочно из города отправлять: ведь если немцы мост через Дон перекроют – абзац безоружной машине.

Он и другой сегодня ничего сделать не смог, хотя и вооружённый. Правда, когда я его после боя увидел, понял, что вряд ли бронепоезд смог бы чем нам помочь – его крепко потрепали в предыдущих боях. Ближе к вечеру машину отправили со станции – мудрят что-то наши командиры, но на то они и командиры, верно?!

Прежде чем закрыть глаза, подумал об Ане. Не убереглась девка! Ну и что же, не посмотрю теперь в её сторону?

Сложный вопрос. Жениться-то всегда думал на честной девушке, так, с другой стороны, и Аня не шалава какая. Любимому себя подарила, а что неженатые – так война, кто его знает, как повернёт? Лёхи вон и нет больше.

А я? Я жив останусь? Перевязанные шея и грудак крепко болят при каждом движении, фашистская пуля и штык уже отметились на моём теле. Несказанно мне повезло, что вообще жив остался да что командир нас штыковому бою крепко учил.

А Аня? Она-то хоть выживет? Один шальной снаряд или налёт германских стервятников, небольшой осколок или пуля – и всё, нет больше моей зазнобушки. А если немцы в Тербуны войдут?

Аж в жар бросило при этих мыслях. Фрицы мимо красивых и сочных баб да девок не проходят. Снасильничают толпой, как пить дать, и хорошо если в живых оставят да ножами не изрежут!

И что тогда, не приму уже её, многих мужчин познавшую да силой взятую?! Брезговать буду?! Или она в мою сторону не посмотрит, потому что не защитил от врага, потому что дал германцу в родное село войти?

Стиснув зубы до боли, что есть силы врезал кулаком по полу Боль в осушенной руке хоть чуть-чуть мою ярость остудила.

Нет, германцы, балуете! Не освободителями вы пришли на нашу землю, не для того, чтобы власть советскую сбросить да чтоб деревня зажила – как в своих листовках расписываете! Вы пришли за землёй нашей, за бабами нашими, за жизнью нашей и свободой!

Так не ждите, что уйдёт Витька Андреев, что отступит. Насмерть стоять буду! Я сегодня уже двоих прихватил, завтра столько же ваших жизней драгоценных заберу! И целиться буду крепко, и стрелять метко, и укрываться вовремя. Я теперь битый, за которого двух небитых дают. И покуда жив – ни пяди по земле моей родной не пройдёте!

Глава 2 (ч.2)

Район городской больницы.

Боец Елецкого партизанского отряда Григорий Фомин.

Холодно что-то, даже в сон не клонит. Впереди, на Орловском шоссе, идёт крепкая драка; до нас доносятся звуки многочисленных выстрелов и очередей, гулкое эхо бухающих снарядов. Но в тюрьме наши вроде бы неплохо закрепились, так просто их оттуда не выбить. А тыл мы прикроем.

Правда, прикрытие из нас (бывшего городского истребительного батальона, теперь же части Елецкого партизанского отряда) получилось хреновенькое: большая часть бойцов вооружена не поймёшь чем. К примеру, у моего молодого товарища по дозору, Митьки Хрипунова, в наличии переделанная из учебной винтовка, а у меня гладкоствольное охотничье ружьё. Плюс по гранате-самоделке на брата (их штампуют на табачной фабрике) – вот и всё вооружение. И хотя опыта-то у меня поболе будет, чем у многих, мою белогвардейскую службу комиссары помнят крепко.

…Я, Григорий Демьянович Фомин, 1898 года рождения, родился в мещанской семье, вырос и прожил большую часть жизни в Ельце. Я хорошо помню купеческое время, когда город весело переливался солнечными бликами, отражающимися от золота церковных куполов; помню торжественный приезд великого князя Михаила Александровича. Его приурочили к открытию красивейшей Великокняжеской церкви, крест которой был выполнен из горного хрусталя – не скупились купчины, вкладываясь в родной город!

Тогда в городском саду имелись специальные тепличные оранжереи с тропическими фруктовыми деревьями и бродящими между ними павлинами. А каким красивым был парк купца Петрова, представляющий собой сложную систему связанных водоёмов, в которых произрастали редчайшие цветы и деревья?! В обоих парках часто играл полковой оркестр Нежинского полка, устраивались танцы. Для молодых людей продавались газированные напитки и шампанское Заусайлова, произведённое по французской рецептуре.

Конечно, весь этот рай был доступен не многим. В том же городском саду было три дорожки, по которым гуляли люди разного состояния и сословий. Таким образом, простые работяги могли прийти полюбоваться парком, но никак не смогли бы встретиться с купчихами или дворянками. Да ну и шут бы с ними, с купчихами! Хотя, конечно, унизительно.

Зато работы в Ельце хватало. Большая железнодорожная станция, при ней первое в Российской империи техническое железнодорожное училище. Табачная фабрика и ликероводочный завод, выпускающий елецкие шампанское и вина. Елецкая мануфактура, на которой плелись известные во всей Европе кружева, кожевенная фабрика и другие. Было где учиться детям всех возрастов и сословий: приходские, городские и железнодорожное училища, реальное училище (которое заканчивал я), женская и мужские гимназии.

Город был очень богат благодаря активным, предприимчивым купцам, что не жалели средств на украшение и развитие Ельца, а заводы и фабрики притягивали рабочие руки. Елец по праву мог претендовать на звание губернского города и должен был им стать. Ещё царь Александр III обещал изменить его статус с уездного на губернский, если в городе будет действовать 33 храма. И ведь заложили 33-й, да только во время войны…

На германский фронт я, 18-летний парень, попал в 16-м году. Год побед, год славы русского оружия!

Австро-венгров разбили в Галиции, турок громили уже в Малой Азии, Юденич взял Синоп. Колчак рассекал по Чёрному морю, загнав турецко-германский флот в Мраморное море, а на Балтике немцы никак не могли прорвать оборону, возведённую ещё гением Эссена. Россия готовилась к финальному рывку, к удару, что сокрушил бы кайзеровскую Германию…

Придя на Северный фронт вольноопределяющимся, я смог занять место в пулемётной роте. Пулемёт «максим» казался мне воистину сказочным, смертоносным оружием; один умелый расчёт вполне мог остановить атаку целой роты врага. Благодаря водяному охлаждению огонь из «максима» можно вести непрерывно, а большая масса и устойчивость дают отличную кучность и точность боя. В отличие от кайзеровских пулемётов, наш был оснащён щитком, закрывающим пулемётчика от пуль и осколков.

Воевал я честно; и хотя у нас не было таких лихих сражений, как у Брусилова, подраться мне пришлось крепко. И газами меня травили, и в атаку шёл вместе с пехотой, тянув за собой больше 60 килограммов пулемёта, и врага отражал. Георгиевский крест четвёртой степени заслужил по праву.

Перед госпиталем (крепко зацепило осколком) получил направление в школу прапорщиков. Но не успел я ещё выписаться, как грянула революция.

…Отречение царя, регулярные смены правительства, преступные приказы, разом развалившие армию, – страна стремительно скатывалась в пропасть. Такая грязь со дна поднялась да в князи полезла – страшно вспоминать. Грабежи, убийства, насилие стали порядком вещей. Полицию, транспорт, почту практически полностью парализовало; государство больше не выступало гарантом защиты жизни и прав человека.

Фронт трещал и прогибался под ударами немцев, держась лишь на силе духа истинных патриотов. Но с каждым днём их становилось всё меньше – «революционные массы» бунтовали, расправлялись с офицерами; дезертирство было массовым. В таких условиях оставаться в строю я не захотел, да и до фронта добраться не смог бы. Нет, я отправился в родной город, в надежде воссоединиться с семьёй и при необходимости защитить родителей.

Что же, путь домой был непростым, и я не раз пускал в ход трофейный парабеллум. Слава Богу, родители мои уцелели, хотя и пограбили их изрядно. Но радость воссоединения была недолгой: к власти пришли большевики, а вскоре началась гражданская война.

Надо понимать, что семья моя была искренне верующей, отец состоял в обществе трезвости, организованном отцом Николаем Брянцевым. Его убийство, как и начавшиеся гонения на православную церковь всколыхнули родных. Отец, крепкий ещё мужик, отслуживший ценз в драгунах, терпеть подобное беззаконие не стал.

Маму мы отправили в деревню к родным, а сами двинулись на Дон – там пытались подняться казаки, там же создавался добровольческий корпус. Вот только красные реагировали быстрее: они в кратчайшие сроки отмобилизовали боеспособную армию, расстрельными методами навели в ней жёсткий порядок. А колеблющееся рядовое казачество большевики разлагали всевозможными посулами, настраивали простых казаков против собственных офицеров, атамана. И выступление Каледина вскоре затихло, а добровольцы ушли на Кубань.

Мы с отцом оказались меж двух огней. На Дону теперь правили большевики, в тылу тоже остались большевики. Немногочисленные добровольцы безуспешно штурмовали Екатеринодар и так же безуспешно пытались поднять кубанцев, перед войной щедро разбавленных иногородними. В сущности, их дело было – труба, вопрос об окончательном разгроме контрреволюционных сил заключался лишь во времени.

Мы с отцом укрылись в небольшой станице, уже не зная, что делать дальше – прорываться на юг, следуя через местность, занятую красными и бандитами, или домой, на север – через те же препятствия. Решили немного переждать, последить за событиями.

Наше ожидание окупилось сторицей. Большевиков (а точнее, бандитов и мародёров, поступивших им на службу) подвели самоуверенность, жестокость и безнаказанность. Когда начались грабежи и изнасилования на Дону, казаки поднялись и обрушились на оккупантов. Возглавил их талантливый организатор и военачальник Краснов. Тут-то и мне нашлось место, и моему отцу.

Вот только развела нас тогда судьба. Я попал в пулемётную команду, а мой драгун-родитель – в кавалерийскую часть. Какое-то время воевали рядом, но единый фронт отсутствовал: что красные, что казаки действовали небольшими мобильными группами, много маневрировали. Части мотались из стороны в сторону, и вскоре всякая связь с отцом прервалась.

Что с ним сталось, сложил ли батюшка голову в схватках или сумел эмигрировать (если б в России остался, обязательно вернулся бы домой) – я не знаю. Молюсь за отца каждый день, а уж Господь ведает, где оказать помощь родителю.

…Гражданская война сильно отличалась от второй Отечественной. До того я дрался с германцем, защищал Родину, её интересы. Здесь я вроде бы так же сражался с врагом, да только не с иноземцем, а со своим же, русским братом. Быть может, среди тех, кто поднимался в атаку под пулемётным огнём моего «максима», были вчерашние друзья, знакомые, сослуживцы; я никогда не смотрел на тела павших, боясь кого-то узнать. Да, их направляла чужая, вражеская рука, вот только гибли на поле брани свои же, русские.

«В годину смуты и разврата не осудите, братья, брата…» Эх, если бы на гражданской войне такое было возможно!

…За 4 года бесконечной войны казаки устали. Того стержня, что был у красных (расстрелы, комиссары, семьи в заложниках), воины Краснова не имели. И когда забрезжила возможность замириться, большинство казаков сложило оружие – тем более что сил держаться против большевиков уже не хватало.

Многие обнадёжились тем, что красные учтут старые ошибки и не допустят вновь обид населению.

Вот только лидеры большевиков видели в казачестве сторонников царизма, а не друзей революции. Веками сформированное воинское сословие, чуть ли не отдельный народ со своими традициями и способностью самоорганизации, казаки были слишком опасны. Так что теперь уже не мародёры и грабители из красной гвардии стали мучить людей, а комиссары, используя все наличные ресурсы. Они грабили, убивали, насиловали; храмы осквернялись, духовенство уничтожалось. В станице Вёшенской устроили расстрел стариков, пытавшихся опротестовать решения пьяных от крови властителей.

Но это стало последней каплей. Веками сложившаяся на Дону воинская традиция делала из стариков самых уважаемых и авторитетных людей. Старики были вправе сорвать погоны с атамана! А тут их просто расстреляли.

И грянул гром! Вновь вспыхнуло войско Донское, вновь летели головы красных под казачьими шашками. Люди ожесточились до предела, смерть стала до того привычной, что уже никого не удивляла; с обеих сторон лилась кровь не только воинов, но и родных тех, чья сторона проигрывала. Война эта превратилась из борьбы с врагом в бесконечную кровную месть, где люди безмерно ожесточались с обеих сторон, не всегда понимая, за что сражаются.

Бывало, что выходили мы к местам, где зверствовали красные. Вскипали дикой, нечеловеческой ненавистью, без страха, с яростью шли в бой, чтобы убить. Пленных не брали, а кто попадался – участь этих людей была прискорбной!

Да только после наступали такие горечь и пустота внутри, что хоть на луну вой. У меня, к примеру, иногда возникали мысли о смерти в бою – я её начал жаждать! И всё труднее было обращаться к Господу в молитвах…

В эти дни я начал ломаться. Да и многие казаки тоже. Веками их моральным стержнем была Православная вера; вольные воины Христовы защищали Русь от татар, дрались с турками и горцами – все они были магометанами. Теперь же приходилось сражаться с единоверцами и братьями по крови.

Хотя с людьми (и не только с казаками) что-то случилось ещё до германской; вроде и ходили они в церкви, и посты держали, да только жили своими шкурными интересами, забыв о Боге. Для многих вера стала лишь торговой вывеской, скрывающей истинное нутро…

И снова теснили красные казаков, и снова манили посулами. Мы держались уже из последних сил, но тут вдруг крепко ударили добровольцы Деникина и погнали большевиков! 19-й год стал годом надежд; казалось, что совсем чуть-чуть, и мы пересилим врага, что кровавое безумство наконец-то прекратится. Везде, куда шли мы единым фронтом, – везде нас ждали победа и успех! Царицын наконец-то был наш, казаки Мамонтова дошли уже до Ельца, уничтожая гарнизоны большевиков и разрушая коммуникации.

Казалось, остался последний рывок; мы шли на Москву, и я находился в передовых частях. Так получилось, что моя колонна оказалась возле родного города; я уже видел блики солнца на золотых маковках любимых церквей!

И тут вдруг фронт в одночасье рухнул. С тыла ударили махновцы, красные сумели подготовить мощный встречный удар. Они также дрались смело и ожесточённо, у них была своя правда. Мы побежали…

Только я больше не находил в себе сил отступать, пятиться, спасаться. Не было больше ни душевных, ни физических сил продолжить войну. И я сдался.

На всё Господь: чуть ли не став офицером ещё на германской, я затем так и остался унтером и в казачьих войсках, и в частях ВСЮР. Иногда было обидно – столько лет воевал простым пулемётчиком! – но сейчас я имею твёрдое убеждение, что именно это меня и спасло. Переходы на сторону врага были привычном делом; к казакам и добровольцам часто сдавались в полном составе даже крупные соединения большевиков. Теперь ситуация обернулась: уже красным сдавались казаки, офицеры, рядовые бойцы. Правда, офицеров не особо жаловали, а вот казаков и солдат, унтеров пощадили… и мобилизовали: у советского государства на западе появился новый враг – Польша.

С ляхами я и дрался до 21-го года, до очередного, теперь уже тяжёлого ранения, после которого еле выкарабкался. Так и демобилизовался – старшиной, командиром пулемётного расчёта.

Вернулся домой, нашёл маму. Пришли с ней в отчий дом. Небольшой и деревянный, его, тем не менее, уже заселили ещё одной семьёй.

Железнодорожники – что ты, особая каста! С трудом прописались в собственном жилище, в маленькую комнатёнку; семья соседей была больше. Её глава Пантелеев Иван Яковлевич, здоровый пузатый мужик, любил, подвыпив, хвастать, как лихо они с матросами громили винные склады Заусайловых, как метко он стрелял из маузера в казаков Мамонтова. При этом обязательно старался задрать меня: «Вот, победила наша власть! Теперь всё честно распределено, не одним буржуям жировать!»

Это мы-то с матерью буржуи? Это мы-то жировали? Хотелось ответить: «Кто крепко работал, у того и был свой угол, а кто всё пропивал, тот и ходил всю жизнь с голой жопой!»

Конечно, молчал я, ибо такие слова противоречили основам революционной идеологии. Могли доложить кому надо, а ведь я бывшая «контра». Но как-то раз, совсем взбесившись, схватил Пантелеева за горло да прижал к стенке со словами: «Ты обе войны на жопе в тылу сидел, под бабской юбкой прятался, а я кровь свою лил! С германцами честно дрался, а что с белыми ошибся – так после в боях с ляхами искупил! Рубаху расстегнуть, грудь показать?! Весь осколками посечён, пулевых ранений сколько! Ты со старшиной Красной армии разговариваешь, мразь пьяная, а я за революцию дрался!»

Тут подлетела жена его, Вера, начала меня оттаскивать, успокаивать, на мужа сама замахиваться – он-де пьян, не знает, чего несёт. Ну, конечно, а сама-то нос не задирала, как барыня, с матерью моей не разговаривала?

Ладно. Я свою ярость больше изобразил, ибо на деле участие в белом движении стало для меня клеймом. Я не мог устроиться ни на одну нормальную работу, на улице в мою сторону только что пальцем не показывали. Выживали с матушкой как могли, я чернорабочим, мать же неплохо шила. И пойди Пантелеев куда надо доложить (да изобразив всё, как ему выгодно), у нас могли бы возникнуть очень большие неприятности.

Но Иван Яковлевич после этого случая, наоборот, присмирел, уважительней вести себя начал, даже меньше за воротник пропускать.

Ещё у Пантелеевых были дети. Двое деток-сорванцов школьного возраста и старшая дочь, Оля, ничего себе такая девушка, всё при ней. Я бросал на неё невольные мужские взгляды, и она их порой замечала. Но при этом демонстрировала такое холодное презрение, что пропадало всякое желание даже просто с ней заговорить.

Однако же послевоенное время было крайне непростым. Во время обеих революций со дна жизни поднялась отборная мразь: воры, грабители, мародёры. Почему-то новая власть считала их близким социальным элементом (и с чего бы?!); ряды бандитов пополнялись за счёт бесчисленного числа беспризорников и тех мужиков, кто за войну слишком сильно привык к крови. Новая милиция честно боролась с воровским разгулом, но поначалу стражам порядка просто не хватало ни людей, ни средств.

Так получилось, что Ольку заприметил кто-то из молодых ворят. Пробовал, если это можно так назвать, ухаживать. Она, молодец, ни в какую. Но разве можно таких людей остановить простым словом «нет»?

Возвращался я как-то летом домой затемно, слышу в кустах шорох да приглушённый сип. Ну, подумал, дело-то молодое, и уже мимо намеривался пройти. Да только услышал короткий, приглушённый вскрик, вроде кому рот зажимают.

Тут уж я в кусты вломился. Ворёнок лежит верхом на Ольке, платье у той полуразорвано; одной рукой рот ей зажимает, другой брюки себе расстёгивает.

Дальше помню плохо, будто в полутьме. Короткая, резкая боль в правом запястье… Чужая плоть под кулаками, затем под пальцами… И собственная ненависть, яркая, звериная… Не повезло ему тогда оказаться на моём пути: весь свой гнев, который я два года копил в себе, я в несколько мгновений излил на насильника. В себя пришёл, когда этот урод уже не дёргался.

…Возвращались в сумерках вдвоём; я помогал идти потрясённой девушке, укрыв её своим пиджаком. Олю трясло крупной дрожью, она не могла вымолвить не слова. Когда пришли, Иван чуть ли не бросился на меня, поначалу подумав, что это я его дочь изнасиловать пытался (и изнасиловал). Но вовремя увидел мою порезанную, ещё кровоточащую руку и всё понял.

Несколько дней мы не разговаривали. Олины родители старались не возвращаться к случившемуся, девушка вообще не показывалась из-за своего угла. Да и я решил дома пересидеть, благо постоянной работы не было. Боялся, что воры могут сопоставить гибель одного из своих с моими порезами. К тому же я наверняка не знал, как поступит девушка: мало ли, у них всё по любви было, да она в последний момент упёрлась? Я же его на её глазах придушил, вдруг она теперь меня ментам сдаст!?

Матушку я на всякий пожарный к родне в деревню отправил и, как оказалось, сделал правильно. Правда, не из-за опасений…

Оля пришла ко мне сама. И первым, что я почувствовал, был горячий, требовательный поцелуй девушки. Ощутив же жар гибкого, стройного девичьего тела, я мигом потерял голову… Молодость взяла своё.

За одну ночь мы стали с ней мужем и женой, а в конце недели расписались. Практически сразу я уговорил Ольгу венчаться – многие храмы и церкви ещё действовали.

…Но гонения на церковь в 20-е только набирали обороты. Большевики закрывали храмы, арестовывали священников, монахов, прихожан; посещать службы стало просто опасно. Правда, некоторые верующие набирались смелости просить открыть приходы, и иногда эти просьбы даже удовлетворялись! Но в таком случае власти присылали священников-обновленцев, из числа тех, кто принял и восхвалял советскую власть со всем её террором, тех, кто нападал на Патриарха. Конечно, верующие не желали себе таких пастырей.

Некоторые мужчины из числа прихожан глухо роптали, но никаких активных действий никто не принимал – не было смысла. Гражданская проиграна, а любое выступление против гонений лишь обернулось бы очередной кровью; кроме того, большевики получили бы официальный повод ещё сильнее ужесточить преследования. Да и самыми громкими и яростными возмущающимися были, как правило, провокаторы.

…Постепенно я стал всё реже посещать службы. Большие праздники вроде Троицы, Рождества и Пасхи собирали многих прихожан, тогда идти на литургию было относительно безопасно. В остальные же дни число посетителей храмов было незначительным, их знали наперечёт.

А у меня с одной стороны – участие в белом движении, с другой – мать, жена и двое мальцов. Имел ли я право рисковать собой, зная, что без меня вряд ли кто сможет им помочь, позаботиться? Вот и малодушничал потихоньку, ежедневно моля Господа о прощении…

Не знаю, было ли моё поведение правильным в эти безбожные времена. С одной стороны, я ведь продолжал молиться, а с другой – отказался от главного долга православного христианина, от защиты своей веры.

Правда, когда узнал, что в Соборе безбожники рубят и сжигают иконы, одновременно вытапливая золото и серебро с иконостаса («каждая капля драгоценного металла должна быть учтена!»), чаша терпения прорвалась. Глаза закрыла кровавая пелена, и способность ясно мыслить я утратил. Схватил топор и бросился к Собору.

Но на половине пути меня перехватили мать и жена. Вцепились в руки, в ноги, умоляли, рыдали. Вначале я просто их отшвырнул, но они вновь бросились ко мне, мать на колени встала… 1938 год, если бы я добрался до тех, кто уничтожал святыни, позже семью бы не пощадили. Да и не навоевал бы я много с топором: понимая определённые риски, руководство, пошедшее на этот шаг, обеспечило милицейское оцепление; сотрудники имели при себе оружие.

Но после случившегося я окончательно сломался. В это время в городе шли очередные чистки среди верующих. Арестовывали последних уцелевших священников, монахов, прихожан. Их расстреливали, решения по выносу приговора принимались «тройками» НКВД. Вскоре под эту молотилку попал и я…

Ожидая неминуемый расстрел, я долго размышлял, почему Господь попустил такое? Почему страна, бывшая центром православия, страна-освободительница, остановившая и повернувшая вспять турецкую экспансию и сломавшая хребет полчищам Наполеона, – почему она вдруг погибла в считанные дни?! Почему?! Почему тыл рухнул именно тогда, когда русская императорская армия была готова нанести заключительный удар по немцам?

Ответ на вопрос был только один: Господь тогда нам послал столь страшные искупительные скорби, когда чаша Его терпения переполнилась. И при внешнем налёте православия русские образца 1914 года практически перестали быть верующими. Вера, христианское мировоззрение православного человека, обратной стороной которого были честность, порядочность и сердечная теплота, человеческое участие и готовность прийти на помощь, – всё это перестало быть нормой жизни. Как перестала быть православная вера духовным стержнем русского человека.

Раньше, когда люди жили в непростые, а порой и жестокие времена, когда человеку ежедневно угрожала опасность, он находил силы и поддержку у Господа, искренне, с сердцем к Нему обращался. Когда же уровень жизни в значительной степени вырос, когда жить стало просто и безопасно – эта потребность отпала.

Много ли оставалось христианского в искусстве, в поэзии, в письме – да и в самом образе жизни? Разве не стало модным чуть ли не в открытую презирать и насмехаться над верующими людьми, считая религиозность и набожность пережитками прошлого? Разве не убивали мужчины друг друга на дуэлях (смертный грех!) из-за гордыни, разве не кончали жизнь самоубийством от отчаяния и скорби? Разве не жили до брака с не-мужьями и не-жёнами, теряя невинность, отдаваясь греху похоти?

Разве честны были друг с другом, хоть в семье, хоть на работе, хоть с друзьями? Или зачастую совершали грех лжи? Разве не зачерствели человеческие сердца, разве не равнодушно люди взирали на чужую беду? Разве думали при жизни о том, как заслужить себе Царство Небесное, как бороться с собственным грехом да совершить поболе дел благих (не гордыню свою теша, а во Славу Божью)?!

Да нет, момоне люди служили, животу своему, всё больше денег жаждали заработать, всё вкуснее и сытнее поесть, всё ярче да побогаче одеться. Бахвалились друг перед другом богатством своим, а не укрепляли ближнего своего на доброй стезе, не помогали страждущим…

И разве предвоенное духовенство не стяжало себе богатство, тем самым отворачивая от себя многих людей? Разве не поповские дочки были самыми откормленными, одевающимися в самые дорогие (по меркам рядового мещанства) наряды? Разве сыны священников терпели голод или иную нужду на учёбе?

Конечно, далеко не все служители церкви поддались греху стяжательства. Было много и таких (и наверняка в общей сумме и больше), как отец Николай Брянцев, кто не только самозабвенно служил в доме Божьем, но и вёл борьбу за сердца и души прихожан (и не только) за стенами церкви. Но ведь люди почему-то не желали видеть духовные подвиги таких людей, не желали следовать их примеру. Нет, они с восторгом передавали друг другу сплетни об отступничестве священников, что мгновенно обрастали множеством сказочных подробностей. А почему? А потому, что гораздо легче увидеть дурное в служителе Церкви и оправдать его грехами собственные несовершенства и преступления, чем принять пример благочестивых и следовать ему. Ведь совершая благие дела, творя добро, люди зачастую жертвуют малым (деньгами, временем, силами), чтобы обрести Царство Небесное; вот только деньги, время, усилия – это измеримые величины, нужные сейчас, а Царство Небесное – да когда оно наступит, после смерти? И наступит ли? Нет, мы хотим всё и сразу именно сегодня!

…В любом случае, подчинение структуры священнослужителей государству, упразднение Патриаршего поста были необдуманным шагом, повлёкшим за собой многие негативные последствия в виде частичного разложения духовенства. Хотя кто тогда, в начале 18-го века, об этом задумывался?

И вот некогда православный народ отвернулся от Бога. И были посланы искупительные скорби – война. Но, увы, она не объединила людей в едином порыве, а разделила их. Патриоты рвались на фронт, помогали, чем могли, в тылу. Но праздная жизнь в стране не закончилась; действовали всё те же увеселительные заведения, и многие, кто имел достаточный достаток и связи, продолжали жить как ни в чём не бывало. Более того: хулили царя, пускали про него и его ближних всякого рода слухи и пересуды; жизнь царской семьи была объектом сплетен. А главное – в тылу готовился переворот, теперь-то я знаю. И в спину главнокомандующего, что готов был последним сокрушительным ударом смести врага (подняв тем самым международный авторитет державы и свой собственный на недостижимую высоту), нанесли смертельный удар.

Имел ли место быть сам факт отречения царя, совершилось ли оно под внешним давлением или его просто фальсифицировали – кто знает. Но народ отречение, явное или фальшивое, принял и ударился в страшные грехи: крестьяне грабили и жгли поместья, солдаты поднимали офицеров на штыки и массово дезертировали, а дворяне, интеллигенция, купечество – они метались из стороны в сторону, из одного лагеря в другой… Но мало кто в эти дни повернулся к Богу; мало кто вспомнил сам и заставил вспомнить других о человеке, смысл жизни которого и заключался в служение стране и народу. Мало кто вспомнил о царе.

И тогда пришли ещё более жестокие скорби, вторая революция и гражданская война. Были моменты, когда казалось, что белые, олицетворяющие собой старую, набожную и православную Россию, победят, изгонят безбожников. Но разве они сами всем сердцем молили Господа о победе? Разве в тылу Колчака не зверствовали Семёнов и атаманы поменьше, настраивая населения против Верховного правителя? Разве на освобождённой от красных территории не приходили ли казаки в дома тех братьев, что обманулись и пошли с врагом, разве щадили они их родных? Когда да, а когда и нет… Разве в тылу Деникина не было мародёрства и грабежей, разве сами беляки не переходили последнюю черту ожесточения, превращаясь в лютых, беспощадных зверей?

Нет, народ тогда к Господу не обернулся, не призвал Его всем сердцем… А после было только хуже. Гонения на церковь (священников, прихожан, монахов) развернулись со страшной силой. Нерон, травивший первых христиан на арене Колизея и распинавший их, – и тот бы не додумался набить людьми деревянный вагон под завязку – так, чтобы и пошевелиться было невозможно, – и запустить туда кучу голодных крыс. Да, так мучили не отрёкшихся, оставшихся стоять на своём христиан на Соловках.

…Я слышал истории о монашеской братии и священниках, что вели разгульную жизнь до революции, забыв о Господе, и что сумели принять истинно мученический венец, выбрав между отречением от Бога и смертью смерть. Они спаслись, наследуя Царство Небесное через венец мученичества.

Но мы, простой народ, что хранил ещё веру в глубине души, – мы своим бездействием отреклись от Господа. Мы безмолвствовали, когда хулили святыни в печати и вслух, мы бездействовали, когда убивали истинных христиан, что не побоялись постоять за веру, мы сидели сложа руки, когда разрушали храмы и сжигали иконы. И что мы ждали, на что надеялись? Создатель утопил первую цивилизацию грешников, уничтожил небесным огнём Содом и Гоморру. Есть ли у нас шанс выстоять теперь или немцы неудержимым катком сомнут нас?

Я всё же надеюсь, что есть… В своё время я избежал расстрела. Вроде и бывшая «контра», но не нашлось вдруг людей, кто хотел бы меня очернить.

Может быть, потому, что всю свою жизнь, терпеливо снося унижения и оскорбления, я всегда помогал людям, когда имел такую возможность? Или потому, что у меня, не имевшего даже относительно стабильного заработка, нечему было завидовать? Ведь многих посадили по доносам клеветников и завистников… Я дотянул до 39-го, когда НКВД возглавил Берия. Гигантский, неудержимо раскрученный маховик репрессий усмирили, многих бесчестных людей, запросто губивших невинных, самих отправили на плаху. Послабления были сделаны тем, кого репрессировали за веру, да и многих невиновных отпустили, в том числе и меня.

…Я заметил, что в последние годы советская власть стала меняться, переставая быть «интернациональной», «революционной». Если я прав, Сталин разворачивает свою политику на преемственность к Российской империи, – иначе почему ветеранам японской и империалистической войн вновь разрешили носить георгиевские кресты, почему вновь создают казачьи дивизии и вернули из небытия само имя казаков? Чем ещё можно объяснить послабление гонений на верующих? Почему в школах вновь изучают историю страны, прославляя подвиги Дмитрия Донского и Александра Невского, Суворова и Ушакова? Ведь двое из них причислены к лику святых (Ушаков и Невский), а Донского чтут как святого?

Но если руководство страны и начало вдруг прозревать, то на местах во множестве остались всё те же душегубцы, что заседали в «тройках». И сами люди, проявившие столь много подлости во время репрессий, мало изменились…

И всё же я думаю, что фашисты – это не последняя для нас кара, а искупительная скорбь. Ведь призвал же Патриарший Местоблюститель Митрополит Сергий сражаться с иноземным захватчиком ещё 22 июня, до выступления Молотова? Ведь стали же открывать осенью церкви, ведь разрешил же Сталин своеобразный крестный ход – когда пролетели над Москвой самолёты с повешенной между ними Чудотворной иконой Тихвинской Божьей Матери? Ведь отвернулся вождь советов от обновленцев, всячески благоволя православной церкви! Значит, есть у нас шанс ещё на милость Господа, есть ещё шанс искупить наши грехи и сохранить жизнь детей!

…Митька начал мирно посапывать. Сомлел парнишка… Совсем ещё ребёнок, ровесник моих пацанов. Старшего я в своё время сумел отучить в железнодорожном техникуме и пристроить на железную дорогу. Серёжка зарекомендовал себя с лучшей стороны, его эвакуировали как ценного специалиста – ценой дедовского авторитета и значительного магарыча.

Младшего, Володьку, я с женой и старушкой-матерью всеми правдами и неправдами сумел отправить в тыл к дальней родне. 15-летнего мальца пытались загнать в полк народного ополчения, но я упёрся: достаточно меня одного, битого волка, за двоих драться буду.

…Вот только тыл этот больно близок. Так что мне назад хода нет, буду за дом свой отчий драться, за семью свою.

Мои мысли отвлёк послышавшийся впереди звук бряцающего металла.

– Димка, Дим… вставай.

Мальчишка встряхнул головой и попытался резко вскочить. Пришлось крепко так вмазать ему под дых – чтоб лишнего звука не произвёл.

– Слышишь, впереди шаги? Кажись, немцы тюрьму обошли. Сейчас потеха начнётся. Давай-ка сюда гранату и дуй к командиру, к Спруге, да тихо.

Парень ошалело на меня уставился:

– А вы, дядя Гриша?

– А я уж тут как-нибудь сам. Встречу немцев, напомню им 16-й год. Ну давай, только тихо.

…Немцы движутся практически бесшумно. Обрывки приглушённых команд звучат совсем глухо; если бы не предательский металл, они, быть может, и смогли бы взять нас с одного удара.

Поудобнее устраиваюсь. Расслабляю мышцы, одновременно чувствуя, как по венам всё быстрее бежит кровь, как бешено застучало сердце… Меня вновь охватывает давно забытое волнение боя.

Вот и дорогие камрады, всего в 20 шагах. Указательный палец плавно тянет за спуск…

Выстрел из двустволки глушит, как раскат грома. Мигом откатываюсь в сторону – за секунду до немецкого залпа.

Ночь за несколько мгновений превращается в день: Гансы открывают плотный, но слепой огонь, одновременно по обозначившим себя стрелкам начинают бить партизаны. Оружия у последних маловато, зато стреляют сверху вниз, из окон больницы.

Я до предела вжимаюсь в землю, одновременно нашаривая в карманах гранаты, – враг совсем рядом с парком, где я прячусь. Первая самоделка летит в сторону заговорившего по окнам пулемётного расчёта, вторая к раздающему властные команды унтеру (а может, и офицеру).

Пулемётчики вскакивают, но тут же звучит взрыв. Я явственно вижу, как одного немца отшвырнуло в сторону. А унтер молодец, залёг. Впрочем, взрыв всё равно его зацепил – гранаты на табачке штампуют что надо.

Стрельба из окон усиливается. Немцы несколько замешкались после взрыва гранат, но человек семь бросилось в парк. Они не заметили меня, просто деревья послужат им хоть какой-то защитой.

Или не послужат. Второй заряд дроби бьёт в компактную группу из трёх человек. Двое падают. Третий вскидывает винтовку, стреляет. Пуля бьёт довольно близко, но я вновь ухожу перекатом. Трясущимися руками забиваю патроны в стволы – пробрало!

– УРР-РА-А-А!

За спиной раздаётся раскатистый боевой клич – Спруте (комбат, бывший милиционер) поднял бойцов в атаку. Может, и правильно, всё равно ведь оружия не хватает.

Противник откатывается назад, одновременно запуская осветительные ракеты.

– ЛОЖИСЬ!!!

Куда там! Возбуждённые страхом и опасностью, молодые пацаны и возрастные уже мужики выскакивают вперёд, под прицельные очереди пулемётчиков. Первый ряд немцы выкашивают напрочь.

– Да ложитесь же!

Бойцы наконец-то выполняют запоздалую команду. Но не разумом, а рефлекторно, почувствовав близкую смерть. Ещё чуть-чуть, и инстинкт погонит их назад, пока фрицы будут бить в спину.

Подбегаю к залёгшим:

– Гранаты! Гранаты к бою!!!

Падаю на землю, вовремя: короткая очередь проходит над головой.

Бойцы бросают гранаты. Многие не долетают, а некоторые не взрываются – возбуждённые страхом, люди просто не поставили их на боевой взвод. Но и та часть что долетела, крепко бьёт по фрицам.

– Вперёд, за Родину, УРА!!!

Миг, пока противник ошеломлён, нужно использовать. Поднимаюсь с боевым кличем, рывком бросаюсь вперёд. Назад не оборачиваюсь: поднялись – молодцы, нет – на миру и смерть красна!

Дружный рёв позади убеждает меня в том, что поднялись.

Встают и немцы. Только два расчёта продолжают вести огонь, установив пулемёты на плечи камрадов. Но мы уже практически добежали…

Ганс впереди вскидывает винтовку. Не целясь, тяну за спуск: дробь бьёт широко, свалив противника и зацепив кого-то сзади. Ещё один прыгает на меня, колет длинным выпадом. Взвести второй курок времени нет; парирую укол стволом ружья и заученно бью прикладом в челюсть.

Взвожу курок, выстрел! Падает унтер, поливающий наших автоматным огнём. Жрите, мрази!

Правый бок словно обжигает. Мгновение спустя приходит боль; ноги подламываются в коленях. Немец вырывает узкое лезвие штык-ножа из моей плоти и бежит куда-то вперёд. Вот и всё…

…Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного… Прости рабу Григорию его бесчисленные смертные грехи и прими его в Царствие Свое… Защити, Господи, ближних моих на земле грешной, Спаси их и Сохрани – Сережу и Володю, супругу мою Ольгу и маму Ирину… Даруй, Господи, победу воинству русскому, помоги ему остановить врага…

В руце твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой, Ты же мя благослови, Ты же мя помилуй и живот вечный даруй ми… Аминь…

Глава 3

4 декабря 1941 г.

Центральная часть города.

Сержант Фёдор Аникеев, командир пулемётного расчёта 496-го стрелкового полка.

…Пуля ударила совсем рядом, выбив кирпичную крошку с угла здания. По лицу больно бьёт глиняная щепа, поцарапав кожу; несколько ошеломлённый, я укрываюсь от вражеского огня за импровизированным бруствером из деревянных плах.

Немцы – вояки умелые, в этом пришлось убедиться и сегодня, видя, как грамотно они ведут уличный бой. Пулемётчики и снайперы оседлали все высотные здания, докуда добрались, – а в городе полно недействующих церквей. Захватывая и превращая в опорные пункты угловые дома на перекрестках, они обеспечили себе отличный обстрел вдоль улиц.

Наступают не толпой, а мобильными группами не больше отделения. Двигаются, держась стен, занимая или очередные дома, или углубляясь вглубь кварталов. Созданная система перекрёстного огня служит им отличным прикрытием.

Фрицев поддерживает и артиллерия. Катят перед собой лёгкие пушечки, укрытые броневыми щитками, и безнаказанно расстреливают занятые нашими дома, пулемётные гнёзда. Крепко добавляют из миномётов. Хорошо хоть сюда ещё не докатились…

Меня прижимает пулемёт на колокольне Покровской церкви. Пока дивизия переформировывалась в Ельце, я неплохо изучил город, его географию и историю, знаю, о чём говорю.

– Рукожопы хреновы! Куда ж вы, долбодятлы-то, смотрели?!

Пользуясь секундной передышкой и набивая в уцелевший диск последние патроны, я не удержался от брани в адрес нашего командования. Ну как? Ну как на хрен так, что находящиеся в городе части воюют порознь, не зная, где кто располагается, без поддержки соседа?! Почему с начала войны мы не можем наладить элементарную связь и боевое взаимодействие?! Мало нас били, ещё надо?!

654-й вроде как удерживал тюрьму. Крепкие станы цитадели и множество её окон, плюс внешний обвод стен с колючей проволокой, позволили нашим создать там крепкий узел обороны; опираясь на него, они держали позиции севернее, на Орловском шоссе.

Но почему, мл...ть, город остался открытым со стороны женского монастыря и Чёрной слободы? Почему бойцы 143-й стрелковой стояли левее тюрьмы, заняв позиции у противотанкового рва рядом с кладбищем? Чего бы их не выдвинуть на другой фланг или хотя бы выставить нормальное боевое охранение?

Почему, в конце-то концов, когда с фрицами в районе больницы схватился истребительный батальон, нас не бросили на помощь? Много там могли навоевать молодняк и возрастные мужики с минимумом вооружения?

– Твою ж!

Отдача дерева от удара пулемётной очереди крепко меня встряхнула, последние патроны я выронил в снег. Приходится лихорадочно ворошить его, разыскивая ценный боеприпас.

13:44. Если верить трофейным часам, я веду бой уже 6 часов. За это время немцы неплохо продвинулись. Если в районе стадиона и театра бойцы 654-го полка и 143-й стрелковой ещё держатся, то мы с Чёрной слободы непрерывно откатываемся – сильнее нас фрицы, крепче в уличном бою!

Патроны к трофейному пулемёту кончились, да и неудобно с ним отступать, болтающиеся ленты мешаются. Ещё одного бойца мне в помощники не дали, а Василию я свой ДП отдал. Так он, горячая голова, с немецким пулемётчиком в дуэль вступил, когда фрицы заняли колокольню Владимирского храма. Унесли моего товарища с наспех перебинтованной прострелянной шеей, выкарабкается или нет – не знаю…

У меня кончаются патроны. И другого выхода, как схватка практически один на один с пулемётным расчётом врага (которую мой второй номер уже проиграл), у меня нет.

Всё, характерный щелчок вставляемого в паз диска. Сейчас, сейчас…

Дышу глубоко, судорожно, тяну время перед неизбежным концом. Оно понятно – высунусь, а немец, падла, ждёт. И уйти не могу – хоть засел я рядом с кирпичным домом, только с другой его стороны улицу тоже немцы держат.

Наши назад уже откатились, я замешкался, остатки взвода прикрывая. А теперь уже всё…

Кровь стынет в жилах от понимания, что сейчас нужно будет встать и умереть. Про плен мыслей нет: «Лучше смерть, чем полон». Да и нельзя: немцы, может, и не пристрелят, если встану, подняв руки (что вряд ли!), так наши-то увидят. Слух пройдёт мгновенно, а добровольная сдача приравнивается к измене Родине. Родных за такое по головке не погладят.

Ну, давай уже, вставай. Перед смертью-то не надышишься…

Рядом что-то падает в снег, и ещё. По спине ровно льдом проводят: гранаты!

– Аникеев! Сейчас дым пойдёт, разом тикай!

Ого! Белик, взводный, не забыл меня! Закатили товарищи трофейные дымовые гранаты, сейчас под завесой можно и уйти!

Немцы поняли замысел противника, открыли плотный огонь по моей плошке дров. Дерево отдаёт в спину от каждой пули. Но ничего, а мы вот так, перекатиком, перекатиком, под прикрытие дома. Так. А теперь на полусогнутых – и вперёд!

…– Влад, родной, век не забуду!

Взводный весело скалится в ответ. Выручил старого боевого товарища из очередной передряги, чего б ему не улыбнуться.

Хотя сколько знаю нашего «физкультурника», он вечно улыбается, по ситуации и без. Не потому, что дурак, нет, а потому, что оптимист. Но лейтенант умеет расположить к себе своей открытостью и любовью к доброй шутке, девкам и бабам нравится.

По распределению из училища он попал в Энгельс, перед самой отправкой на фронт. В первые дни мы толком не успели познакомиться со взводным – стояла невообразимая суета. Своё прозвище он получил уже в эшелоне, когда заставил мающихся от безделья и ожидания бойцов отжиматься, приседать и выполнять приёмы борьбы «самбо», что изучал в пехотном училище. Не сказать, что мы были в восторге, за что и наградили взводного пренебрежительным прозвищем. Хотя, с другой стороны, спорт действительно отвлекал, а некоторые разученные приёмы мне даже пригодились в рукопашных.

Белик старался дистанцироваться от подчинённых, поставить себя над взводом, и до боёв у него это получалось. Но первые же схватки сроднили командира и бойцов. Особенно кода от взвода осталось 6 человек…

– Командир, нас сейчас сомнут, у меня два диска к ДП, один пустой. Сверху содят, гады… А от Собора улицы к низу идут, там мы у немцев всё время на прицеле будем. И 654-й они отрежут, погибнет полк!

– Умный, да?! Может, что предложишь?

И снова ухмыляется командир, да только измученно, измождённо. Что говорить, если от не до конца сформированного взвода осталось чуть более 30 человек, а враг неудержимо давит?

– Есть предложение, командир, есть. Только надо с комроты и, возможно, с комбатом согласовать.

Белик напряжённо смотрит на меня, улыбку с лица стёр.

– Ну?!

– Я про подземный ход, он ведь от Собора к Чёрной слободе идёт…

…Бой за Казинку закончился нашей победой, причём настоящей победой. Враг не просто отступил, сохраняя порядок и жёстко огрызаясь, как много раз до того; снова отличились зенитчики. Они уделали целых три тягача, тащивших полковые гаубицы; одну уничтожили вместе с машиной. Также под раздачу попали две автомашины с пехотой; очереди 37-мм осколочных снарядов превратили людей в жуткий фарш, куски тел валялись вокруг в радиусе 30 метров. Этот удар наших артиллеристов заставил немцев если не в панике бежать, то ретироваться со всей возможной поспешностью.

После боя полк всем составом вывели в город. Немцы уже вели обстрел Ельца (бессистемный, но всё же), администрация контроль над гражданскими службами утратила. Да и была ли она на месте? По крайней мере, большинство защитников порядка в это время находилось уже в партизанском отряде.

Так вот, люди, несмотря на вой снарядов и грохот взрывов, начали мародёрствовать. Расстрельное дело, если посмотреть с одной стороны, а с другой…

Женщины, дети, старики – они выносили из магазинов всё, что можно было унести, что ещё вчера не было возможности купить. Кто-то нёс посуду, кто-то одежду, даже швейные машинки и какие-то картины… Хотя гораздо чаще – продукты питания и предметы первой необходимости: соль, спички, мыло, пуговицы, нитки с иголками, керосиновые фонари, топливо. Никто не верил, что мы удержим немца, хотя удачный бой приободрил бойцов. Да и свыклись мы с Ельцом за практически месяц, проведённый в городе. Ребята в коротких увольнениях знакомились с местными девушками и молодыми женщинами, крутили короткие романы и даже серьёзно влюблялись. Пополнение же набиралось из местных, и мужики готовились драться за родной дом до конца.

Но немец пёр неудержимо. Бои шли уже на окраинах, противник занял станции Бабарыкино и Телегино, Александровку. И хотя радио, почта и узел связи работали, хотя функционировала электростанция, люди почувствовали бесконтрольность со стороны гражданской и военной администрации, а это могло означать лишь одно – город не удержат.

Магазины грабили на наших глазах. Но бойцы, понимая, что при немцах гражданским будет крайне тяжело достать хоть что-то, не вмешивались. Не стрелять же по своим, зачастую знакомым людям? Уж лучше им достанется добро, чем врагу.

Многие магазины, в том числе ГУМ, находились на центральной улице – торговой. Я смотрел, как люди разбивают двери и окна, как распихивают друг друга, пытаясь забрать что-то дорогое, как роняют награбленное, не в силах унести всё, что схватили в жадности своей… Было горько смотреть на падение достоинства, наблюдать, как страх и безнаказанность позволяют выползти наружу самой грязи, самым худшим человеческим качествам.

– Мама! Мама!! Мам…

Пронзительный детский крик привлёк моё внимание. Рядом с продуктовым магазином стояла маленькая девочка, укутанная в детскую шубку. В её глазах стояли слёзы; ребёнок отчаянно звал куда-то пропавшую мать.

Меня словно громом поразило, так стало жалко маленького, беспомощного ребёнка. Кроме того, девочка была очень похожа на мою племянницу. Вроде и черты лица те же, и взгляд родной, и даже кричит знакомо. На секунду мне подумалось, что брат почему-то оказался в Ельце. Искал меня?

Нет. К девочке подлетела женщина. Мама? Она подняла на меня глаза, и я понял: нет, не мама. И не женщина, а молоденькая и очень красивая девушка. Наверное, сестра.

Худенькая, белого цвета кожи, с иссиня-чёрными волнистыми волосами, с правильными чертами лица и полными нежно-розовыми губками. Но что больше всего кольнуло моё сердце, так это огромные, светло-карие, невероятно тёплые глаза; посмотрела на меня – и будто солнышко ясное пригрело. Впервые я такие глаза видел.

Мы случайно скрестили взгляды, и девушка не отводила свой секунд десять – значит, я ей тоже глянулся! Уже было собрался шаг навстречу сделать, да ребёнок ещё пуще заплакал, она его подхватила и унесла. А я столбом стоял, вслед смотрел. Проводить бы, так ведь на посту…

– Эх, гарна дивчина, хлопец! Да больно тощая. Но немцу, я слыхал, тощие нравятся, как пить дать, снасилуют.

Бешеная ярость ударила в голову. Я схватил за грудки гадко лыбящегося хохла-сержанта, что выслуживался перед своим взводным и старшиной, планируя занять должность его помощника. Он никогда не лез в бою вперёд и уцелел в Смоленских боях не благодаря мужеству и воинской удаче, а лишь постоянно держась в хвосте.

– Ты, мррразь!!! Ничего святого нет, да? У тебя на родине немец бесчинствует, так ты теперь и здесь драпать хочешь? Нет уж, дудки, не пройдёт! Сегодня же ротному доложу, что панические слухи распускаешь!

Хохол, достаточно крупный, чтобы вырваться, зло бросил в ответ:

– Херой! Только и могёшь перед ротным на цирлах выступать! Ну и беги, стукай!

– Я не стукаю, я тебя, мразь трусливая, предупреждаю: ещё раз увижу тебя в хвосте, лично грохну, хоть ты и не из моего взвода!

– Ой-ой-ой, напужал! Пужалка у тебя не выросла!

Васька вцепился мне в руку:

– Пойдём Гриша, пойдём. Не цепляйся ты с ним, говно не трогают, оно и не воняет. Я эту девушку знаю, её Лерой зовут. Живёт в Засосне. Хочешь, потом познакомлю?

Отойдя в сторону, ответил:

– Хочу, брат, хочу! Да только видишь, не до знакомств сейчас, немец уже припёр. Эх, хоть бы день назад её встретить!

Второй номер внимательно и серьёзно посмотрел мне в глаза:

– Что думаешь, Гриш, оставим город?

Больно мне тогда было сказать правду боевому товарищу:

– Если приказ будет, оставим. Мы военнослужащие, подчиняемся приказам. Скорее всего, командование поостережётся, что город могут в кольцо взять, сам знаешь, фланги у нас слабые. Ведь вся дивизия тогда в ловушке окажется.

Но Василий, качнув головой, ответил:

– А я думаю, что мы воины. И должны землю свою защищать, родных и любимых. Видел плакат: «Родина-мать зовёт»? Моя Родина – здесь. Как же я могу отступить?

– Не глупи. Приказ есть приказ, не выполнить его нельзя.

– Кто-то должен будет прикрывать отход подразделений. Попрошусь в добровольцы, останусь здесь. Покуда жив – враг в моём городе править не станет.

Эх, зря я тогда был с ним столь откровенен. В яростной схватке с вражеским пулемётчиком Василий словно искал свою смерть…

На площади громыхнул разорвавшийся снаряд. Из гаубиц лупят, твари, не иначе. С неприятным звоном посыпались уцелевшие стёкла на витринах магазинов.

– Все в бомбоубежище, бегом!

Город изрыт противоснарядными щелями, а в глубоких подвалах каменных зданий и церквей устроены бомбоубежища. Одно из них располагалось буквально в 20 метрах от нашего поста.

Спускаемся на изрядную глубину, метров шесть, не иначе. Рядом толкаются мальчишки с коньками.

– Эх, пацаны! Куда вас нелёгкая несёт, за коньками под обстрелом?

– Так не купишь их, товарищ командир, а снаряды – ничего, Бог не выдаст, свинья не съест!

Мальчишки улыбаются, довольные своей удалью. А я вспоминаю тела детей, искорёженные и изломанные – кто-то попал под бомбёжку, кто-то под артобстрел. И хоть сердце давно уже выгорело, но всё равно я не люблю воскрешать перед внутренним взором те ужасные картины; с немцем квитаюсь, когда могу. А ребят этих жалко.

– Балбесы! И откуда вы?

– Да со слободы Чёрной!

– Ёлки зелёные, как вы домой попадёте, весь город под обстрелом!

– Да ходом!

Ответившему мальчишке крепко прилетает в бок. Типа того что: «Молчи, дурак!»

– Так, преступники малолетние! Вы в курсе, что полагается за мародёрство в военное время? Высшая мера! Ну, быстро говорите, что за ход такой?!

– Ничего ты, командир, нам не сделаешь! Тебе за ход узнать надо, а мы не скажем!

Тут уж я посуровел:

– Захочу, ещё как сделаю! Хоть сейчас, у меня такая власть имеется. Я по доброте душевной никого не трогаю, а вам достанется. Возможно, вы располагаете важной оборонной информацией, а утаиваете её!

– Да подземный ход, товарищ командир, – ответил более старший и рассудительный малец, – он под Собором, ниже к реке начинается, камень гранитный рядом с ним стоит, приметный. А заканчивается под Чернослободским мостом через Ельчик.

Нам только к Собору спуститься, пробежать 500 метров, а у реки фрицы нас не достанут.

Информация была интересная, ничего не скажешь. Я сразу доложил взводному, тот передал комбату. Некоторое время спустя Влад подсказал, что информация эта у командования уже имеется.

Позже мы с Василием рассуждали, что за ходы такие подземные? Боевой товарищ предположил, что они сохранились ещё с 17 века – с тех времён, когда город был пограничной крепостью на южной окраине Московского государства. В те времена подземелья связывали все башни крепости, имелся и выход к реке…

– Ну, есть ход, а дальше-то что?

– А то, что если взять десяток бойцов да ходом этим к Владимирской церкви выйти…

– Стоп. Что за Владимирская церковь?

В отличие от меня, лейтенант историей города и его географией не очень интересовался; всё больше бабами.

– Это храм, рядом с которым Василия ранили. Так вот, если пройти к нему, выкурить фрицев с колокольни да самим по Покровской ударить, можно обеспечить успешную контратаку батальона.

Сейчас лицо Влада будто высечено из камня. И где его оптимизм?

– Не знаю, план рискованный…

Взводного можно понять: хоть я и прошу всего отделение, фактически вверенное подразделение сократится примерно на треть. С кем воевать? Ещё сложнее согласовать план с комбатом (комроты ещё как-то подвинется). Ну не любят наши старшие командиры хоть каких-то отступлений от линейной тактики, не любят и боятся. Пытаться атаковать с фланга, попробовать обойти противника – вы о чём?! Решили к врагу перекинуться? Только лобовая атака, только в штыки, да чтоб с криком «ура», да чтобы в рост, не дай Бог, заляжете!

Почему так? Да потому, что с командиров за потери не спрашивают. Батальон комбат угробил – молодец, волевой мужик, крепко дрался! А вот за переход людей к противнику спросят по полной. И никакой самостоятельности у среднего командирского звена за редким исключением нет. Никто также не потерпит даже крохотных отступлений от уставов. А сколько народу погибло только потому, что в начале войны окопы уставами не признавались? Максимум стрелковые ячейки, и то в крайнем случае! Вот и рвут нас немцы, у них-то что наступление, что оборона отлажены идеально…

– Влад! – оборачиваюсь, слышат ли нас бойцы неподалёку? – Да раскрой глаза! У нас иного варианта нет, а мой план имеет хоть какой-то шанс на успех! Хрен с ними, со штабными дуболомами, у них только «давай-давай» да мат через слово. Мы-то за что сражаемся? Перед кем тянемся? Долго ещё нас фрицы гнать будут?

Лицо командира и товарища стало злым. Лейтенант коротко ответил:

– Хватит мораль читать. Сам знаю. Бери своё отделение, вас как раз 9 человек осталось, пробуй.

С ротным и комбатом договорюсь, подавишь пулемётчика на колокольне – будет тебе контратака. Только это… Пулемёт я тебе оставить не могу. У меня всего два ручных вместе с твоим осталось.

– А и не надо, командир, не надо! Фрицевским разживусь! Ты только пистолет мне дай.

Глаза товарища вмиг стали хитро-плутоватыми:

– Какой пистолет? У меня только наган имеется командирский, но его никак нельзя…

– Товарищ лейтенант, – вскрикнул я возмущённо, – я тебе вчера парабеллум трофейный притащил! Вот его и давай, да обе запасные обоймы. Я тебе ещё принесу – он у каждого фрицевского пулемётчика есть!

Делать нечего. Отдал, хоть и чертыхался…

…Древний крепостной ход встретил нас ужасной затхлостью. А пару минут спустя я понял, какую ошибку совершил, не подумав об освещении, – тьма поглотила нас, не оставив никакого просвета.

Под землей ощущение пространства и времени теряется мгновенно. Под ногами что-то хрустит, но что? Щебень, ржавое железо или чьи-то кости? Становится не по себе, и дышать тяжело…

Пара минут движения в быстром темпе (ну, как мне показалось), и я практически выдохся – под землёй не набегаешься. Выбиваются из сил и следующие позади товарищи – я явственно слышу их сбитое дыхание. По спине, лицу и ногам бегут горячие струйки пота, неприятно щекоча кожу; намокшие галифе начинают натирать.

Но не только спёртый воздух и дикая духота терзают нас. Пока бежали, ещё куда ни шло, а сейчас в сердце мерзкой змеёй заползает страх. Ходы кажутся живыми – в них преломляются звуки, доносящиеся сверху, будто в глубине земли живёт какой-то огромный зверь. Перед глазами мелькают страшные видения: крысы, размером с собаку, огромные пауки, ещё какие-то невообразимые чудища… Но самое страшное – ответвления, способные завлечь нас не в ту сторону. Ведь ходов должно быть много! А если мы свернем не туда и заплутаем во тьме древнего подземелья?!

В какой-то момент стена слева действительно оборвалась в ещё один проход. Из него потянуло чем-то неприятным – гнильём, плесенью. Только что там может гнить? Случайно забредшее сюда животное или заблудившийся человек? Но если именно это ответвление – правильное, а плесенью и гнилью тянет от воды?

Мы встали, не в силах сделать следующий шаг.

Чудовищный удар сверху сотряс подземелье. Под сводами хода гулко раздался треск дерева, на голову посыпалась земля. Сердце вдруг начало биться где-то в районе пяток.

– Господи, помоги! – только и успел я вскрикнуть, бросившись вперёд, в надежде, что сделал правильный выбор. Бойцы, ругаясь, побежали следом. Подвёл я мужиков… Сейчас, при угрозе быть заваленными или заблудиться, идея движения в подземелье кажется далеко не лучшим вариантом: погибнуть в бою на свежем воздухе да при свете солнца – гораздо легче.

…Но вот где-то впереди замерцал свет. Постепенно я начинаю разбирать пространство вокруг, вначале на метр, потом на два, три… На полу хода валяются обрывки бумаги, старые газеты. У стены стоит проржавевшая мосинка. Странно, что мальчишки её не утащили…

В лицо бьёт поток свежего воздуха. Какой же он вкусный, этот свежий, бодрящий холодный воздух! Проход уже явственно различим, уже отчётливо слышатся взрывы и пулемётные очереди.

Дошли!

Неудержимо бросаюсь вперёд, товарищи не отстают. И откуда силы взялись?! Буквально пару минут назад казалось, что и шага уже не смогу сделать!

И вот он – выход. Я пулей вылетаю под мост, практически сразу оказавшись по колено в обжигающе ледяной воде – бурлящая здесь речка ещё не покрылась льдом. Обмотки мгновенно промокают, влага пропитывает ботинки – не беда! Как же сейчас сладко чувствовать этот холод, чувствовать себя живым, свободным от ловушки!

Бухающая очередь с колокольни несколько меня отрезвляет. Махнув рукой своим, бегом преодолеваю узкую и не очень глубокую речку, больше похожую на горную. Правда, в одном месте я поскользнулся на скользком от ила камне и чуть ли не рухнул на спину, но бегущий сзади товарищ вовремя меня придержал.

Миновав Ельчик, мы двигаемся вправо вдоль русла. Я планирую зайти к Владимирскому храму со стороны алтаря, дальней от колокольни. Сейчас главное – это не встретиться лицом к лицу с немцами.

Бог миловал. Мы успешно минуем тонкий лаз между заборами стоящий рядом домов и одним рывком добегаем до храма. Фрицев не встретили, так что у моего плана всё ещё есть шансы на успех.

Выглядываю за угол – никого!

– Вперёд!

Добегаем до выбитых с правого фасада окон. Всего две штуки, выше человеческого роста.

– Двое помогают, по двое заходим.

А пулемёт на колокольне что-то молчит…

Достав пистолет из кобуры и дослав патрон в ствол, первым перебираюсь через выбитые витражи. Секунду спустя я нос к носу сталкиваюсь с немецким пулемётным расчётом…

В таких ситуациях всё решают считанные секунды. Падаю на колени, одновременно стреляя в перехватившего пулемёт унтера. Из пистолета я не шибко силён, но с пяти шагов не промахиваюсь, попав в корпус.

Двигающиеся за ним фрицы держат в руках тяжеленный станок. Они с грохотом бросают его на пол; идущий сзади немец бросается к проходу, второй дёргает парабеллум из кобуры. Он успел выхватить его, но меня выручает двухсекундная фора: моя пуля точно вошла в живот врага.

Боец, что одновременно со мной пролезал во второе окно, бросился вслед за убегающем фрицем. Два выстрела – и он падает на спину с двумя пулевыми отверстиями в груди.

Выхватываю гранату, ручную РГД-33, но прежде чем я успеваю поставить её на боевой взвод, к ногам подкатывается немецкая колотушка с дымящимся запалом…

Не помня себя от страха, со всей дури бью по ней ногой, как по мячу в футболе. Граната натурально отлетает к противоположной стенке. В последние секунды падаю на пол, прикрыв голову руками…

Взрыв!

Хоть немецкая «колотушка» имеет небольшое содержание взрывчатки, но в полузамкнутом помещении храма ухнула она крепко. В ушах стоит противный звон; кажется, я ничего не слышу.

Зато вижу – раззявившего в беззвучном крике немца, бегущего ко мне с поднятым в руке пистолетом. Дуло парабеллума успело дважды огрызнуться огнём, но пули летят не в меня, а куда-то наверх и за спину. Мгновение спустя во лбу немца появляется аккуратная красная дырочка…

Слух возвращается быстро. Меня и двух бывших со мной красноармейцев (даже не заметил, как они пролезли сквозь окна) контузило взрывом гранаты, хоть не слишком сильно. Последний номер немецкого расчёта мог бы нас добить, но товарищи не бросили в беде и приняли на себя удар. Немец застрелил бывалого бойца, Орлова Сашку, но Женька Фролов, отличный стрелок, снял врага метким выстрелом.

– Целы?

Оставшиеся бойцы вошли в церковь и заняли позиции у окон. Вставшие со стороны реки практически тут же начали стрелять – немцы уже пытаются контратаковать!

– Фролов, Кислых, со мной! Остальные – рассредоточьтесь у окон, держите вход! Кирсанов, бери мой пистолет, остаёшься за старшего! И осмотрите фрицев, должны быть ещё гранаты и пистолеты!

В коридоре, ведущем из храмового предела на улицу, справа открыта дверь. Влетаем в неё вместе с бойцами. Узкий угловой проход, тянущаяся наверх лестница. Впереди иду я, изготовив пулемёт к бою. Если нам действительно повезло, фрицев на колокольне больше не осталось – Владимирская церковь находится у них фактически в тылу, потому и расчёт покинул колокольню. Но кто его знает, может, наверху остался артиллерийский корректировщик или кто-то ещё?

Нет. Каменный шатёр на выходе пуст.

Поднимаемся на два пролёта вверх. А вот и позиция немецкого расчёта – стрелянные гильзы, окурки, вскрытые цинки из-под патронных лент. Есть ещё несколько полных – видимо, хотели забрать в две ходки. Но ничего, голубчики, это вы нам оставили; за Ваську я уже поквитался, сейчас буду бить вас впрок…

– Женя, давай, помогай нашим, держи подходы сверху.

– Есть!

– Артём, готовься, будешь ленты подавать и придерживать их во время стрельбы.

Оп-па! По дороге от моста к Собору немцы тянут в горку две лёгкие противотанковые пушки. Что калибр у них мелкий, то не беда – стреляют, сволочи, метко. Если они перевалят через гребень холма, дело у наших будет швах… Справа бьёт первый винтовочный выстрел.

Быстрее устанавливаю пулемёт на станок. Настройка оптики у МГ-34 – дело весьма муторное, так что я доверился значениям, выставленным фрицами.

– Готов? – это я своему второму номеру.

– Да!

Огонь.

Первая очередь уверенно утыкается в спину наводчика, упирающегося в щиток пушки слева от панорамы. Тяжёлый удар бросает его тело вперёд. Вторая прошивает артиллериста, придерживающего левую станину. Уж не знаю, замковый ли это был или заряжающий, но кровь из прострелянной головы ударила фонтаном.

Оставшиеся пушкари повели себя по-разному. Те, чьи камрады погибли за несколько коротких мгновений, просто залегли. А вот расчёт второго орудия попробовал его оперативно развернуть. Смело, но глупо: одна длинная очередь свалила сразу двух бойцов в момент разворота – они оказались буквально на одной линии. Следующая срезала не успевшего залечь бойца.

…А внизу набирает обороты схватка за первые этажи храма и выход к колокольне. С обеих сторон бьют частые винтовочные выстрелы, рвутся гранаты. Но, судя по всему, наши пока успешно держатся; помочь им, увы, я сейчас ничем не могу.

Безнаказанного расстрела батареи фрицы не стерпели. По колокольне открыли огонь из винтовок и пулемётов, но пока у меня ещё есть преимущество…

Жёлтые светлячки трассеров, устремившиеся ко мне от Покровского храма, – вот что я успел засечь перед тем, как почувствовал короткую, острую вспышку боли рядом с шеей и тяжёлый удар каменного пола о спину.

Что-то горячее разливается под спиной. Открываю глаза. Это кровь, смешанная с мозгами из раскроенного черепа Артёма. Его тело лежит рядом; на рану невозможно смотреть. Жестокий спазм в животе – и меня рвёт остатками завтрака.

Откашлявшись, пытаюсь встать. Толчок острой боли в плече бросают на пол. По стенке ко мне подползает Женька:

– На-ка, хлебни, шнапс трофейный. Полегчает.

Вцепившись зубами в горлышко фляги, делаю глубокий глоток. С непривычки снова выворачивает, но вроде полегчало. Делаю ещё один, уже не такой большой.

– Сейчас перевяжу.

Товарищ аккуратно накладывает бинт, предварительно смочив его шнапсом.

– Женя… Надо заткнуть их.

– Хорошо бы. Да только метко бьют, сволочи. Еле успел укрыться.

– Сейчас… Накажем их, поквитаемся. Попробуй найти в цинке ленту с бронебойными и бронебойно-трассирующими пулями. У них красный ободок, а у трассеров ещё чёрный носик. Трассирующих штук 50, чтобы хорошо прицелиться, остальные 200 – бронебойных. Они могут достать их и за перегородкой. И подвинь мне ящик, помогу.

За пару минут находим искомые патроны и сшиваем ленту. Мельком смотрю на часы: 14:38. Прошло меньше полутора часов. Снизу по-прежнему бьют частые выстрелы.

– Готов?

– Да!

– Давай!!!

Рывком поднимаюсь, меняю ленту, встаю к станку. Счёт идёт на мгновения…

Пока молчат, кажись, зевнули.

– Получите, твари!

Тяну рычаг спуска на себя; жёлтые светлячки трасов летят в сторону Покровской колокольни.

Первая очередь бьёт чуть ниже цели. Немцы опомнились, открывают ответный огонь. И он снова находят цель – левую руку словно пронзают раскалённым прутом; боль пронзает сознание.

С животным криком, обезумев от боли, я начинаю класть пули по вспышкам вражеского пулемёта. И в этот раз очередь уходит ровно под срез проёма, туда, где только что плясало пламя на раструбе фашистского МГ!

– Есть!

Вражеский огонь обрывается.

Моё внимание привлекают послышавшиеся снизу дикие крики, мат, пистолетные выстрелы. Кажется, немцы уже в храме. Но наши всё ещё держатся. Гибнут, но держатся…

Опускаю взгляд на дорогу. Слишком поздно…

Где-то впереди раздаётся раскатистое «УРРРА-А-А!». Краем сознания я понимаю, что наши пошли в контратаку. Но мой взгляд приковал к себе ствол противотанкового орудия, развёрнутого расчётом к Владимирскому храму. Мгновение спустя он исторг первый снаряд…

Будто кто-то огромный ударил гигантским молотом по нижнему этажу колокольни. Но этот удар встряхнул Фролова.

– Разворачивай пулемёт, разворачивай! У тебя лента с бронебойными, мы их достанем!

Женька кричит в самое ухо. Он прав, только со станком я сейчас не справлюсь. Нужно снять пулемёт.

Ещё один выстрел. Ещё один чудовищный удар, ударивший по секции выше. Сверху падают кирпичи и сыпется красная пыль.

Вилка!

Срываем пулемёт со станка; падаю животом на парапет, укладываю МГ ложем на стенку. Практически не целясь, тяну за спуск.

Очередь ударила по щитку орудия напротив наводчика, прошив тонкую броню в нескольких местах. Но порадоваться успеху я уже не успел: ствол вражеской пушки вновь извергнул осколочный снаряд.

Тяжёлый удар сзади.

Тьма…

* * *

Очнулся я вечером. А может, ночью. На чудом уцелевших часах с трудом разглядел время – 19:37.

Город освещается огнём пожаров. Стрельба раздаётся где-то очень далеко, примерно в районе моста.

Хорошо слышны работающие моторы, не приглушённая немецкая речь. Кто-то поднимается по лестнице.

Невероятно, дико хотелось пить. А ещё сильнее – жить. Невероятно, всеобъемлюще – я ещё никогда не хотел так жить.

Или, по крайней мере, на секунду, на долю секунды увидеть своих родных. Семью. Отца и маму. Брата, племяшей… Хоть на секундочку, чтобы успеть сказать – простите! Обнять, почувствовать их тепло, их запах!

Я больше никогда их не увижу. И это мучительно горько. Пронеслась мысль – сдаться в плен, попросить пощады, выжить!

Нет. Стало чуть легче дышать. Хорошо всё-таки побеждать свой страх. Хорошо, когда отступают сомнения. И хорошо, что рядом нет моих родных.

Я сделал всё, что смог, чтобы остановить врага. Сделал всё, что смог, чтобы защитить свою землю. Несмотря на это, враг оказался сильнее.

Хотя почему сильнее? Скольких я убил, хотя бы сегодня? И ведь они уже не смогут насиловать и убивать. Возможно, среди них были убийцы моей семьи.

И теперь мои родные будут жить… Может, нет. Может, все жертвы напрасны. Может, они нас сломят, сделают рабами – тех, кого захотят оставить в живых. Я уже не узнаю.

По ступеням поднимаются очередные убийцы. Они идут добить. А я лежу неподвижный. И сейчас они убьют меня, а я ничего не смогу сделать.

Рядом лежит Жека. Какой был воин! Как много ты помог! Прости, что повёл тебя на смерть. Но ты хотя бы ушёл быстро. А я вот умираю второй раз, и помочь мне некому. И шанса выжить – нет. И даже защититься нечем.

Немецкие голоса уже совсем близко.

Я пытаюсь потянуться к кобуре. Тщетно – рука слушается, но пистолет я оставил внизу. Горькая усмешка кривит мои губы.

Но, сдвинувшись чуть вправо, я почувствовал под боком металлическую тяжесть гранаты. Сердце начинает биться от бешеного волнения. Я же не использовал эргэдэшку!

Быстрее достать её, повернуть предохранительную чеку, скрутив рукоять гранаты…

Немцы входят. Их четверо. Осматриваются: им интересно, кто сегодня занял колокольню, кто попортил так много крови.

То, что я жив, замечает один из фрицев. Делает знак рукой: смотрите, есть раненый. В руках у него винтовка с примкнутым штык-ножом, что смотрит на меня. А я незаметно встряхиваю гранату, будто судорога передёрнула тело…

Когда-то в детстве я слышал, что все, кто гибнет на поле боя, защищая родных, землю, народ, Отечество, – они гибнут за други своя. И нет выше христианского подвига; этих воинов ждёт Небесное Царство.

Правда ли это? Всю сознательную жизнь меня учили, что Бога нет. Но сейчас я точно чувствую Чьё-то незримое присутствие.

Да. Я чувствую. Я чувствую Того, Кто поддерживал меня всё это время, укреплял, помогал сделать правильный выбор. Того, Кто направлял мою руку в бою и Кто здесь, сейчас, стоит рядом, укрепляя в последние секунды… Нет, учителя мои, вы или ошиблись, или сознательно врали.

Бог есть!

…Господи, прости, что пролили кровь в Твоём доме. Господи, прости мне мои грехи. Господи, Спаси и Сохрани моих любимых. И прими меня, Господи, в Своё Небесное Царство…

Мой палач заносит надо мной штык-нож. Он улыбается, он не торопится. Он упивается своей безнаказанностью.

А зря. Я улыбаюсь в ответ и доворачиваю кулак так, чтобы граната легла на живот. И чтобы её было видно. Я вижу животный страх, сменивший улыбку на его лице…

В последний миг я успеваю закрыть глаза. И перед внутренним взором вдруг отчётливо и явственно предстают те светлые карие очи, что согревали, словно солнце…

Иллюстрация к тексту. Жанр: Историческая проза, Боевик, Приключения

Декабрь сорок первого года, южный фас Московской битвы. Немцы прорываются к древнему Ельцу, чтобы перерезать снабжение столицы с Кубани и Кавказа. Фронт держат дивизии по 300 активных штыков и танковые бригады по 12 исправных танков. Но именно здесь проходит один из тех рубежей обороны, который принято называть последним, который нельзя сдавать. Пехотинец, сражающийся за свою любовь, танкист, люто ненавидящий фрицев, артиллерист, который обрёл веру на войне и взводный лейтенант, потомственный военный, для которого служение Родине является главной целью в жизни… Хватит ли им мужества и умения устоять перед врагом? Роман основан на реальных событиях.

На последнем рубеже

Часть первая. ОБОРОНА ГОРОДА. Глава 1

3 декабря 1941 года.

Железнодорожная станция Елец.

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Алексей Белов.

…Близкий удар пули поднимает фонтанчик снега. Искрящиеся на солнце льдинки больно бьют по глазам, и я рефлекторно вжимаюсь в ячейку.

Норки. Мышиные норки, которые не везде удалось связать узкими ходами сообщений. В частности, мою.

Потому сейчас я один. ОДИН. Мне не перед кем храбриться, никто меня не поддержит и не окрикнет. И я могу честно признаться себе, что боюсь. Что очень сильно боюсь.

Тяжёлый удар артиллерийского снаряда сотрясает землю. С бруствера на шинель сыплются комья мёрзлой земли и грязный снег; он попадает за воротник. Но я не чувствую холода. Я вообще ничего не чувствую, только пытаюсь сжаться ещё сильнее.

Земля дрожит под тяжестью приближающихся танков. Их всего два. Всего… Я мог так думать до сегодняшнего дня, пока Митьку Архипова с расчётом не накрыл первый же выстрел долбаного фрица! Единственный в роте станковый «максим», гордость сержанта… Больно он большой, да и громоздкий щиток уверенно выдаёт позицию пулемётчика.

Неимоверным усилием воли заставляю себя приподняться. Только на уровень глаз, чтобы увидеть противника.

Вот же!.. Они уже совсем близко. Метров пятьсот, не больше.

Какой противный свист у этих мин! Совсем рядом со мной взрывается один такой подарочек; некоторые бойцы называют его «огурцом». Вроде и небольшой снаряд, но старожилы дивизии, успевшие повоевать в Белоруссии и под Смоленском, больше всех ненавидят именно миномётчиков с их «огурцами». Ну, после «лаптёжников», конечно. Уж больно часто сыпят – с боеприпасами у немцев порядок, не то что у нас.

А между тем фрицы из своих «самоваров» начинают нас конкретно давить. Свист становится нестерпимым; он словно ледяная змея, что забирается за шиворот, – противно, и достать никак не получается.

Негромкие хлопки вокруг меня бьют словно кнутом. В ответ раздаются матюки храбрящихся пацанов… и первые крики боли.

Я снова прячусь в стрелковой ячейке. И какой дурак решил копать их вместо окопов?! Там-то ты не один, там ты чувствуешь плечо товарища; там гораздо легче бороться с ужасом, что охватывает новичка в первую схватку.

Но, между тем, не видеть врага ещё страшнее. Нет, не храбрость заставляет меня снова приподняться над бруствером, нет. Просто умереть вот так, сжавшись в комок и видя лишь раскисший чернозём, перемешанный со снегом, – это даже хуже, чем поймать случайную пулю.

Однако, увидев противника ещё раз, я вновь закрываю глаза. Надеюсь воскресить в памяти хоть что-то, что на секунду затмит картину наступающих по снежному полю фрицев: пехотинцев, расчёты орудий, толкающие перед собой мелкие, но точные и скорострельные пушечки, две громадины танков…

– Лёша, Лёшенька… ну остановись! Нельзя же!

– Ань… Меня завтра забирают на фронт. Там война! Ты понимаешь, что после уже ничего, может, и не будет? Меня не будет!

– Лёша… Лёшенька… Милый…

Горячие, полные губы девушки, солёные от слёз жалости и стыда, наконец-то отвечают на мои требовательные поцелуи. Руки бешено хватают нежную девичью плоть, упругую и горячую, даже обжигающую. Восторг первой близости заполняет сознание… Я будто не слышу её вскрика, лишь крепче сжимая дрожащую девчонку в объятьях…

…– Что, опробовал девку? Колись, Лёха! Хороша Анютка-то, а?! Может, и нам обломится?!

Лошадиный гогот земляков, призванных со мной в одну роту, заставляет до боли сжать пальцы в кулаки. Но вместо того, чтобы дать в рыло зубоскалу, высмеивающему мой горделивый рассказ (я-де теперь мужик, теперь и помирать не страшно), отвечаю лишь гаденькой улыбкой:

– Хороша…

А ведь Витька сам за Анькой увивался, и в его злой похабщине сквозит боль. Может, он даже её любил, но она предпочла гулять со мной, и на деревенских танцах меня выбирала. Хотя я сох по Ксюхе.

Но сейчас на душе гадко, будто в дерьме извалялся. И за себя, не сумевшего своё хвастовство над обманутой девкой скрыть (да хоть бы по-мужски за неё заступиться!), и за Витька, что любовь свою не сберег, а теперь, видно, решил, отомстить…

Очередная вспышка злости и запоздалого раскаяния на секунду меня отрезвляет. Я будто смотрю на себя со стороны: маленький, трясущийся, жалкий… Конечно, красивая и умная Ксюшка не смотрела в мою сторону – видела, что я за птица. А Анька, может, и видела, но жалела. Или ещё что – любовь зла, сердцу не прикажешь. И чем я ей отплатил? Опозорил незамужнюю девку, убедив, что могу умереть.

Да, могу! Но и Витька может. И вся рота моя может сегодня погибнуть, и весь батальон, и даже весь 507-й стрелковый полк в полном составе. И погибнет, если каждый боец будет жаться на дне ячейки, не в силах и раза выстрелить по врагу!

Больно. Внутри вдруг стало больно, словно судорогой всё нутро свело. А по щекам побежало горячее. Провожу по коже грязной рукой – слёзы! Заплакал заяц!

Усмехаюсь сам над собой. Трус…Но и трус может за любимых драться, за землю родную. И чем он тогда отличается от смелого? Впрочем, тот свой страх не побеждал, он же смелый. Мне пришлось сложнее…

Наконец-то поднимаю винтовку, родную трёхлинейку. Неспешно укладываю на бруствере, крепко упираю приклад в плечо. Судорога внутри будто бы отпускает… Ловлю в прицельную планку вскочившую фигуру.

А не такие вы и страшные, когда на вас через прицел смотришь.

Тяну за спуск.

Выстрел!

Немец падает, но не от пули: фриц как раз закончил короткую перебежку. Вроде и не велико расстояние, всего-то метров 200, но попробуй попади: враг вскочит, пробежит метров 10-15 под прикрытием пулемёта и товарищей, и снова залегает. А пулемёты, ух! Метко содят, плотно!

Я вдруг начинаю смеяться. Да даже хохотать – так легко вдруг стало, когда страх отпустил. Нет, правда отпустил! И очереди вражеские в мою сторону летят, и мины рядом падают – а мне вдруг не страшно. Наверное, понял, что умереть – это не самое худшее в жизни. Гораздо хуже жить безвольным трусом.

По-прежнему хохоча, ловлю в прицел вспышки вражеского пулемёта. Ведь в мою сторону бьёт, гад! Очередь рядом с бруствером легла, снег перепахала! Ну, подожди, брат лихой, сейчас мой черёд стрелять будет!

Навожу прицельную планку ровно под срез бьющегося на раструбе пламя. Ровно как учили. Глубоко вдыхаю и медленно так выдыхаю, чуть задерживая воздух в конце. Тяну за спусковой крючок.

Выстрел!

Вражеская очередь обрывается.

Ха-ха-хах! Да я пулемётчика заткнул, ребята! Будет теперь что пацанам рассказать, будет! Есть чем гордиться, я теперь уж точно мужиком стал!

А попробует Витька ещё раз Аньку обидеть – ей-Богу, все зубы повыбиваю, не побоюсь трибунала!

Короткая вспышка острой боли в груди – а я всё ещё смеюсь. Ну, или хотя бы улыбаюсь. Ведь хорошо же, хорошо же как – когда страх свой побеждаешь, когда правильный выбор делаешь, несмотря ни на что! Это, наверное, и есть самое главное в жизни!

Хорошо. И небо над головой такое синее-синее… Только почему-то я смотрю на него из ямы. Как я сюда попал? А впрочем, какая разница?! Главное, что спокойно так, уютно. И не больно совсем, нет. Только холодно очень…

Ефрейтор 386 отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона Владимир Афанасьев.

…400 метров до вражеской бронетехники. Сердце невольно пускается вскачь – сейчас немецкие наводчики нас разглядят, и всё, пиши пропало: капониры укрывают только низ орудия. Ну же, сержант, когда дашь отмашку?!

Впрочем, он сам нервно ждёт сигнала комбатра: батарея должна открыть огонь одновременно.

Угловатые коробочки приземистых фрицевских танков уже находятся в зоне эффективной стрельбы. Если я правильно их опознал (мы изучали силуэты и ТТХ вражеских машин весь последний месяц), это «артштурм», средние танки с неподвижной башней (точнее уж рубкой) и короткой пушкой калибра 75-мм. Зато броня у них неплохая, лоб корпуса аж 50 миллиметров! Поэтому и приходится подпускать их так близко...

Вообще-то зенитный артдивизион – это сила, способная остановить и более внушительную вражескую атаку. Пусть даже неполный – орудия и расчёты повыбило во время воздушных налётов, кого-то перевели вместе с мат. частью.

Но дело-то в том, что мы не готовились отражать танковую атаку, а потому до последнего держались на позициях, с которых перекрывали небо над станцией. Три батареи по штату, 4 трёхдюймовки 3-К и 8 37-мм зенитных автоматов К-61 (на котором я служу первым номером, наводчиком по азимуту), смогут обеспечить надёжную защиту крупного объекта, лишь разделив небо на сектора (с выбором высоты под возможности конкретного орудия). Для этого батареи располагаются на значительном удалении друг от друга, выстраивая «треугольник». Вот только сейчас самые мощные орудия-трёхдюймовки (они бы за километр достали «тройки») находятся вообще по ту сторону многочисленных путей. Да и вторая, более многочисленная батарея (3 орудия), расположена слишком далеко от места схватки – она прикрывает «север» вытянутой станции и железнодорожный мост.

Можно было бы подтянуть обе батареи к началу немецкой атаки, можно. Только слишком стремительно развивались события с самого утра. Ещё пару часов назад в Казинке стояли наши, держались на подготовленных позициях, контратаковали… а уже сейчас немцы прут прямо на нас. Хоть не одни дерёмся, стрелковый батальон вон уже минут 20 воюет!

Два орудия на два танка, расклад равный. У немцев, правда, ещё расчёты противотанковых пушек показались, зато на станции притаился цельный бронепоезд. Да. Только вот вооружён он всё теми же трёхдюймовками (не зенитными, гораздо менее мощными), а фрицы за Казинкой уже развернули батарею полковых гаубиц (зараза, у них даже полковая артиллерия представлена гаубицами, не говоря уже о дивизионной; как с ними воевать-то?!). Перед атакой гитлеровцы неплохо так прошлись по позициям батальона, и рискни экипаж бронепоезда высунуться сейчас, он лишь обречёт себя на бесцельную гибель. Нет, команда бронепоезда вступит в бой, если фрицы прорвутся на станцию: гаубицы не смогут вести огонь, не накрыв собственной пехоты.

…Руки судорожно сжимают маховик поворотного механизма. Повинуясь тихим командам сержанта, я медленно поворачиваю орудие, ведя «свой» танк. Ну, когда же… Не в силах сдерживать волнение, я на секунду оглядываюсь на других членов расчёта, своих боевых товарищей. Все они волнуются, крайняя степень напряжения и ожидания написана на их лицах, но не трусит никто. Ещё бы, уже сколько раз под бомбёжками были! А сейчас нам противостоят не скоростные самолёты, а «всего лишь» тихоходные танки. Пускай и смертоносные…

Расчёт зенитного орудия – это элита среди артиллеристов. Нельзя сравнивать нас с обслугой противотанковых пушек, что несут самые большие потери, но воюют на мелких, легкоуправляемых сорокапятках (там только один наводчик, от которого в основном и зависит исход боя). И уж тем более с расчётами полковых пушек и гаубиц, зачастую ведущих огонь по секторам, да с закрытых позиций. Нет, у нас каждый член расчёта – это важнейшая единица, без которой боя не проведёшь. Два наводчика (по вертикали и горизонтали), два прицельных (по дальности и по скорости, углу пикирования) и заряжающий, что должен успевать вставлять в пазы 5-патронные обоймы, пока зенитка бешено вращается. Без подачи же боепитания перестанет работать автоматика, и орудие замолчит.

Наши действия должны быть предельно слаженными и чёткими, мы представляем собой сложный боевой организм. А потому не по службе отношения внутри расчёта очень тёплые, практически семейные. И я рад, что каждый член моей семьи готов к бою. Так что посмотрим, кто сильнее: боевое братство советской артиллерии или автоматизм немецких танкистов.

Сержант, ну когда же ты уже скомандуешь…

Вся эта бравада, все посторонние мысли – это лишь попытка отвлечься от липкого, разъедающего душу страха. У зенитчиков обычно нет передовой в привычном понимании этого слова, наш фронт – это небо, и мой экипаж, на счету которого уже два немецких пикировщика, достойно себя проявил.

Вот только сегодня мы оказались именно что на передовой…

Метров 380… ну же, когда начнём!

Один из танков в очередной раз делает «короткую» (двух-трёхсекундную остановку, чтобы довести орудие и выстрелить), и я в одно мгновение понимаю, что это будет «наш» выстрел. В груди вдруг образуется пустота; одновременно я начинаю видеть так, как никогда раньше в жизни не видел. Или мне только кажется? Но как же ещё можно объяснить, что я разбираю номера на борту немецкой машины, что явственно вижу жерло орудия, нацеленного словно на меня одного!

– Огонь!!!

Яростная команда сержанта перекликается с грохотом зенитного автомата, отправившего в цель первую пятёрку бронебойно-трассирующих снарядов. Немец выстрелил чуть раньше, но выпущенный им осколочный с диким воем рассёк воздух метрах в десяти слева и взорвался уже за спиной.

– Быстрее снаряды!

Наша первая очередь также не слишком точна, болванки лишь пропахали борт рубки, оставив на броне светящиеся от жара малиновые полосы. Но преимущество автомата в гораздо большей скорострельности; «арштурм» лишь успел тронуться, прежде чем поймал ещё пяток снарядов в лоб корпуса. Танк сильно дёрнулся, словно налетел на гигантскую стену; секунду спустя открылся единственный люк, из которого тут же густо попёр дым. Следом показался будто бы пьяный человек – до того неточны его движения. Он сумел перебросить своё тело через борт машины, но через мгновение из люка ударила тугая струя пламени. Дикий, нечеловеческий крик, наполненный болью, резко ударил по ушам…

Сильный взрыв отвлёк моё внимание от погибающего в огне экипажа (хоть и враги, но смерть жуткая) и заставил обратить внимание на второй танк. Но, видимо, «соседям» повезло больше: вражескую машину словно разорвало взрывом изнутри! Очевидно, очередь бронебойных снарядов прошила её более тонкую бортовую бороню и попала в боеукладку, вызвав детонацию снарядов.

Как там говорил Александр Невский? «Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет!» Учите историю, псы немецкие!

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.

Оба фашистских танка горят яркими, чадными факелами. Жар огня, поглощающий остовы боевых машин, столь страшен, что достаёт до наших позиций; я ощущаю его кожей лица.

Зенитчики без промедления перенесли огонь на поле, ударив по пулемётным расчётам. Немецкое наступление, лишившееся главной ударной силы и огневого прикрытия, в одночасье захлебнулось.

Удобный момент. Я уже предчувствую нашу контратаку; руки до боли стискивают цевьё винтовки и ложе приклада. Кровь бьётся в висках так, что я буквально слышу удары своего сердца.

– РРРО-О-ТА-А! ЗА РРРОДИНУ!! ЗА СТАЛИНА!!! УРРА-А-А-А!!!

Старлей бросается вперёд. За ним, бешено крича и матерясь, поднимаются красноармейцы. Всеобщий порыв столь заразителен, что я даже не заметил, как покинул свою ячейку. Лечу вперёд, раззявив рот в диком, беззвучном крике.

Ярость, охватившая бойцов, объяснима: сколько мы ждали немцев, сколько готовились – и всё равно они ударили неожиданно, всё равно прорвались. И если бы не зенитчики, как пить дать, враг выбил бы нас со станции. Кто-то из моих сослуживцев уже погиб, многие вскоре погибли бы – слишком грамотно и умело воюют немцы, словно бесстрашный и бездушный механизм.

Но стоило им лишь на мгновение сбавить натиск, дрогнуть – и давящее, безусловное превосходство врага куда-то исчезло. Страх, который я гнал от себя бешеной (и наверняка неточной) стрельбой, страх, который мешал целиться и заставлял выть по-звериному, от ужаса, – он переродился в дикую, всепоглощающую ярость. И сейчас, пробиваясь к врагу по снегу, каждый из нас одержим лишь одним желанием – дотянуться до немца, насадить на штык, дотянуться до следующего немца…

Мы бежим не пригибаясь, в рост. Мы видим лица своих врагов – и теперь уже на них написан страх смерти. Где-то в груди рождается звериный рык, рвущийся наружу. Сейчас, твари, сейчас…

Немцы встречают нас плотным пулемётным огнём, меткими винтовочными выстрелами. Вокруг меня, словно натолкнувшись на невидимую преграду, падают товарищи – ещё с детства знакомые ребята. В сердце вновь забирается ужас – дикий, первобытный ужас скорого конца.

Но он не бросает меня назад, нет. Он даёт силы пролететь последние несколько метров, разделяющих нас с врагом.

– А-а-а-а!!!

Зло оскалившись, дюжий, крепкий немец (головы на полторы выше) вскидывает карабин. Дуло винтовки смотрит прямо на меня – а я бегу на врага, словно заворожённый, не в силах свернуть в сторону, отскочить, нырнуть вниз.

Крохотная вспышка пламени заставляет на секунду зажмурить глаза.

Всё?!

Кожу на шее крепко так обжигает. Но я не сворачиваю и не замедляю бега.

– Ннна-а-а!!!

Игольчатый штык вонзается в живот фрица. Человеческая плоть сопротивляется металлу, винтовку ощутимо дёрнуло, но я всё же сумел удержать её в руках. Трёхлинейка погрузилась в тело врага по самую мушку.

Невольно поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с противником. Какая же мука написана на его лице, какую же боль оно отражает! Изо рта обильным ручьём течёт кровь, а василькового цвета глаза будто тухнут – жизнь стремительно покидает врага. На мгновение меня словно парализует.

Ударившая слева автоматная очередь приводит в чувство. Бой не окончен, нечего раскисать!

…Наши не добежали до противника какой-то десяток метров. Но немецкие пулемётчики в буквальном смысле ставят перед собой стену свинца; унтеры, поддерживающие своих автоматным огнём, чётко организуют подчинённых.

Стоящий в десяти метрах фриц разворачивается в мою сторону. Какой-нибудь фельдфебель – именно командиры немецких отделений вооружены пистолетами-пулемётами МП-38/40. Да, я могу это определить – нас хорошо учили командиры, хлебнувшие лиха под Смоленском. Они-то и рассказывали о достоинствах и недостатках трофейного оружия, советовали использовать фрицевские автоматы только в ближнем бою – свыше 100 метров они никакой точности не имеют. Убеждали получше освоить родную трёхлинейку – оружие надёжное и точное.

Только вот незадача: моя сейчас застряла в теле убитого врага. Пытаюсь выдернуть, не идёт – а фриц всё разворачивается в мою сторону, медленно так, словно в воде. Руки немеют, по спине бежит смертный холодок…

В какофонии звуков боя я не слышу выстрела, но явственно вижу, как дёрнулась от удара голова врага. Тяжёлым кулем он валится на бок.

Время вновь ускоряется. Поднимаю выпавший из рук убитого немца (и что раньше не догадался?) карабин с примкнутым ножевым штыком и вновь бросаюсь вперёд, слыша за спиной раскатистое, яростное:

– УРРРА-А-А-А!!!

Командиры вновь подняли бойцов.

На этот раз добегают все; вокруг стремительно завертелась кровавая круговерть рукопашной схватки. В ход идут штыки, сапёрные лопатки, зубы, кулаки… Люди словно переродились в зверей – над полем повис жуткий, многоголосый вой.

Большинство немцев крупнее нас; хорошо откормленные, увитые крепкими мышцами, они не хуже красноармейцев владеют штыковым боем (а то и лучше). Щуплые, маленькие крестьянские парни из пополнения (кое-кто мясо попробовал впервые в армии) кажутся по сравнению с фрицами коротышками.

Но всё это с лихвой компенсируется мощным зарядом ненависти к врагу. И если до того немцы уверенно давили нас пушками, миномётами, пулемётами, то сейчас мы, по сути, равны; сейчас у нас есть шанс одолеть врага – и мы его используем.

Я успеваю добежать до очередного противника прежде, чем он успел перезарядить свой карабин. Колю длинным выпадом – но немец заученно сбивает мою винтовку ударом ствола и с силой бьёт в ответ.

В последний момент парирую укол ложем карабина – ножевой штык лишь скользит по телу прорезав шинель и кожу. Обратным движением бью навстречу упором приклада. Удар в голову получается не очень сильным, но немец отпрянул. Ещё одна выигранная секунда – и я заученно достаю челюсть врага прикладом с разворота. Фрица пошатнуло, но он остаётся стоять на ногах – мне не хватило замаха.

Враг отпрянул, колит в ответ. Но теперь уже я отбиваю укол стволом карабина. Дёргаю его на себя – и штык-нож в коротком выпаде вонзается в живот фрица…

Сержант Фёдор Аникеев, командир пулемётного расчёта 496-го стрелкового полка.

Контратаку 507-го (один неполный батальон) и батальона пополнения, который привёл какой-то важный командир из штаба фронта, немцы отбили. Да и то сказать, у фрицев пулемёты и сейчас имеются в каждом отделении, ровно по штату; они основа огневой мощи врага. А наши бежали в рост, на «ура» взять пытались… Нет, до кого добежали, ударили крепко, смяли, перебили в яростной рукопашной.

Но основная масса фрицев откатилась, залегла и открыла такой плотный огонь, что подобраться к ним стало просто невозможно. Потрёпанные батальоны отвели на станцию, зато наш 496-й полк практически в полном составе развернули для атаки.

Немцы ведь тоже откатились к Казинке. Но у них такая тактика: крепко ударить и, если противник слабый, додавить его с ходу. Если же сильно огрызается, фрицы отступят, людей поберегут. Подтянут артиллерию, миномёты, когда имеется – бронетехнику. Концентрируют силы. Ещё раз крепко обрабатывают оборону врага артогнём. И снова удар. Не получилось, опять большие потери – отступят. Ещё раз артподготовка. Ещё раз концентрация сил, подтягивание резервов. Ещё один удар… А населённые пункты за спиной обязательно укрепляют, причём быстро. Пара-тройка часов – и потеснить фрица из уже готового узла обороны не так-то просто.

Вот наши командиры и порешили, что атаку противника надо предупредить и выбить его из села раньше, чем он основательно в нём закрепится. Идея-то неплохая, но мне ли, ветерану боёв под Смоленском, не знать, как дорого нам обходятся такие атаки, как невелик шанс успеха…

Ещё раз внимательно осматриваю свой пулемёт. Мой ДП-27, «Дегтярев пехотный» образца 1927 года, уже, наверное, тысячу раз почищен, смазан, обтёрт – но подготовка оружия перед боем лишней не бывает. Да и успокаивает меня сей процесс. Ведь вроде не в первый раз в схватку, но пока стояли на переформировке в Ельце, уже успел отвык от… Как правильно сказать-то? От близкой смерти? От напряжения боя? От того, что надо идти кого-то убивать и сделать так, чтобы не убили тебя? Да, наверное, от всего...

– Вася, ты диски набил?

– Так точно, товарищ сержант!

Василий Орехов, мой второй номер, ещё не бывал в боях. Но парень вроде не трус, да к тому же грамотный, городской. Для него этот бой – не просто схватка с фрицами. Сегодня Вася будет защищать свой родной город, свой дом. И хотя парень отчаянно волнуется, я верю, что в бою он не подведёт.

Эх, только выживем ли?! Знаю, перед дракой такие мысли гнать надо. А с другой стороны – куда от них деться-то, от мыслей? Пулемётных расчётов в полку кот наплакал, причём атаку поддерживаем в первую очередь мы, «ручники». Станковые «максимы» просто так с собой не утащишь, в них живого веса больше 60 килограммов. А на поле, атакуя вместе с пехотой, расчёты ручных ДП становятся лакомой целью для вражеских пулемётчиков.

Принятый на вооружение фрицев «единый» пулемёт – штука сильная, особенно в обороне. Скорострельность огромная, раза в полтора больше, чем у ДП, ствол меняется в считанные секунды. Металлическая лента не мнётся и не обрывается, заряжать её можно с обеих сторон. А если установить пулемёт на станок – так вообще труба: с него и точность, и кучность, и дальность стрельбы возрастает. К тому же станок оснащён оптическим прицелом.

Я один день воевал с трофейным МГ-34, знаю, о чём говорю. Название прочитал на пулемёте. И дальше бы с ним дрался, только вот патроны кончились, да и отступать пришлось – а с пулемётом много не набегаешь.

Ещё раз трепетно провожу ветошью по стволу «Дегтярева». Нет, у нас оружие тоже хорошее. Он чуть легче «немца», мобильнее, вполне обслуживается одним членом расчёта. Второй нужен только диски вовремя набивать. У фрицев же обязательно ленту нужно придерживать, огонь ведут двое. Да и не набегаешься много с висящей лентой! Слышал, что у германцев есть отъёмные барабанчатые магазины, но ни разу не видел.

Кроме того, ДП надёжнее, если грамотно за ним ухаживать, в бою не подведёт. А МГ-34 состоит из хрен поймёшь скольких деталей, пробовал разобрать – куда там! Еле собрал обратно, и то с найденным руководством по эксплуатации (там картинки есть). Так что пускай немецкий МГ и более скорострелен, и вообще – оружие сильное, но капризен, зараза. Ну и нехай, пусть сами с ним возятся!

Кстати, принят у фрицев на вооружение МГ-34, а только воюют они со всем, что есть под рукой: трофейными чешскими, французскими и английскими пулемётами, даже с нашими ДП. Используют и то оружие, с чем их отцы дрались ещё в империалистическую. Ну а с другой стороны, пулемёт – он и в Африке пулемёт. И немцы правильно делают, что трофеи в бою используют, зато они оружием оснащены по штату. Правда, как быть с патронами…

Мои размышления прервал донёсшийся с тыла глухой гул моторов. Далеко. Вроде бы и наши грузовики, а там кто знает. Но цепочки красноармейцев встрепенулись, лишние движения прекратились, бойцы замерли. Подобрались и мы с Василием. Сейчас что-то начнётся…

Сзади вдруг гулко так громыхнуло, а несколько мгновений спустя сверху послышался… да даже не свист (как у летящих снарядов), а рассерженный вой, который с каждой секундой становится всё громче. Ещё мгновение спустя небо перечеркнули пламенные росчерки летящих в сторону врага снарядов. Только я таких раньше не видел – словно ожил Змей Горыныч из детских сказок и пошёл немцев воевать, поливая их струями огня…

Удар! Чудовищный грохот с вражеской стороны – и тут же такой мощный толчок земли, что меня аж подбросило! Это ж чем же таким наши содят, что за километр от места взрыва всё ходуном?!

И снова залп, и снова леденящий душу вой жутких снарядов, оставляющих за собой пламенные шлейфы, и снова чудовищный удар! Сразу за ним в немецком тылу послышались мощные взрывы. Ого! Да там, кажется, батарею накрыло!

– За Родину, за Сталина, в атаку!

…В месте попаданий новых снарядов остались глубокие воронки, быстро наполняющиеся талой водой и кровью. На дне некоторых из них можно разглядеть человеческие останки.

На поле стоят три покорёженных, разбитых остова противотанковых пушек. Диковинные снаряды накрыли батарею, хотя более мощные взрывы прозвучали дальше, за селом.

Я отмечаю всё это на бегу. Первые полкилометра мы протрусили довольно бодро, немцы огрызаются лишь редкими винтовочными выстрелами да короткими пулемётными очередями. Но 500 метров – это уже рабочая дистанция для всех фрицевских МГ, и, похоже, нас просто подпускают, чтобы разом ударить из всех стволов.

– Василий, ложись!

Второй номер падает в снег рядом со мной. Поглубже вбиваю сошки ДП, покрепче упираю приклад в плечо. Сейчас начнётся…

Предчувствие (да и опыт) меня не обманули. Околица села оживает характерным рёвом 10 вражеских пулемётов. Атакующая цепь мгновенно валится в снег, часть бойцов – навсегда.

Пока красноармейцы бежали, они мешали мне стрелять, но зато я успел засечь ближний ко мне расчёт. Теперь же фрицы бьют короткими по залёгшим врагам, а я навожу срез планки прицела под язычок огня, пляшущий на раструбе пулемёта…

– Товарищ сержант, ну же!

Василий в нетерпении приподнимается. Эх, он хоть что-нибудь запомнил, чему я учил?!

– Не высовывайся!!!

Немцы обычно дают 7–8 очередей, после чего меняют ствол. Вот в этот момент хорошо бы и подловить расчёт. Пусть пулемётов у врага оказалось меньше, чем я ожидал, но всё равно больше, чем в нашей атакующей цепи. И в «дуэли» с несколькими более скорострельными МГ было бы неплохо сразу заткнуть хотя бы один.

Вражеский пулемёт замолкает. Опытному расчёту требуется около 10 секунд, чтобы поменять ствол. Но у немцев их нет.

Плавно тяну за спуск…

Первая очередь с силой отдаёт в плечо и даже чуть оглушает, несмотря на какофонию боя. Но чувства эти знакомые, даже родные. И следующие три, примерно по 5–7 патронов, летят точно в цель.

– Бегом, меняем позицию!

Короткая перебежка: смещаемся чуть вправо и вперёд метров на десять. Плюхаемся в снег рядом с телом убитого красноармейца. Вася невольно бледнеет, но тело павшего товарища сейчас служит нам единственной защитой.

Впрочем, фрицы всё равно нас засекли. И хотя обстрелянный мною расчёт пока замолчал (надеюсь, что навсегда), на нашей позиции скрещиваются трассы сразу двух пулемётов. Ошмётки чужой плоти накрывают нас с ног до головы, а высунуться и ответить нет никакой возможности. Слишком плотно молотят фрицы…

Неожиданно сзади ударила мощная автоматическая очередь, не иначе как орудийная. Вражеский расчёт буквально смело вместе с наспех насыпанным бруствером.

Второй попытался сменить позицию. Но на этот раз уже не сплоховал я: очередь ДП уверенно уткнулась в спину немецкого пулемётчика. Справа, одновременно со мной, грохнул винтовочный выстрел, и второй номер упал, зажав прострелянное бедро. Только третий сумел уйти, вовремя откатившись в сторону, за укрытие из деревянных плах.

С почином, Вася!

Оглядываюсь назад. Всегда бы так! На наших исходных позициях показались тонкоствольные зенитки, расчёты тянут их вперёд на руках. Артиллеристы с ходу вступили в бой, даже не переведя орудия из походного положения. Вот это вы вовремя, ребята!

Глава 2 (ч.1)

Ночь с 3-го на 4-е декабря 1941 г.

Район железнодорожной станции.

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.

…Когда-то я прочитал, что в жизни бывают дни, что делят её на до и после. Тогда я не понял, только смутно себе представил, какими они могут быть: день свадьбы, рождение ребёнка…Мою жизнь на до и после разделил сегодняшний день.

Наверное, я никогда не забуду того ужаса, с каким бежал в атаку, не забуду лица первого убитого мною немца. Глаза закрою – и вот оно, передо мной, будто только что штык прошил его живот. Не забуду, как горели танки и как бежал живой факел – немецкий танкист. Он даже не кричал – бывалые бойцы после сказали, что у него сгорела гортань, он уже и звука не издал бы…

Хотя сейчас пламя небольшого костерка, обложенного выломанными кирпичами, не напоминает мне о сожжённой бронетехнике, о погибших людях; оно лишь приятно согревает кожу лица и руки, пробуждая в душе совсем иные воспоминания.

…В детстве я очень любил развести костёр с отцом, потом с друзьями, любил смотреть на него и вести неспешные, а когда весёлые или чуть грустные разговоры. На секунду я словно перенёсся туда – в беззаботное, счастливое время, когда были живы все родственники, друзья и родные…

Сам я родом из-под Тербунов, совсем недалеко от Ельца. Село немалое, можно сказать – богатое. Было.

Не хочется вспоминать о плохом: как умирали люди в деревне во время голода, как раскулачивали крепких хозяев. Как, считай, ни за что посадили нескольких сельчан – вроде как «своровали».

Я и сам себе не могу сказать, справедливы ли были эти аресты. Боюсь? А чего бояться быть честным хотя бы с самим собой?

Может, того, что, признав неправду душой, мне дальше придётся с ней жить? Или захочется попробовать что-то с ней сделать, что-то изменить? Да кто знает… С одной стороны, люди воровали государственную собственность, что требует наказания само по себе. С другой – да сколько они там своровали? И что?! И ради чего ведь брали или утаивали – семью прокормить, близких сберечь! Разве это плохо? И кто бы позаботился об их родных – колхозное начальство?! Что-то не верится, им бы лишь план выполнить.

Ох, не нужны сейчас мне эти мысли… Но отчего-то я снова и снова к ним возвращаюсь. Может быть, потому, что костёр, так долго и приятно горящий, пожирает выломанные после артобстрела доски и куски шпал, в то время как мы топили печи соломой? Так ведь и ту брать запрещали! Или, быть может, потому, что я сегодня на ужин съел две порции перловки с тушёнкой, а в деревне мясо видел только на Пасху да на осенний забой скота?

Тяжело всё понять. Умные люди говорят (а партийные работники, что на деревне, что в армии, учат), что коллективизация была вынужденным шагом, необходимым для строительства новых заводов, производства танков, самолётов, станков. Наверное, они правы. Но только все эти умные люди из города, а из деревенских никто за колхозы спасибо не скажет. Да и что говорить, если в первый год, выполняя и перевыполняя план, забили столько скота и столько хлеба изъяли, что смогли лишь отчитаться о перевыполнении плана. Вывезти, укрыть – никто этим не озаботился. Всё погнило…

А потом голод.

Я ребёнком тогда был, не совсем понимал, что происходит. Почему вдруг всё меньше и меньше даёт каши мне мама. Почему ароматный ржаной хлеб больше не печётся – в него теперь тёрли картоху, чтобы хоть что-то приготовить. Только темнел он на следующий же день – а ведь стал редким лакомством!

Но и то было только начало: еды становилось всё меньше, каша всё жиже, у некоторых соседей уже умирали младенцы – от недоедания у матерей пропадало молоко. Тогда-то люди и начали воровать, хотя фактически они брали самое необходимое, чтобы выжить, брали то, что раньше им и принадлежало! Да уж, тяжко было… А потом и ещё хуже – люди начали пухнуть с голода.

Мою семью спасло только то, что я с младшими всё лето провёл в лесу, собирая ягоды-грибы-орехи, да чуть ли не каждый день ловил с дедом рыбу. Родители, предчувствуя беду, постарались навялить как можно больше карасей, плотвы и окуней, что приносили мы со стариком; эти запасы в будущем нас очень выручили.

…Эх, рыбалочка! Выйдешь до зорьки на пруд аль на речку, только снасть разложишь, сеть или удочки забросишь, вот оно уж и солнышко показалось. Небесное светило одевает в багрянец деревья, луговые цветы, отражается от глади воды. А чуть припечёт – и над рекой аль над прудом поднимается туман. И как-то сразу вспоминаются детские сказки о русалках и водяных, леших и кикиморах… Красота! Птицы в дальнем лесу зачинают переливающуюся разноголосыми трелями песнь, петухи в деревне приветствуют друг друга бодрыми кукареканьями, кто громче. На воду спускаются утки с выводком, а рядом с ними плывёт ондатра…

Кстати, если удаётся её палкой оглушить да тушку подхватить, сразу съедаем! Мясо у ондатры вкусное, нежное – даром что крыса. Тут же малый костерок разведём, тушку освежуем да на углях мясо и запечём, сдобрив солью (всегда брали с собой хоть чуть-чуть). Вкуснятина! А за ней уже и первые карасики поспевают – туда же их, на угли. Вот и завтрак.

Ловишь до обеда, а бывает – и до вечера. Солнце припечёт, землю разогреет, а на зорьке какой аромат поднимается от луговых трав и цветов! Хоть воздух нарезай да в котелок с булькающей водой бросай для вкуса…

Но главное на рыбалке – это, конечно, рыба. Место своё надо прикормить заранее, да пораньше встать – иначе займут. Бывали у нас с деревенскими мальчишками лютые сечи за прикормленное место, бывали… Так вот, я больше всего любил удить с удочкой. Забросишь удило и смотри на поплавок (самодельный, из пробки). Коли дёргать начинает, то мелочь подошла. Её бы желательно отогнать. А как? Известно всем рыбакам, что если мелочь пришла, большая рыба клевать не будет. Не хочет она кушать твою наживку: мотыля ли, червяка или опарыша, варёную кукурузу, кашу, хлеб. Надо её менять.

Только не всегда это получается. Червяка накопать ещё можно, опарышей приходится добывать. Можно специально дать загнить каше (если есть лишки, что редкость), выставив её на улице, можно сходить на скотобойню – только туда ведь не пускают. Каша или хлеб в крестьянской семье – это основной рацион, ими особо не разживёшься.

И всё-таки ведь находили, добывали наживку! И раз за разом забрасывали самодельную снасть в воду. А там как пойдёт.

Начинает дёргать, раз за разом быстро поплавок вниз ныряет, подсечёшь – а нет ничего! Это маленькая рыба пришла. Тут нужно выждать момент, пока поплавок хорошо так не потянет в сторону. Вот тогда уж ворон не считай, подсекай!

Ну а большая ведёт себя иначе: был поплавок – и нет его, скрылся под водой. Дёрнул – чувствуешь, тяжесть – есть! Только вот вывести большую рыбу – это ещё уметь надо. Аккуратно подтягивать за леску к себе, саму удочку не сгибая, – иначе сломаешь. И только у берега рыбу в подсад ловить.

Ну, на удочки мы в основном на пруду ловили. Сеть на реке обычно ставят, против течения, и тут одному не управиться. Вот, бывало…

– Ну что, мужики, вода вскипела. Давай трофеи делить.

Давно пора! Слюна от воспоминаний во рту такая стоит, что захлебнуться можно! Ужин, конечно, был плотным – готовили на весь личный состав, а четверть бойцов выбыло, как пить дать. Ну, может, чуть меньше. Так что добавку предлагали всем, хотя многие поначалу отказались. Я и на свою-то порцию смотреть не желал, кусок горло не лез. Спасибо командиру, наорал, заставил жрать, чтобы силы были. А после первой ложки такой жор пошёл, что, и две порции съев, ещё есть хочу.

Да и интересно, чем там фрицы питаются. Правда, трофеев нам досталось немного: несколько пачек галет, десяток банок тушёнки на роту (оставшуюся), немного сигарет – ну это курякам. Я как-то не приучился. Вот и весь навар.

Мне достаются всего две хрупкие галеты с тонким слоем тушёнки, намазанной сверху. Да примерно полкружки чая – кипятка, чуть сдобренного сахаром. Ммм… Вкусно немцы (чтоб вы, твари, выродились!) питаются.

…Нападение гитлеровцев в июне многие восприняли несерьёзно. Бабы, конечно, завыли – но ведь такова их бабская сущность, по поводу рыдать и без повода. Правда, взрослые мужики, побывавшие на германской, тоже помрачнели. Но мы, молодёжь, радовались: война пришла, сейчас врага побьём, домой вернёмся с медалями и орденами! Толпой прорывались в районный военкомат. Только там нас никто особо-то летом и не ждал; в первую очередь призывали мужчин, имеющих воинские специальности, запасников.

А уж после желающих попасть на фронт стало гораздо меньше. Наша армия, самая могучая в мире, пятилась под ударами на собственной земле – вместо того, чтобы разгромить врага «малой кровью, могучим ударом». Газетные сообщения и информационные сводки ясности не вносили; рассказы о чудесах мужества и воинского мастерства бойцов и командиров РККА сменялись названиями населённых пунктов, за которые шли бои.

Что оставляем свою землю, в голос не говорилось. Но и так было ясно, что к осени противник докатился до Смоленска, идут бои на подступах к Киеву… И дальше только хуже. А чуть позже в семьи, чьи мужики ушли на фронт, стали приходить первые похоронки. И снова бабий вой, над которым уже никто не смел смеяться…

Чем ближе подходил противник, тем всё более страшными слухами полнилась земля. Беженцы, бросившие родные края, рассказывали страшные вещи: о том, как фашистские лётчики расстреливают колонны мирных людей, как немцы давят детей и баб танками, оставляя за собой лишь густое, кровавое месиво… Как поголовно расстреливают комсомольцев и уничтожают семьи партийцев, как бросают в колодцы детей учителей. Как глумливо издеваются и поголовно насилуют всех девок и баб…

Я верил не всем слухам, хотя они регулярно дополнялись сообщениями информбюро. Но то, что немцы – лютый враг, которого нужно остановить, уничтожить, стало предельно ясно. Сколько раз от душащего гнева сжимались кулаки! Сколько раз я представлял себе, как окажусь там, где враг совершает свои гнусности, как сумею остановить их, истребить!

И тем горше вспоминать сегодняшний день: вражескую атаку, свой крик и мат, быструю стрельбу, после которой я с силой передёргивал затвор… В душе меня жёг стыд: ведь я боялся и не целился и, наверное, ни разу не попал.

Но всё равно я ставил себя выше Белова. Его стрелковая ячейка находилась рядом с моей. И я с гадливой радостью видел, как он и не стреляет вовсе, прячется, боится. Боялись все, но ведь многие вели пускай хоть сдерживающий, но огонь! А ненавистный мне Лёшка трусил, трусил…

Но я видел, как он погиб. Я вновь высунулся из окопа, чтобы сделать очередной выстрел (зарядив уже последние патроны). И вдруг Белов: встаёт, смеётся(!), спокойно так укладывает винтовку на бруствер. Целится. Стреляет.

Близко ударил пулемёт, я присел, а Белов нет. И я не удержался. Вновь привстал, чтобы краем глаза видеть его.

Лёшка снова выстрелил – и ведь пулемётная очередь оборвалась! А секунду спустя он упал на дно окопа; пуля прошила грудь.

Я нырнул в свою ячейку, не в силах поверить, что Белов оказался смелее меня, что он пересилил свой страх. Что он погиб, сумев всё же забрать кого-то из фашистов, а я нет. Я лишь палил по воробьям, радуясь, что оказался хоть чуть-чуть смелее соперника…

…Я не сразу влюбился в Аньку. Ведь все мы учились в одном классе, я, Лёшка, Аня… Только я еле дотянул до 6-го: семье были позарез нужны ещё одни рабочие руки. И мне приходилось уже не сколько помогать, сколько брать на себя хоть малую часть работы.

А они продолжили учёбу. Я внутренне посмеивался над школярами (хотя вчера сам был одним из них), гордился, что уже работаю в колхозе, что уже являюсь одним из кормильцев семьи.

…Прошло пару лет, я стал полноценным рабочим, с нетерпением ждал, как отправлюсь в армию. Уже строил планы, что покажу себя на службе с лучшей стороны и попробую поступить в военное училище. Форменная гимнастёрка, галифе, хромовые сапоги, щеголеватая портупея с наганом в кобуре – да все девки мои будут! Но знакомиться с девушками хотелось и до армии, до училища. Ходил на танцы и уже там снова встретил её…

Аня не красавица в полном понимании этого слова, но мужские взгляды она притягивает. Невысокая, чуть полноватая, что, впрочем, не особо её портит. Поскольку фигуристая, а лиф платья трещит под напором тяжёлой груди. Русая коса до пояса, а волосы волнистые, густые. Лицо хоть и наше, крестьянское (чуть кругловатое), однако же глазищи большие, голубые, и губы красивые, полные – так и хочется в них впиться поцелуем!

Я как Аньку снова увидел, так аж загорелся, всё ходуном во мне заходило, во рту пересохло! И уж я к ней и так, и этак, а она ни в какую. Потанцевала со мной пару раз, да больше из вежливости, хотя в моих горящих глазах всё прочитала.

И этот отказ, это пренебрежение мною вначале просто задело, а уж потом и вовсе зажгло; отныне я мог думать только о ней. Пробовал ухаживать красиво: носил на подоконник большие букеты луговых цветов, за бешеные для себя деньги заказал шоколад из города, пробовал читать стихи. Да куда там! Цветам поначалу (я сестру посылал на догляд) обрадовалась – пока не узнала, от кого. Шоколад отвергла, хоть и видно было, что очень хочет попробовать. Пришлось маме с сёстрами отдать.

А на стихи мои честно ответила, что парень я хороший, да люб ей другой.

Вот уж тогда рассердился я крепко! Скоро узнал, что вздыхает моя желанная по Лёхе Белову. Он, конечно, не чета мне: все 10 классов закончил, собирался в город уезжать, поступать в училище или техникум железнодорожный. Да и на лицо смазливый, девки таких любят. Только ведь была у Лёшки другая зазноба, Ксюшка!

С Ксюхой история отдельная. Она вот уж действительно красавица, каких в деревнях и не сыщешь вовсе. Высокая, стройная, лицо у неё тонкое, черты правильные, словно из барьёв девка. Я, конечно, тоже на Ксюшку посматривал, но и только: было видно, что птица не моего полёта. Такой красе не грех инженера городского какого охмурить да на себе женить. Стал бы я военным, командиром – тогда, может быть, по-иному сложилось бы. Но мне и не больно надо, мне Анютка весь мир будто заслонила.

Вот только у Лёхи ничего с Ксюшкой не получилось (оно и понятно), он на Аню и переключился. Та словно солнышко засияла! Я как-то не стерпел, в драку бросился. Схватились мы с Беловым, я вроде покрепче; да закончить нам не дали. Растащили, а желанная моя ко мне подлетела да пощёчину как зарядит! И хоть девка, а рука-то тяжёлая.

Стыдно, обидно, тошно на душе. Но больше я к ним не лез: что поделаешь, если не мил?

Началась война, страсти вроде поутихли. Нас с Беловым призвали в одну роту с ещё несколькими земляками. Держались одной кучкой, старые обиды отошли на второй план.

Да только совсем недавно, когда немец уже к Ельцу подходил, когда стало ясно, что скоро в бой, Лёха-то и проговорился про Аньку. Оно понятно: все трусили, и хотелось хоть как-то заглушить страх. Разговаривали о доме, о любимых, о том, как в детстве за рыбные места дрались. Да всё со смехом, с шутками. Тут о бабах разговор зашёл, вот Белов и не удержался, похвалился: он уже мужиком стал!

А у меня в глазах всё от ненависти потемнело. Руки в кулаки сжались, чуть не кинулся. В последний миг остановился – у нас дисциплина строгая, кто его знает, как повернёт. Конфликты командирами и политруком пресекаются строго; вдруг решат случай драки не замять (всё ж таки бойцов и так не много), а, наоборот, показательно наказать, чтобы другим повадно не было! По крайней мере, зачинщика драки.

Ну и (нечистый попутал, самому сейчас стыдно вспоминать, что говорил) начал я над Анькой похабно измываться. Да так безобразно, что самого воротило от сказанных слов, – но лишь бы он первый с кулаками вперёд бросился! А Лёшка так ничего, как с гуся вода – гаденько улыбается, поддакивает. Только ещё хуже стало, что Аня такому трусу безвольному честь свою подарила, сопле бесхребетной!

…Но сегодня этот самый трус проявил больше мужества, чем я, сумел вовремя справиться со своим страхом. Он сражался до конца и умер как мужчина, забрав с собой опытного, опасного врага. Я позже прошёлся до места расположения вражеского расчёта – лежал там крепкий немец со знаками различия в петлицах, явно не рядовой. А ровненько так посередине лба аккуратная дырка, и раскрошенный затылок на месте выхода пули. Так-то.

А Лёшка покоился в ячейке. И глазами ясными, голубыми, в небо смотрел. И даже вроде как улыбался – спокойно так, умиротворённо.

И пропала разом вся обида за Аньку, всё пренебрежение, вся злость к нему. Покойся с миром, Лёха, и прости за всё, если сможешь…

Дожевав галету с тушёнкой и допив кипяток, я вдруг почувствовал, как сильно устал и хочу спать. Сегодня я не в наряде и не в карауле, так что можно идти отдыхать. Правда, холодно здесь, в просторном здании вагоноремонтного депо. Да мы кучкой лежать будем, согреемся.

Слышал, что здесь перед самыми боями железнодорожники паровоз с двумя вагонами бронёй обшили, только вот вооружения установить не смогли – неоткуда взять. Пришлось бронепоезд срочно из города отправлять: ведь если немцы мост через Дон перекроют – абзац безоружной машине.

Он и другой сегодня ничего сделать не смог, хотя и вооружённый. Правда, когда я его после боя увидел, понял, что вряд ли бронепоезд смог бы чем нам помочь – его крепко потрепали в предыдущих боях. Ближе к вечеру машину отправили со станции – мудрят что-то наши командиры, но на то они и командиры, верно?!

Прежде чем закрыть глаза, подумал об Ане. Не убереглась девка! Ну и что же, не посмотрю теперь в её сторону?

Сложный вопрос. Жениться-то всегда думал на честной девушке, так, с другой стороны, и Аня не шалава какая. Любимому себя подарила, а что неженатые – так война, кто его знает, как повернёт? Лёхи вон и нет больше.

А я? Я жив останусь? Перевязанные шея и грудак крепко болят при каждом движении, фашистская пуля и штык уже отметились на моём теле. Несказанно мне повезло, что вообще жив остался да что командир нас штыковому бою крепко учил.

А Аня? Она-то хоть выживет? Один шальной снаряд или налёт германских стервятников, небольшой осколок или пуля – и всё, нет больше моей зазнобушки. А если немцы в Тербуны войдут?

Аж в жар бросило при этих мыслях. Фрицы мимо красивых и сочных баб да девок не проходят. Снасильничают толпой, как пить дать, и хорошо если в живых оставят да ножами не изрежут!

И что тогда, не приму уже её, многих мужчин познавшую да силой взятую?! Брезговать буду?! Или она в мою сторону не посмотрит, потому что не защитил от врага, потому что дал германцу в родное село войти?

Стиснув зубы до боли, что есть силы врезал кулаком по полу Боль в осушенной руке хоть чуть-чуть мою ярость остудила.

Нет, германцы, балуете! Не освободителями вы пришли на нашу землю, не для того, чтобы власть советскую сбросить да чтоб деревня зажила – как в своих листовках расписываете! Вы пришли за землёй нашей, за бабами нашими, за жизнью нашей и свободой!

Так не ждите, что уйдёт Витька Андреев, что отступит. Насмерть стоять буду! Я сегодня уже двоих прихватил, завтра столько же ваших жизней драгоценных заберу! И целиться буду крепко, и стрелять метко, и укрываться вовремя. Я теперь битый, за которого двух небитых дают. И покуда жив – ни пяди по земле моей родной не пройдёте!

Глава 2 (ч.2)

Район городской больницы.

Боец Елецкого партизанского отряда Григорий Фомин.

Холодно что-то, даже в сон не клонит. Впереди, на Орловском шоссе, идёт крепкая драка; до нас доносятся звуки многочисленных выстрелов и очередей, гулкое эхо бухающих снарядов. Но в тюрьме наши вроде бы неплохо закрепились, так просто их оттуда не выбить. А тыл мы прикроем.

Правда, прикрытие из нас (бывшего городского истребительного батальона, теперь же части Елецкого партизанского отряда) получилось хреновенькое: большая часть бойцов вооружена не поймёшь чем. К примеру, у моего молодого товарища по дозору, Митьки Хрипунова, в наличии переделанная из учебной винтовка, а у меня гладкоствольное охотничье ружьё. Плюс по гранате-самоделке на брата (их штампуют на табачной фабрике) – вот и всё вооружение. И хотя опыта-то у меня поболе будет, чем у многих, мою белогвардейскую службу комиссары помнят крепко.

…Я, Григорий Демьянович Фомин, 1898 года рождения, родился в мещанской семье, вырос и прожил большую часть жизни в Ельце. Я хорошо помню купеческое время, когда город весело переливался солнечными бликами, отражающимися от золота церковных куполов; помню торжественный приезд великого князя Михаила Александровича. Его приурочили к открытию красивейшей Великокняжеской церкви, крест которой был выполнен из горного хрусталя – не скупились купчины, вкладываясь в родной город!

Тогда в городском саду имелись специальные тепличные оранжереи с тропическими фруктовыми деревьями и бродящими между ними павлинами. А каким красивым был парк купца Петрова, представляющий собой сложную систему связанных водоёмов, в которых произрастали редчайшие цветы и деревья?! В обоих парках часто играл полковой оркестр Нежинского полка, устраивались танцы. Для молодых людей продавались газированные напитки и шампанское Заусайлова, произведённое по французской рецептуре.

Конечно, весь этот рай был доступен не многим. В том же городском саду было три дорожки, по которым гуляли люди разного состояния и сословий. Таким образом, простые работяги могли прийти полюбоваться парком, но никак не смогли бы встретиться с купчихами или дворянками. Да ну и шут бы с ними, с купчихами! Хотя, конечно, унизительно.

Зато работы в Ельце хватало. Большая железнодорожная станция, при ней первое в Российской империи техническое железнодорожное училище. Табачная фабрика и ликероводочный завод, выпускающий елецкие шампанское и вина. Елецкая мануфактура, на которой плелись известные во всей Европе кружева, кожевенная фабрика и другие. Было где учиться детям всех возрастов и сословий: приходские, городские и железнодорожное училища, реальное училище (которое заканчивал я), женская и мужские гимназии.

Город был очень богат благодаря активным, предприимчивым купцам, что не жалели средств на украшение и развитие Ельца, а заводы и фабрики притягивали рабочие руки. Елец по праву мог претендовать на звание губернского города и должен был им стать. Ещё царь Александр III обещал изменить его статус с уездного на губернский, если в городе будет действовать 33 храма. И ведь заложили 33-й, да только во время войны…

На германский фронт я, 18-летний парень, попал в 16-м году. Год побед, год славы русского оружия!

Австро-венгров разбили в Галиции, турок громили уже в Малой Азии, Юденич взял Синоп. Колчак рассекал по Чёрному морю, загнав турецко-германский флот в Мраморное море, а на Балтике немцы никак не могли прорвать оборону, возведённую ещё гением Эссена. Россия готовилась к финальному рывку, к удару, что сокрушил бы кайзеровскую Германию…

Придя на Северный фронт вольноопределяющимся, я смог занять место в пулемётной роте. Пулемёт «максим» казался мне воистину сказочным, смертоносным оружием; один умелый расчёт вполне мог остановить атаку целой роты врага. Благодаря водяному охлаждению огонь из «максима» можно вести непрерывно, а большая масса и устойчивость дают отличную кучность и точность боя. В отличие от кайзеровских пулемётов, наш был оснащён щитком, закрывающим пулемётчика от пуль и осколков.

Воевал я честно; и хотя у нас не было таких лихих сражений, как у Брусилова, подраться мне пришлось крепко. И газами меня травили, и в атаку шёл вместе с пехотой, тянув за собой больше 60 килограммов пулемёта, и врага отражал. Георгиевский крест четвёртой степени заслужил по праву.

Перед госпиталем (крепко зацепило осколком) получил направление в школу прапорщиков. Но не успел я ещё выписаться, как грянула революция.

…Отречение царя, регулярные смены правительства, преступные приказы, разом развалившие армию, – страна стремительно скатывалась в пропасть. Такая грязь со дна поднялась да в князи полезла – страшно вспоминать. Грабежи, убийства, насилие стали порядком вещей. Полицию, транспорт, почту практически полностью парализовало; государство больше не выступало гарантом защиты жизни и прав человека.

Фронт трещал и прогибался под ударами немцев, держась лишь на силе духа истинных патриотов. Но с каждым днём их становилось всё меньше – «революционные массы» бунтовали, расправлялись с офицерами; дезертирство было массовым. В таких условиях оставаться в строю я не захотел, да и до фронта добраться не смог бы. Нет, я отправился в родной город, в надежде воссоединиться с семьёй и при необходимости защитить родителей.

Что же, путь домой был непростым, и я не раз пускал в ход трофейный парабеллум. Слава Богу, родители мои уцелели, хотя и пограбили их изрядно. Но радость воссоединения была недолгой: к власти пришли большевики, а вскоре началась гражданская война.

Надо понимать, что семья моя была искренне верующей, отец состоял в обществе трезвости, организованном отцом Николаем Брянцевым. Его убийство, как и начавшиеся гонения на православную церковь всколыхнули родных. Отец, крепкий ещё мужик, отслуживший ценз в драгунах, терпеть подобное беззаконие не стал.

Маму мы отправили в деревню к родным, а сами двинулись на Дон – там пытались подняться казаки, там же создавался добровольческий корпус. Вот только красные реагировали быстрее: они в кратчайшие сроки отмобилизовали боеспособную армию, расстрельными методами навели в ней жёсткий порядок. А колеблющееся рядовое казачество большевики разлагали всевозможными посулами, настраивали простых казаков против собственных офицеров, атамана. И выступление Каледина вскоре затихло, а добровольцы ушли на Кубань.

Мы с отцом оказались меж двух огней. На Дону теперь правили большевики, в тылу тоже остались большевики. Немногочисленные добровольцы безуспешно штурмовали Екатеринодар и так же безуспешно пытались поднять кубанцев, перед войной щедро разбавленных иногородними. В сущности, их дело было – труба, вопрос об окончательном разгроме контрреволюционных сил заключался лишь во времени.

Мы с отцом укрылись в небольшой станице, уже не зная, что делать дальше – прорываться на юг, следуя через местность, занятую красными и бандитами, или домой, на север – через те же препятствия. Решили немного переждать, последить за событиями.

Наше ожидание окупилось сторицей. Большевиков (а точнее, бандитов и мародёров, поступивших им на службу) подвели самоуверенность, жестокость и безнаказанность. Когда начались грабежи и изнасилования на Дону, казаки поднялись и обрушились на оккупантов. Возглавил их талантливый организатор и военачальник Краснов. Тут-то и мне нашлось место, и моему отцу.

Вот только развела нас тогда судьба. Я попал в пулемётную команду, а мой драгун-родитель – в кавалерийскую часть. Какое-то время воевали рядом, но единый фронт отсутствовал: что красные, что казаки действовали небольшими мобильными группами, много маневрировали. Части мотались из стороны в сторону, и вскоре всякая связь с отцом прервалась.

Что с ним сталось, сложил ли батюшка голову в схватках или сумел эмигрировать (если б в России остался, обязательно вернулся бы домой) – я не знаю. Молюсь за отца каждый день, а уж Господь ведает, где оказать помощь родителю.

…Гражданская война сильно отличалась от второй Отечественной. До того я дрался с германцем, защищал Родину, её интересы. Здесь я вроде бы так же сражался с врагом, да только не с иноземцем, а со своим же, русским братом. Быть может, среди тех, кто поднимался в атаку под пулемётным огнём моего «максима», были вчерашние друзья, знакомые, сослуживцы; я никогда не смотрел на тела павших, боясь кого-то узнать. Да, их направляла чужая, вражеская рука, вот только гибли на поле брани свои же, русские.

«В годину смуты и разврата не осудите, братья, брата…» Эх, если бы на гражданской войне такое было возможно!

…За 4 года бесконечной войны казаки устали. Того стержня, что был у красных (расстрелы, комиссары, семьи в заложниках), воины Краснова не имели. И когда забрезжила возможность замириться, большинство казаков сложило оружие – тем более что сил держаться против большевиков уже не хватало.

Многие обнадёжились тем, что красные учтут старые ошибки и не допустят вновь обид населению.

Вот только лидеры большевиков видели в казачестве сторонников царизма, а не друзей революции. Веками сформированное воинское сословие, чуть ли не отдельный народ со своими традициями и способностью самоорганизации, казаки были слишком опасны. Так что теперь уже не мародёры и грабители из красной гвардии стали мучить людей, а комиссары, используя все наличные ресурсы. Они грабили, убивали, насиловали; храмы осквернялись, духовенство уничтожалось. В станице Вёшенской устроили расстрел стариков, пытавшихся опротестовать решения пьяных от крови властителей.

Но это стало последней каплей. Веками сложившаяся на Дону воинская традиция делала из стариков самых уважаемых и авторитетных людей. Старики были вправе сорвать погоны с атамана! А тут их просто расстреляли.

И грянул гром! Вновь вспыхнуло войско Донское, вновь летели головы красных под казачьими шашками. Люди ожесточились до предела, смерть стала до того привычной, что уже никого не удивляла; с обеих сторон лилась кровь не только воинов, но и родных тех, чья сторона проигрывала. Война эта превратилась из борьбы с врагом в бесконечную кровную месть, где люди безмерно ожесточались с обеих сторон, не всегда понимая, за что сражаются.

Бывало, что выходили мы к местам, где зверствовали красные. Вскипали дикой, нечеловеческой ненавистью, без страха, с яростью шли в бой, чтобы убить. Пленных не брали, а кто попадался – участь этих людей была прискорбной!

Да только после наступали такие горечь и пустота внутри, что хоть на луну вой. У меня, к примеру, иногда возникали мысли о смерти в бою – я её начал жаждать! И всё труднее было обращаться к Господу в молитвах…

В эти дни я начал ломаться. Да и многие казаки тоже. Веками их моральным стержнем была Православная вера; вольные воины Христовы защищали Русь от татар, дрались с турками и горцами – все они были магометанами. Теперь же приходилось сражаться с единоверцами и братьями по крови.

Хотя с людьми (и не только с казаками) что-то случилось ещё до германской; вроде и ходили они в церкви, и посты держали, да только жили своими шкурными интересами, забыв о Боге. Для многих вера стала лишь торговой вывеской, скрывающей истинное нутро…

И снова теснили красные казаков, и снова манили посулами. Мы держались уже из последних сил, но тут вдруг крепко ударили добровольцы Деникина и погнали большевиков! 19-й год стал годом надежд; казалось, что совсем чуть-чуть, и мы пересилим врага, что кровавое безумство наконец-то прекратится. Везде, куда шли мы единым фронтом, – везде нас ждали победа и успех! Царицын наконец-то был наш, казаки Мамонтова дошли уже до Ельца, уничтожая гарнизоны большевиков и разрушая коммуникации.

Казалось, остался последний рывок; мы шли на Москву, и я находился в передовых частях. Так получилось, что моя колонна оказалась возле родного города; я уже видел блики солнца на золотых маковках любимых церквей!

И тут вдруг фронт в одночасье рухнул. С тыла ударили махновцы, красные сумели подготовить мощный встречный удар. Они также дрались смело и ожесточённо, у них была своя правда. Мы побежали…

Только я больше не находил в себе сил отступать, пятиться, спасаться. Не было больше ни душевных, ни физических сил продолжить войну. И я сдался.

На всё Господь: чуть ли не став офицером ещё на германской, я затем так и остался унтером и в казачьих войсках, и в частях ВСЮР. Иногда было обидно – столько лет воевал простым пулемётчиком! – но сейчас я имею твёрдое убеждение, что именно это меня и спасло. Переходы на сторону врага были привычном делом; к казакам и добровольцам часто сдавались в полном составе даже крупные соединения большевиков. Теперь ситуация обернулась: уже красным сдавались казаки, офицеры, рядовые бойцы. Правда, офицеров не особо жаловали, а вот казаков и солдат, унтеров пощадили… и мобилизовали: у советского государства на западе появился новый враг – Польша.

С ляхами я и дрался до 21-го года, до очередного, теперь уже тяжёлого ранения, после которого еле выкарабкался. Так и демобилизовался – старшиной, командиром пулемётного расчёта.

Вернулся домой, нашёл маму. Пришли с ней в отчий дом. Небольшой и деревянный, его, тем не менее, уже заселили ещё одной семьёй.

Железнодорожники – что ты, особая каста! С трудом прописались в собственном жилище, в маленькую комнатёнку; семья соседей была больше. Её глава Пантелеев Иван Яковлевич, здоровый пузатый мужик, любил, подвыпив, хвастать, как лихо они с матросами громили винные склады Заусайловых, как метко он стрелял из маузера в казаков Мамонтова. При этом обязательно старался задрать меня: «Вот, победила наша власть! Теперь всё честно распределено, не одним буржуям жировать!»

Это мы-то с матерью буржуи? Это мы-то жировали? Хотелось ответить: «Кто крепко работал, у того и был свой угол, а кто всё пропивал, тот и ходил всю жизнь с голой жопой!»

Конечно, молчал я, ибо такие слова противоречили основам революционной идеологии. Могли доложить кому надо, а ведь я бывшая «контра». Но как-то раз, совсем взбесившись, схватил Пантелеева за горло да прижал к стенке со словами: «Ты обе войны на жопе в тылу сидел, под бабской юбкой прятался, а я кровь свою лил! С германцами честно дрался, а что с белыми ошибся – так после в боях с ляхами искупил! Рубаху расстегнуть, грудь показать?! Весь осколками посечён, пулевых ранений сколько! Ты со старшиной Красной армии разговариваешь, мразь пьяная, а я за революцию дрался!»

Тут подлетела жена его, Вера, начала меня оттаскивать, успокаивать, на мужа сама замахиваться – он-де пьян, не знает, чего несёт. Ну, конечно, а сама-то нос не задирала, как барыня, с матерью моей не разговаривала?

Ладно. Я свою ярость больше изобразил, ибо на деле участие в белом движении стало для меня клеймом. Я не мог устроиться ни на одну нормальную работу, на улице в мою сторону только что пальцем не показывали. Выживали с матушкой как могли, я чернорабочим, мать же неплохо шила. И пойди Пантелеев куда надо доложить (да изобразив всё, как ему выгодно), у нас могли бы возникнуть очень большие неприятности.

Но Иван Яковлевич после этого случая, наоборот, присмирел, уважительней вести себя начал, даже меньше за воротник пропускать.

Ещё у Пантелеевых были дети. Двое деток-сорванцов школьного возраста и старшая дочь, Оля, ничего себе такая девушка, всё при ней. Я бросал на неё невольные мужские взгляды, и она их порой замечала. Но при этом демонстрировала такое холодное презрение, что пропадало всякое желание даже просто с ней заговорить.

Однако же послевоенное время было крайне непростым. Во время обеих революций со дна жизни поднялась отборная мразь: воры, грабители, мародёры. Почему-то новая власть считала их близким социальным элементом (и с чего бы?!); ряды бандитов пополнялись за счёт бесчисленного числа беспризорников и тех мужиков, кто за войну слишком сильно привык к крови. Новая милиция честно боролась с воровским разгулом, но поначалу стражам порядка просто не хватало ни людей, ни средств.

Так получилось, что Ольку заприметил кто-то из молодых ворят. Пробовал, если это можно так назвать, ухаживать. Она, молодец, ни в какую. Но разве можно таких людей остановить простым словом «нет»?

Возвращался я как-то летом домой затемно, слышу в кустах шорох да приглушённый сип. Ну, подумал, дело-то молодое, и уже мимо намеривался пройти. Да только услышал короткий, приглушённый вскрик, вроде кому рот зажимают.

Тут уж я в кусты вломился. Ворёнок лежит верхом на Ольке, платье у той полуразорвано; одной рукой рот ей зажимает, другой брюки себе расстёгивает.

Дальше помню плохо, будто в полутьме. Короткая, резкая боль в правом запястье… Чужая плоть под кулаками, затем под пальцами… И собственная ненависть, яркая, звериная… Не повезло ему тогда оказаться на моём пути: весь свой гнев, который я два года копил в себе, я в несколько мгновений излил на насильника. В себя пришёл, когда этот урод уже не дёргался.

…Возвращались в сумерках вдвоём; я помогал идти потрясённой девушке, укрыв её своим пиджаком. Олю трясло крупной дрожью, она не могла вымолвить не слова. Когда пришли, Иван чуть ли не бросился на меня, поначалу подумав, что это я его дочь изнасиловать пытался (и изнасиловал). Но вовремя увидел мою порезанную, ещё кровоточащую руку и всё понял.

Несколько дней мы не разговаривали. Олины родители старались не возвращаться к случившемуся, девушка вообще не показывалась из-за своего угла. Да и я решил дома пересидеть, благо постоянной работы не было. Боялся, что воры могут сопоставить гибель одного из своих с моими порезами. К тому же я наверняка не знал, как поступит девушка: мало ли, у них всё по любви было, да она в последний момент упёрлась? Я же его на её глазах придушил, вдруг она теперь меня ментам сдаст!?

Матушку я на всякий пожарный к родне в деревню отправил и, как оказалось, сделал правильно. Правда, не из-за опасений…

Оля пришла ко мне сама. И первым, что я почувствовал, был горячий, требовательный поцелуй девушки. Ощутив же жар гибкого, стройного девичьего тела, я мигом потерял голову… Молодость взяла своё.

За одну ночь мы стали с ней мужем и женой, а в конце недели расписались. Практически сразу я уговорил Ольгу венчаться – многие храмы и церкви ещё действовали.

…Но гонения на церковь в 20-е только набирали обороты. Большевики закрывали храмы, арестовывали священников, монахов, прихожан; посещать службы стало просто опасно. Правда, некоторые верующие набирались смелости просить открыть приходы, и иногда эти просьбы даже удовлетворялись! Но в таком случае власти присылали священников-обновленцев, из числа тех, кто принял и восхвалял советскую власть со всем её террором, тех, кто нападал на Патриарха. Конечно, верующие не желали себе таких пастырей.

Некоторые мужчины из числа прихожан глухо роптали, но никаких активных действий никто не принимал – не было смысла. Гражданская проиграна, а любое выступление против гонений лишь обернулось бы очередной кровью; кроме того, большевики получили бы официальный повод ещё сильнее ужесточить преследования. Да и самыми громкими и яростными возмущающимися были, как правило, провокаторы.

…Постепенно я стал всё реже посещать службы. Большие праздники вроде Троицы, Рождества и Пасхи собирали многих прихожан, тогда идти на литургию было относительно безопасно. В остальные же дни число посетителей храмов было незначительным, их знали наперечёт.

А у меня с одной стороны – участие в белом движении, с другой – мать, жена и двое мальцов. Имел ли я право рисковать собой, зная, что без меня вряд ли кто сможет им помочь, позаботиться? Вот и малодушничал потихоньку, ежедневно моля Господа о прощении…

Не знаю, было ли моё поведение правильным в эти безбожные времена. С одной стороны, я ведь продолжал молиться, а с другой – отказался от главного долга православного христианина, от защиты своей веры.

Правда, когда узнал, что в Соборе безбожники рубят и сжигают иконы, одновременно вытапливая золото и серебро с иконостаса («каждая капля драгоценного металла должна быть учтена!»), чаша терпения прорвалась. Глаза закрыла кровавая пелена, и способность ясно мыслить я утратил. Схватил топор и бросился к Собору.

Но на половине пути меня перехватили мать и жена. Вцепились в руки, в ноги, умоляли, рыдали. Вначале я просто их отшвырнул, но они вновь бросились ко мне, мать на колени встала… 1938 год, если бы я добрался до тех, кто уничтожал святыни, позже семью бы не пощадили. Да и не навоевал бы я много с топором: понимая определённые риски, руководство, пошедшее на этот шаг, обеспечило милицейское оцепление; сотрудники имели при себе оружие.

Но после случившегося я окончательно сломался. В это время в городе шли очередные чистки среди верующих. Арестовывали последних уцелевших священников, монахов, прихожан. Их расстреливали, решения по выносу приговора принимались «тройками» НКВД. Вскоре под эту молотилку попал и я…

Ожидая неминуемый расстрел, я долго размышлял, почему Господь попустил такое? Почему страна, бывшая центром православия, страна-освободительница, остановившая и повернувшая вспять турецкую экспансию и сломавшая хребет полчищам Наполеона, – почему она вдруг погибла в считанные дни?! Почему?! Почему тыл рухнул именно тогда, когда русская императорская армия была готова нанести заключительный удар по немцам?

Ответ на вопрос был только один: Господь тогда нам послал столь страшные искупительные скорби, когда чаша Его терпения переполнилась. И при внешнем налёте православия русские образца 1914 года практически перестали быть верующими. Вера, христианское мировоззрение православного человека, обратной стороной которого были честность, порядочность и сердечная теплота, человеческое участие и готовность прийти на помощь, – всё это перестало быть нормой жизни. Как перестала быть православная вера духовным стержнем русского человека.

Раньше, когда люди жили в непростые, а порой и жестокие времена, когда человеку ежедневно угрожала опасность, он находил силы и поддержку у Господа, искренне, с сердцем к Нему обращался. Когда же уровень жизни в значительной степени вырос, когда жить стало просто и безопасно – эта потребность отпала.

Много ли оставалось христианского в искусстве, в поэзии, в письме – да и в самом образе жизни? Разве не стало модным чуть ли не в открытую презирать и насмехаться над верующими людьми, считая религиозность и набожность пережитками прошлого? Разве не убивали мужчины друг друга на дуэлях (смертный грех!) из-за гордыни, разве не кончали жизнь самоубийством от отчаяния и скорби? Разве не жили до брака с не-мужьями и не-жёнами, теряя невинность, отдаваясь греху похоти?

Разве честны были друг с другом, хоть в семье, хоть на работе, хоть с друзьями? Или зачастую совершали грех лжи? Разве не зачерствели человеческие сердца, разве не равнодушно люди взирали на чужую беду? Разве думали при жизни о том, как заслужить себе Царство Небесное, как бороться с собственным грехом да совершить поболе дел благих (не гордыню свою теша, а во Славу Божью)?!

Да нет, момоне люди служили, животу своему, всё больше денег жаждали заработать, всё вкуснее и сытнее поесть, всё ярче да побогаче одеться. Бахвалились друг перед другом богатством своим, а не укрепляли ближнего своего на доброй стезе, не помогали страждущим…

И разве предвоенное духовенство не стяжало себе богатство, тем самым отворачивая от себя многих людей? Разве не поповские дочки были самыми откормленными, одевающимися в самые дорогие (по меркам рядового мещанства) наряды? Разве сыны священников терпели голод или иную нужду на учёбе?

Конечно, далеко не все служители церкви поддались греху стяжательства. Было много и таких (и наверняка в общей сумме и больше), как отец Николай Брянцев, кто не только самозабвенно служил в доме Божьем, но и вёл борьбу за сердца и души прихожан (и не только) за стенами церкви. Но ведь люди почему-то не желали видеть духовные подвиги таких людей, не желали следовать их примеру. Нет, они с восторгом передавали друг другу сплетни об отступничестве священников, что мгновенно обрастали множеством сказочных подробностей. А почему? А потому, что гораздо легче увидеть дурное в служителе Церкви и оправдать его грехами собственные несовершенства и преступления, чем принять пример благочестивых и следовать ему. Ведь совершая благие дела, творя добро, люди зачастую жертвуют малым (деньгами, временем, силами), чтобы обрести Царство Небесное; вот только деньги, время, усилия – это измеримые величины, нужные сейчас, а Царство Небесное – да когда оно наступит, после смерти? И наступит ли? Нет, мы хотим всё и сразу именно сегодня!

…В любом случае, подчинение структуры священнослужителей государству, упразднение Патриаршего поста были необдуманным шагом, повлёкшим за собой многие негативные последствия в виде частичного разложения духовенства. Хотя кто тогда, в начале 18-го века, об этом задумывался?

И вот некогда православный народ отвернулся от Бога. И были посланы искупительные скорби – война. Но, увы, она не объединила людей в едином порыве, а разделила их. Патриоты рвались на фронт, помогали, чем могли, в тылу. Но праздная жизнь в стране не закончилась; действовали всё те же увеселительные заведения, и многие, кто имел достаточный достаток и связи, продолжали жить как ни в чём не бывало. Более того: хулили царя, пускали про него и его ближних всякого рода слухи и пересуды; жизнь царской семьи была объектом сплетен. А главное – в тылу готовился переворот, теперь-то я знаю. И в спину главнокомандующего, что готов был последним сокрушительным ударом смести врага (подняв тем самым международный авторитет державы и свой собственный на недостижимую высоту), нанесли смертельный удар.

Имел ли место быть сам факт отречения царя, совершилось ли оно под внешним давлением или его просто фальсифицировали – кто знает. Но народ отречение, явное или фальшивое, принял и ударился в страшные грехи: крестьяне грабили и жгли поместья, солдаты поднимали офицеров на штыки и массово дезертировали, а дворяне, интеллигенция, купечество – они метались из стороны в сторону, из одного лагеря в другой… Но мало кто в эти дни повернулся к Богу; мало кто вспомнил сам и заставил вспомнить других о человеке, смысл жизни которого и заключался в служение стране и народу. Мало кто вспомнил о царе.

И тогда пришли ещё более жестокие скорби, вторая революция и гражданская война. Были моменты, когда казалось, что белые, олицетворяющие собой старую, набожную и православную Россию, победят, изгонят безбожников. Но разве они сами всем сердцем молили Господа о победе? Разве в тылу Колчака не зверствовали Семёнов и атаманы поменьше, настраивая населения против Верховного правителя? Разве на освобождённой от красных территории не приходили ли казаки в дома тех братьев, что обманулись и пошли с врагом, разве щадили они их родных? Когда да, а когда и нет… Разве в тылу Деникина не было мародёрства и грабежей, разве сами беляки не переходили последнюю черту ожесточения, превращаясь в лютых, беспощадных зверей?

Нет, народ тогда к Господу не обернулся, не призвал Его всем сердцем… А после было только хуже. Гонения на церковь (священников, прихожан, монахов) развернулись со страшной силой. Нерон, травивший первых христиан на арене Колизея и распинавший их, – и тот бы не додумался набить людьми деревянный вагон под завязку – так, чтобы и пошевелиться было невозможно, – и запустить туда кучу голодных крыс. Да, так мучили не отрёкшихся, оставшихся стоять на своём христиан на Соловках.

…Я слышал истории о монашеской братии и священниках, что вели разгульную жизнь до революции, забыв о Господе, и что сумели принять истинно мученический венец, выбрав между отречением от Бога и смертью смерть. Они спаслись, наследуя Царство Небесное через венец мученичества.

Но мы, простой народ, что хранил ещё веру в глубине души, – мы своим бездействием отреклись от Господа. Мы безмолвствовали, когда хулили святыни в печати и вслух, мы бездействовали, когда убивали истинных христиан, что не побоялись постоять за веру, мы сидели сложа руки, когда разрушали храмы и сжигали иконы. И что мы ждали, на что надеялись? Создатель утопил первую цивилизацию грешников, уничтожил небесным огнём Содом и Гоморру. Есть ли у нас шанс выстоять теперь или немцы неудержимым катком сомнут нас?

Я всё же надеюсь, что есть… В своё время я избежал расстрела. Вроде и бывшая «контра», но не нашлось вдруг людей, кто хотел бы меня очернить.

Может быть, потому, что всю свою жизнь, терпеливо снося унижения и оскорбления, я всегда помогал людям, когда имел такую возможность? Или потому, что у меня, не имевшего даже относительно стабильного заработка, нечему было завидовать? Ведь многих посадили по доносам клеветников и завистников… Я дотянул до 39-го, когда НКВД возглавил Берия. Гигантский, неудержимо раскрученный маховик репрессий усмирили, многих бесчестных людей, запросто губивших невинных, самих отправили на плаху. Послабления были сделаны тем, кого репрессировали за веру, да и многих невиновных отпустили, в том числе и меня.

…Я заметил, что в последние годы советская власть стала меняться, переставая быть «интернациональной», «революционной». Если я прав, Сталин разворачивает свою политику на преемственность к Российской империи, – иначе почему ветеранам японской и империалистической войн вновь разрешили носить георгиевские кресты, почему вновь создают казачьи дивизии и вернули из небытия само имя казаков? Чем ещё можно объяснить послабление гонений на верующих? Почему в школах вновь изучают историю страны, прославляя подвиги Дмитрия Донского и Александра Невского, Суворова и Ушакова? Ведь двое из них причислены к лику святых (Ушаков и Невский), а Донского чтут как святого?

Но если руководство страны и начало вдруг прозревать, то на местах во множестве остались всё те же душегубцы, что заседали в «тройках». И сами люди, проявившие столь много подлости во время репрессий, мало изменились…

И всё же я думаю, что фашисты – это не последняя для нас кара, а искупительная скорбь. Ведь призвал же Патриарший Местоблюститель Митрополит Сергий сражаться с иноземным захватчиком ещё 22 июня, до выступления Молотова? Ведь стали же открывать осенью церкви, ведь разрешил же Сталин своеобразный крестный ход – когда пролетели над Москвой самолёты с повешенной между ними Чудотворной иконой Тихвинской Божьей Матери? Ведь отвернулся вождь советов от обновленцев, всячески благоволя православной церкви! Значит, есть у нас шанс ещё на милость Господа, есть ещё шанс искупить наши грехи и сохранить жизнь детей!

…Митька начал мирно посапывать. Сомлел парнишка… Совсем ещё ребёнок, ровесник моих пацанов. Старшего я в своё время сумел отучить в железнодорожном техникуме и пристроить на железную дорогу. Серёжка зарекомендовал себя с лучшей стороны, его эвакуировали как ценного специалиста – ценой дедовского авторитета и значительного магарыча.

Младшего, Володьку, я с женой и старушкой-матерью всеми правдами и неправдами сумел отправить в тыл к дальней родне. 15-летнего мальца пытались загнать в полк народного ополчения, но я упёрся: достаточно меня одного, битого волка, за двоих драться буду.

…Вот только тыл этот больно близок. Так что мне назад хода нет, буду за дом свой отчий драться, за семью свою.

Мои мысли отвлёк послышавшийся впереди звук бряцающего металла.

– Димка, Дим… вставай.

Мальчишка встряхнул головой и попытался резко вскочить. Пришлось крепко так вмазать ему под дых – чтоб лишнего звука не произвёл.

– Слышишь, впереди шаги? Кажись, немцы тюрьму обошли. Сейчас потеха начнётся. Давай-ка сюда гранату и дуй к командиру, к Спруге, да тихо.

Парень ошалело на меня уставился:

– А вы, дядя Гриша?

– А я уж тут как-нибудь сам. Встречу немцев, напомню им 16-й год. Ну давай, только тихо.

…Немцы движутся практически бесшумно. Обрывки приглушённых команд звучат совсем глухо; если бы не предательский металл, они, быть может, и смогли бы взять нас с одного удара.

Поудобнее устраиваюсь. Расслабляю мышцы, одновременно чувствуя, как по венам всё быстрее бежит кровь, как бешено застучало сердце… Меня вновь охватывает давно забытое волнение боя.

Вот и дорогие камрады, всего в 20 шагах. Указательный палец плавно тянет за спуск…

Выстрел из двустволки глушит, как раскат грома. Мигом откатываюсь в сторону – за секунду до немецкого залпа.

Ночь за несколько мгновений превращается в день: Гансы открывают плотный, но слепой огонь, одновременно по обозначившим себя стрелкам начинают бить партизаны. Оружия у последних маловато, зато стреляют сверху вниз, из окон больницы.

Я до предела вжимаюсь в землю, одновременно нашаривая в карманах гранаты, – враг совсем рядом с парком, где я прячусь. Первая самоделка летит в сторону заговорившего по окнам пулемётного расчёта, вторая к раздающему властные команды унтеру (а может, и офицеру).

Пулемётчики вскакивают, но тут же звучит взрыв. Я явственно вижу, как одного немца отшвырнуло в сторону. А унтер молодец, залёг. Впрочем, взрыв всё равно его зацепил – гранаты на табачке штампуют что надо.

Стрельба из окон усиливается. Немцы несколько замешкались после взрыва гранат, но человек семь бросилось в парк. Они не заметили меня, просто деревья послужат им хоть какой-то защитой.

Или не послужат. Второй заряд дроби бьёт в компактную группу из трёх человек. Двое падают. Третий вскидывает винтовку, стреляет. Пуля бьёт довольно близко, но я вновь ухожу перекатом. Трясущимися руками забиваю патроны в стволы – пробрало!

– УРР-РА-А-А!

За спиной раздаётся раскатистый боевой клич – Спруте (комбат, бывший милиционер) поднял бойцов в атаку. Может, и правильно, всё равно ведь оружия не хватает.

Противник откатывается назад, одновременно запуская осветительные ракеты.

– ЛОЖИСЬ!!!

Куда там! Возбуждённые страхом и опасностью, молодые пацаны и возрастные уже мужики выскакивают вперёд, под прицельные очереди пулемётчиков. Первый ряд немцы выкашивают напрочь.

– Да ложитесь же!

Бойцы наконец-то выполняют запоздалую команду. Но не разумом, а рефлекторно, почувствовав близкую смерть. Ещё чуть-чуть, и инстинкт погонит их назад, пока фрицы будут бить в спину.

Подбегаю к залёгшим:

– Гранаты! Гранаты к бою!!!

Падаю на землю, вовремя: короткая очередь проходит над головой.

Бойцы бросают гранаты. Многие не долетают, а некоторые не взрываются – возбуждённые страхом, люди просто не поставили их на боевой взвод. Но и та часть что долетела, крепко бьёт по фрицам.

– Вперёд, за Родину, УРА!!!

Миг, пока противник ошеломлён, нужно использовать. Поднимаюсь с боевым кличем, рывком бросаюсь вперёд. Назад не оборачиваюсь: поднялись – молодцы, нет – на миру и смерть красна!

Дружный рёв позади убеждает меня в том, что поднялись.

Встают и немцы. Только два расчёта продолжают вести огонь, установив пулемёты на плечи камрадов. Но мы уже практически добежали…

Ганс впереди вскидывает винтовку. Не целясь, тяну за спуск: дробь бьёт широко, свалив противника и зацепив кого-то сзади. Ещё один прыгает на меня, колет длинным выпадом. Взвести второй курок времени нет; парирую укол стволом ружья и заученно бью прикладом в челюсть.

Взвожу курок, выстрел! Падает унтер, поливающий наших автоматным огнём. Жрите, мрази!

Правый бок словно обжигает. Мгновение спустя приходит боль; ноги подламываются в коленях. Немец вырывает узкое лезвие штык-ножа из моей плоти и бежит куда-то вперёд. Вот и всё…

…Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного… Прости рабу Григорию его бесчисленные смертные грехи и прими его в Царствие Свое… Защити, Господи, ближних моих на земле грешной, Спаси их и Сохрани – Сережу и Володю, супругу мою Ольгу и маму Ирину… Даруй, Господи, победу воинству русскому, помоги ему остановить врага…

В руце твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой, Ты же мя благослови, Ты же мя помилуй и живот вечный даруй ми… Аминь…

Глава 3

4 декабря 1941 г.

Центральная часть города.

Сержант Фёдор Аникеев, командир пулемётного расчёта 496-го стрелкового полка.

…Пуля ударила совсем рядом, выбив кирпичную крошку с угла здания. По лицу больно бьёт глиняная щепа, поцарапав кожу; несколько ошеломлённый, я укрываюсь от вражеского огня за импровизированным бруствером из деревянных плах.

Немцы – вояки умелые, в этом пришлось убедиться и сегодня, видя, как грамотно они ведут уличный бой. Пулемётчики и снайперы оседлали все высотные здания, докуда добрались, – а в городе полно недействующих церквей. Захватывая и превращая в опорные пункты угловые дома на перекрестках, они обеспечили себе отличный обстрел вдоль улиц.

Наступают не толпой, а мобильными группами не больше отделения. Двигаются, держась стен, занимая или очередные дома, или углубляясь вглубь кварталов. Созданная система перекрёстного огня служит им отличным прикрытием.

Фрицев поддерживает и артиллерия. Катят перед собой лёгкие пушечки, укрытые броневыми щитками, и безнаказанно расстреливают занятые нашими дома, пулемётные гнёзда. Крепко добавляют из миномётов. Хорошо хоть сюда ещё не докатились…

Меня прижимает пулемёт на колокольне Покровской церкви. Пока дивизия переформировывалась в Ельце, я неплохо изучил город, его географию и историю, знаю, о чём говорю.

– Рукожопы хреновы! Куда ж вы, долбодятлы-то, смотрели?!

Пользуясь секундной передышкой и набивая в уцелевший диск последние патроны, я не удержался от брани в адрес нашего командования. Ну как? Ну как на хрен так, что находящиеся в городе части воюют порознь, не зная, где кто располагается, без поддержки соседа?! Почему с начала войны мы не можем наладить элементарную связь и боевое взаимодействие?! Мало нас били, ещё надо?!

654-й вроде как удерживал тюрьму. Крепкие станы цитадели и множество её окон, плюс внешний обвод стен с колючей проволокой, позволили нашим создать там крепкий узел обороны; опираясь на него, они держали позиции севернее, на Орловском шоссе.

Но почему, мл...ть, город остался открытым со стороны женского монастыря и Чёрной слободы? Почему бойцы 143-й стрелковой стояли левее тюрьмы, заняв позиции у противотанкового рва рядом с кладбищем? Чего бы их не выдвинуть на другой фланг или хотя бы выставить нормальное боевое охранение?

Почему, в конце-то концов, когда с фрицами в районе больницы схватился истребительный батальон, нас не бросили на помощь? Много там могли навоевать молодняк и возрастные мужики с минимумом вооружения?

– Твою ж!

Отдача дерева от удара пулемётной очереди крепко меня встряхнула, последние патроны я выронил в снег. Приходится лихорадочно ворошить его, разыскивая ценный боеприпас.

13:44. Если верить трофейным часам, я веду бой уже 6 часов. За это время немцы неплохо продвинулись. Если в районе стадиона и театра бойцы 654-го полка и 143-й стрелковой ещё держатся, то мы с Чёрной слободы непрерывно откатываемся – сильнее нас фрицы, крепче в уличном бою!

Патроны к трофейному пулемёту кончились, да и неудобно с ним отступать, болтающиеся ленты мешаются. Ещё одного бойца мне в помощники не дали, а Василию я свой ДП отдал. Так он, горячая голова, с немецким пулемётчиком в дуэль вступил, когда фрицы заняли колокольню Владимирского храма. Унесли моего товарища с наспех перебинтованной прострелянной шеей, выкарабкается или нет – не знаю…

У меня кончаются патроны. И другого выхода, как схватка практически один на один с пулемётным расчётом врага (которую мой второй номер уже проиграл), у меня нет.

Всё, характерный щелчок вставляемого в паз диска. Сейчас, сейчас…

Дышу глубоко, судорожно, тяну время перед неизбежным концом. Оно понятно – высунусь, а немец, падла, ждёт. И уйти не могу – хоть засел я рядом с кирпичным домом, только с другой его стороны улицу тоже немцы держат.

Наши назад уже откатились, я замешкался, остатки взвода прикрывая. А теперь уже всё…

Кровь стынет в жилах от понимания, что сейчас нужно будет встать и умереть. Про плен мыслей нет: «Лучше смерть, чем полон». Да и нельзя: немцы, может, и не пристрелят, если встану, подняв руки (что вряд ли!), так наши-то увидят. Слух пройдёт мгновенно, а добровольная сдача приравнивается к измене Родине. Родных за такое по головке не погладят.

Ну, давай уже, вставай. Перед смертью-то не надышишься…

Рядом что-то падает в снег, и ещё. По спине ровно льдом проводят: гранаты!

– Аникеев! Сейчас дым пойдёт, разом тикай!

Ого! Белик, взводный, не забыл меня! Закатили товарищи трофейные дымовые гранаты, сейчас под завесой можно и уйти!

Немцы поняли замысел противника, открыли плотный огонь по моей плошке дров. Дерево отдаёт в спину от каждой пули. Но ничего, а мы вот так, перекатиком, перекатиком, под прикрытие дома. Так. А теперь на полусогнутых – и вперёд!

…– Влад, родной, век не забуду!

Взводный весело скалится в ответ. Выручил старого боевого товарища из очередной передряги, чего б ему не улыбнуться.

Хотя сколько знаю нашего «физкультурника», он вечно улыбается, по ситуации и без. Не потому, что дурак, нет, а потому, что оптимист. Но лейтенант умеет расположить к себе своей открытостью и любовью к доброй шутке, девкам и бабам нравится.

По распределению из училища он попал в Энгельс, перед самой отправкой на фронт. В первые дни мы толком не успели познакомиться со взводным – стояла невообразимая суета. Своё прозвище он получил уже в эшелоне, когда заставил мающихся от безделья и ожидания бойцов отжиматься, приседать и выполнять приёмы борьбы «самбо», что изучал в пехотном училище. Не сказать, что мы были в восторге, за что и наградили взводного пренебрежительным прозвищем. Хотя, с другой стороны, спорт действительно отвлекал, а некоторые разученные приёмы мне даже пригодились в рукопашных.

Белик старался дистанцироваться от подчинённых, поставить себя над взводом, и до боёв у него это получалось. Но первые же схватки сроднили командира и бойцов. Особенно кода от взвода осталось 6 человек…

– Командир, нас сейчас сомнут, у меня два диска к ДП, один пустой. Сверху содят, гады… А от Собора улицы к низу идут, там мы у немцев всё время на прицеле будем. И 654-й они отрежут, погибнет полк!

– Умный, да?! Может, что предложишь?

И снова ухмыляется командир, да только измученно, измождённо. Что говорить, если от не до конца сформированного взвода осталось чуть более 30 человек, а враг неудержимо давит?

– Есть предложение, командир, есть. Только надо с комроты и, возможно, с комбатом согласовать.

Белик напряжённо смотрит на меня, улыбку с лица стёр.

– Ну?!

– Я про подземный ход, он ведь от Собора к Чёрной слободе идёт…

…Бой за Казинку закончился нашей победой, причём настоящей победой. Враг не просто отступил, сохраняя порядок и жёстко огрызаясь, как много раз до того; снова отличились зенитчики. Они уделали целых три тягача, тащивших полковые гаубицы; одну уничтожили вместе с машиной. Также под раздачу попали две автомашины с пехотой; очереди 37-мм осколочных снарядов превратили людей в жуткий фарш, куски тел валялись вокруг в радиусе 30 метров. Этот удар наших артиллеристов заставил немцев если не в панике бежать, то ретироваться со всей возможной поспешностью.

После боя полк всем составом вывели в город. Немцы уже вели обстрел Ельца (бессистемный, но всё же), администрация контроль над гражданскими службами утратила. Да и была ли она на месте? По крайней мере, большинство защитников порядка в это время находилось уже в партизанском отряде.

Так вот, люди, несмотря на вой снарядов и грохот взрывов, начали мародёрствовать. Расстрельное дело, если посмотреть с одной стороны, а с другой…

Женщины, дети, старики – они выносили из магазинов всё, что можно было унести, что ещё вчера не было возможности купить. Кто-то нёс посуду, кто-то одежду, даже швейные машинки и какие-то картины… Хотя гораздо чаще – продукты питания и предметы первой необходимости: соль, спички, мыло, пуговицы, нитки с иголками, керосиновые фонари, топливо. Никто не верил, что мы удержим немца, хотя удачный бой приободрил бойцов. Да и свыклись мы с Ельцом за практически месяц, проведённый в городе. Ребята в коротких увольнениях знакомились с местными девушками и молодыми женщинами, крутили короткие романы и даже серьёзно влюблялись. Пополнение же набиралось из местных, и мужики готовились драться за родной дом до конца.

Но немец пёр неудержимо. Бои шли уже на окраинах, противник занял станции Бабарыкино и Телегино, Александровку. И хотя радио, почта и узел связи работали, хотя функционировала электростанция, люди почувствовали бесконтрольность со стороны гражданской и военной администрации, а это могло означать лишь одно – город не удержат.

Магазины грабили на наших глазах. Но бойцы, понимая, что при немцах гражданским будет крайне тяжело достать хоть что-то, не вмешивались. Не стрелять же по своим, зачастую знакомым людям? Уж лучше им достанется добро, чем врагу.

Многие магазины, в том числе ГУМ, находились на центральной улице – торговой. Я смотрел, как люди разбивают двери и окна, как распихивают друг друга, пытаясь забрать что-то дорогое, как роняют награбленное, не в силах унести всё, что схватили в жадности своей… Было горько смотреть на падение достоинства, наблюдать, как страх и безнаказанность позволяют выползти наружу самой грязи, самым худшим человеческим качествам.

– Мама! Мама!! Мам…

Пронзительный детский крик привлёк моё внимание. Рядом с продуктовым магазином стояла маленькая девочка, укутанная в детскую шубку. В её глазах стояли слёзы; ребёнок отчаянно звал куда-то пропавшую мать.

Меня словно громом поразило, так стало жалко маленького, беспомощного ребёнка. Кроме того, девочка была очень похожа на мою племянницу. Вроде и черты лица те же, и взгляд родной, и даже кричит знакомо. На секунду мне подумалось, что брат почему-то оказался в Ельце. Искал меня?

Нет. К девочке подлетела женщина. Мама? Она подняла на меня глаза, и я понял: нет, не мама. И не женщина, а молоденькая и очень красивая девушка. Наверное, сестра.

Худенькая, белого цвета кожи, с иссиня-чёрными волнистыми волосами, с правильными чертами лица и полными нежно-розовыми губками. Но что больше всего кольнуло моё сердце, так это огромные, светло-карие, невероятно тёплые глаза; посмотрела на меня – и будто солнышко ясное пригрело. Впервые я такие глаза видел.

Мы случайно скрестили взгляды, и девушка не отводила свой секунд десять – значит, я ей тоже глянулся! Уже было собрался шаг навстречу сделать, да ребёнок ещё пуще заплакал, она его подхватила и унесла. А я столбом стоял, вслед смотрел. Проводить бы, так ведь на посту…

– Эх, гарна дивчина, хлопец! Да больно тощая. Но немцу, я слыхал, тощие нравятся, как пить дать, снасилуют.

Бешеная ярость ударила в голову. Я схватил за грудки гадко лыбящегося хохла-сержанта, что выслуживался перед своим взводным и старшиной, планируя занять должность его помощника. Он никогда не лез в бою вперёд и уцелел в Смоленских боях не благодаря мужеству и воинской удаче, а лишь постоянно держась в хвосте.

– Ты, мррразь!!! Ничего святого нет, да? У тебя на родине немец бесчинствует, так ты теперь и здесь драпать хочешь? Нет уж, дудки, не пройдёт! Сегодня же ротному доложу, что панические слухи распускаешь!

Хохол, достаточно крупный, чтобы вырваться, зло бросил в ответ:

– Херой! Только и могёшь перед ротным на цирлах выступать! Ну и беги, стукай!

– Я не стукаю, я тебя, мразь трусливая, предупреждаю: ещё раз увижу тебя в хвосте, лично грохну, хоть ты и не из моего взвода!

– Ой-ой-ой, напужал! Пужалка у тебя не выросла!

Васька вцепился мне в руку:

– Пойдём Гриша, пойдём. Не цепляйся ты с ним, говно не трогают, оно и не воняет. Я эту девушку знаю, её Лерой зовут. Живёт в Засосне. Хочешь, потом познакомлю?

Отойдя в сторону, ответил:

– Хочу, брат, хочу! Да только видишь, не до знакомств сейчас, немец уже припёр. Эх, хоть бы день назад её встретить!

Второй номер внимательно и серьёзно посмотрел мне в глаза:

– Что думаешь, Гриш, оставим город?

Больно мне тогда было сказать правду боевому товарищу:

– Если приказ будет, оставим. Мы военнослужащие, подчиняемся приказам. Скорее всего, командование поостережётся, что город могут в кольцо взять, сам знаешь, фланги у нас слабые. Ведь вся дивизия тогда в ловушке окажется.

Но Василий, качнув головой, ответил:

– А я думаю, что мы воины. И должны землю свою защищать, родных и любимых. Видел плакат: «Родина-мать зовёт»? Моя Родина – здесь. Как же я могу отступить?

– Не глупи. Приказ есть приказ, не выполнить его нельзя.

– Кто-то должен будет прикрывать отход подразделений. Попрошусь в добровольцы, останусь здесь. Покуда жив – враг в моём городе править не станет.

Эх, зря я тогда был с ним столь откровенен. В яростной схватке с вражеским пулемётчиком Василий словно искал свою смерть…

На площади громыхнул разорвавшийся снаряд. Из гаубиц лупят, твари, не иначе. С неприятным звоном посыпались уцелевшие стёкла на витринах магазинов.

– Все в бомбоубежище, бегом!

Город изрыт противоснарядными щелями, а в глубоких подвалах каменных зданий и церквей устроены бомбоубежища. Одно из них располагалось буквально в 20 метрах от нашего поста.

Спускаемся на изрядную глубину, метров шесть, не иначе. Рядом толкаются мальчишки с коньками.

– Эх, пацаны! Куда вас нелёгкая несёт, за коньками под обстрелом?

– Так не купишь их, товарищ командир, а снаряды – ничего, Бог не выдаст, свинья не съест!

Мальчишки улыбаются, довольные своей удалью. А я вспоминаю тела детей, искорёженные и изломанные – кто-то попал под бомбёжку, кто-то под артобстрел. И хоть сердце давно уже выгорело, но всё равно я не люблю воскрешать перед внутренним взором те ужасные картины; с немцем квитаюсь, когда могу. А ребят этих жалко.

– Балбесы! И откуда вы?

– Да со слободы Чёрной!

– Ёлки зелёные, как вы домой попадёте, весь город под обстрелом!

– Да ходом!

Ответившему мальчишке крепко прилетает в бок. Типа того что: «Молчи, дурак!»

– Так, преступники малолетние! Вы в курсе, что полагается за мародёрство в военное время? Высшая мера! Ну, быстро говорите, что за ход такой?!

– Ничего ты, командир, нам не сделаешь! Тебе за ход узнать надо, а мы не скажем!

Тут уж я посуровел:

– Захочу, ещё как сделаю! Хоть сейчас, у меня такая власть имеется. Я по доброте душевной никого не трогаю, а вам достанется. Возможно, вы располагаете важной оборонной информацией, а утаиваете её!

– Да подземный ход, товарищ командир, – ответил более старший и рассудительный малец, – он под Собором, ниже к реке начинается, камень гранитный рядом с ним стоит, приметный. А заканчивается под Чернослободским мостом через Ельчик.

Нам только к Собору спуститься, пробежать 500 метров, а у реки фрицы нас не достанут.

Информация была интересная, ничего не скажешь. Я сразу доложил взводному, тот передал комбату. Некоторое время спустя Влад подсказал, что информация эта у командования уже имеется.

Позже мы с Василием рассуждали, что за ходы такие подземные? Боевой товарищ предположил, что они сохранились ещё с 17 века – с тех времён, когда город был пограничной крепостью на южной окраине Московского государства. В те времена подземелья связывали все башни крепости, имелся и выход к реке…

– Ну, есть ход, а дальше-то что?

– А то, что если взять десяток бойцов да ходом этим к Владимирской церкви выйти…

– Стоп. Что за Владимирская церковь?

В отличие от меня, лейтенант историей города и его географией не очень интересовался; всё больше бабами.

– Это храм, рядом с которым Василия ранили. Так вот, если пройти к нему, выкурить фрицев с колокольни да самим по Покровской ударить, можно обеспечить успешную контратаку батальона.

Сейчас лицо Влада будто высечено из камня. И где его оптимизм?

– Не знаю, план рискованный…

Взводного можно понять: хоть я и прошу всего отделение, фактически вверенное подразделение сократится примерно на треть. С кем воевать? Ещё сложнее согласовать план с комбатом (комроты ещё как-то подвинется). Ну не любят наши старшие командиры хоть каких-то отступлений от линейной тактики, не любят и боятся. Пытаться атаковать с фланга, попробовать обойти противника – вы о чём?! Решили к врагу перекинуться? Только лобовая атака, только в штыки, да чтоб с криком «ура», да чтобы в рост, не дай Бог, заляжете!

Почему так? Да потому, что с командиров за потери не спрашивают. Батальон комбат угробил – молодец, волевой мужик, крепко дрался! А вот за переход людей к противнику спросят по полной. И никакой самостоятельности у среднего командирского звена за редким исключением нет. Никто также не потерпит даже крохотных отступлений от уставов. А сколько народу погибло только потому, что в начале войны окопы уставами не признавались? Максимум стрелковые ячейки, и то в крайнем случае! Вот и рвут нас немцы, у них-то что наступление, что оборона отлажены идеально…

– Влад! – оборачиваюсь, слышат ли нас бойцы неподалёку? – Да раскрой глаза! У нас иного варианта нет, а мой план имеет хоть какой-то шанс на успех! Хрен с ними, со штабными дуболомами, у них только «давай-давай» да мат через слово. Мы-то за что сражаемся? Перед кем тянемся? Долго ещё нас фрицы гнать будут?

Лицо командира и товарища стало злым. Лейтенант коротко ответил:

– Хватит мораль читать. Сам знаю. Бери своё отделение, вас как раз 9 человек осталось, пробуй.

С ротным и комбатом договорюсь, подавишь пулемётчика на колокольне – будет тебе контратака. Только это… Пулемёт я тебе оставить не могу. У меня всего два ручных вместе с твоим осталось.

– А и не надо, командир, не надо! Фрицевским разживусь! Ты только пистолет мне дай.

Глаза товарища вмиг стали хитро-плутоватыми:

– Какой пистолет? У меня только наган имеется командирский, но его никак нельзя…

– Товарищ лейтенант, – вскрикнул я возмущённо, – я тебе вчера парабеллум трофейный притащил! Вот его и давай, да обе запасные обоймы. Я тебе ещё принесу – он у каждого фрицевского пулемётчика есть!

Делать нечего. Отдал, хоть и чертыхался…

…Древний крепостной ход встретил нас ужасной затхлостью. А пару минут спустя я понял, какую ошибку совершил, не подумав об освещении, – тьма поглотила нас, не оставив никакого просвета.

Под землей ощущение пространства и времени теряется мгновенно. Под ногами что-то хрустит, но что? Щебень, ржавое железо или чьи-то кости? Становится не по себе, и дышать тяжело…

Пара минут движения в быстром темпе (ну, как мне показалось), и я практически выдохся – под землёй не набегаешься. Выбиваются из сил и следующие позади товарищи – я явственно слышу их сбитое дыхание. По спине, лицу и ногам бегут горячие струйки пота, неприятно щекоча кожу; намокшие галифе начинают натирать.

Но не только спёртый воздух и дикая духота терзают нас. Пока бежали, ещё куда ни шло, а сейчас в сердце мерзкой змеёй заползает страх. Ходы кажутся живыми – в них преломляются звуки, доносящиеся сверху, будто в глубине земли живёт какой-то огромный зверь. Перед глазами мелькают страшные видения: крысы, размером с собаку, огромные пауки, ещё какие-то невообразимые чудища… Но самое страшное – ответвления, способные завлечь нас не в ту сторону. Ведь ходов должно быть много! А если мы свернем не туда и заплутаем во тьме древнего подземелья?!

В какой-то момент стена слева действительно оборвалась в ещё один проход. Из него потянуло чем-то неприятным – гнильём, плесенью. Только что там может гнить? Случайно забредшее сюда животное или заблудившийся человек? Но если именно это ответвление – правильное, а плесенью и гнилью тянет от воды?

Мы встали, не в силах сделать следующий шаг.

Чудовищный удар сверху сотряс подземелье. Под сводами хода гулко раздался треск дерева, на голову посыпалась земля. Сердце вдруг начало биться где-то в районе пяток.

– Господи, помоги! – только и успел я вскрикнуть, бросившись вперёд, в надежде, что сделал правильный выбор. Бойцы, ругаясь, побежали следом. Подвёл я мужиков… Сейчас, при угрозе быть заваленными или заблудиться, идея движения в подземелье кажется далеко не лучшим вариантом: погибнуть в бою на свежем воздухе да при свете солнца – гораздо легче.

…Но вот где-то впереди замерцал свет. Постепенно я начинаю разбирать пространство вокруг, вначале на метр, потом на два, три… На полу хода валяются обрывки бумаги, старые газеты. У стены стоит проржавевшая мосинка. Странно, что мальчишки её не утащили…

В лицо бьёт поток свежего воздуха. Какой же он вкусный, этот свежий, бодрящий холодный воздух! Проход уже явственно различим, уже отчётливо слышатся взрывы и пулемётные очереди.

Дошли!

Неудержимо бросаюсь вперёд, товарищи не отстают. И откуда силы взялись?! Буквально пару минут назад казалось, что и шага уже не смогу сделать!

И вот он – выход. Я пулей вылетаю под мост, практически сразу оказавшись по колено в обжигающе ледяной воде – бурлящая здесь речка ещё не покрылась льдом. Обмотки мгновенно промокают, влага пропитывает ботинки – не беда! Как же сейчас сладко чувствовать этот холод, чувствовать себя живым, свободным от ловушки!

Бухающая очередь с колокольни несколько меня отрезвляет. Махнув рукой своим, бегом преодолеваю узкую и не очень глубокую речку, больше похожую на горную. Правда, в одном месте я поскользнулся на скользком от ила камне и чуть ли не рухнул на спину, но бегущий сзади товарищ вовремя меня придержал.

Миновав Ельчик, мы двигаемся вправо вдоль русла. Я планирую зайти к Владимирскому храму со стороны алтаря, дальней от колокольни. Сейчас главное – это не встретиться лицом к лицу с немцами.

Бог миловал. Мы успешно минуем тонкий лаз между заборами стоящий рядом домов и одним рывком добегаем до храма. Фрицев не встретили, так что у моего плана всё ещё есть шансы на успех.

Выглядываю за угол – никого!

– Вперёд!

Добегаем до выбитых с правого фасада окон. Всего две штуки, выше человеческого роста.

– Двое помогают, по двое заходим.

А пулемёт на колокольне что-то молчит…

Достав пистолет из кобуры и дослав патрон в ствол, первым перебираюсь через выбитые витражи. Секунду спустя я нос к носу сталкиваюсь с немецким пулемётным расчётом…

В таких ситуациях всё решают считанные секунды. Падаю на колени, одновременно стреляя в перехватившего пулемёт унтера. Из пистолета я не шибко силён, но с пяти шагов не промахиваюсь, попав в корпус.

Двигающиеся за ним фрицы держат в руках тяжеленный станок. Они с грохотом бросают его на пол; идущий сзади немец бросается к проходу, второй дёргает парабеллум из кобуры. Он успел выхватить его, но меня выручает двухсекундная фора: моя пуля точно вошла в живот врага.

Боец, что одновременно со мной пролезал во второе окно, бросился вслед за убегающем фрицем. Два выстрела – и он падает на спину с двумя пулевыми отверстиями в груди.

Выхватываю гранату, ручную РГД-33, но прежде чем я успеваю поставить её на боевой взвод, к ногам подкатывается немецкая колотушка с дымящимся запалом…

Не помня себя от страха, со всей дури бью по ней ногой, как по мячу в футболе. Граната натурально отлетает к противоположной стенке. В последние секунды падаю на пол, прикрыв голову руками…

Взрыв!

Хоть немецкая «колотушка» имеет небольшое содержание взрывчатки, но в полузамкнутом помещении храма ухнула она крепко. В ушах стоит противный звон; кажется, я ничего не слышу.

Зато вижу – раззявившего в беззвучном крике немца, бегущего ко мне с поднятым в руке пистолетом. Дуло парабеллума успело дважды огрызнуться огнём, но пули летят не в меня, а куда-то наверх и за спину. Мгновение спустя во лбу немца появляется аккуратная красная дырочка…

Слух возвращается быстро. Меня и двух бывших со мной красноармейцев (даже не заметил, как они пролезли сквозь окна) контузило взрывом гранаты, хоть не слишком сильно. Последний номер немецкого расчёта мог бы нас добить, но товарищи не бросили в беде и приняли на себя удар. Немец застрелил бывалого бойца, Орлова Сашку, но Женька Фролов, отличный стрелок, снял врага метким выстрелом.

– Целы?

Оставшиеся бойцы вошли в церковь и заняли позиции у окон. Вставшие со стороны реки практически тут же начали стрелять – немцы уже пытаются контратаковать!

– Фролов, Кислых, со мной! Остальные – рассредоточьтесь у окон, держите вход! Кирсанов, бери мой пистолет, остаёшься за старшего! И осмотрите фрицев, должны быть ещё гранаты и пистолеты!

В коридоре, ведущем из храмового предела на улицу, справа открыта дверь. Влетаем в неё вместе с бойцами. Узкий угловой проход, тянущаяся наверх лестница. Впереди иду я, изготовив пулемёт к бою. Если нам действительно повезло, фрицев на колокольне больше не осталось – Владимирская церковь находится у них фактически в тылу, потому и расчёт покинул колокольню. Но кто его знает, может, наверху остался артиллерийский корректировщик или кто-то ещё?

Нет. Каменный шатёр на выходе пуст.

Поднимаемся на два пролёта вверх. А вот и позиция немецкого расчёта – стрелянные гильзы, окурки, вскрытые цинки из-под патронных лент. Есть ещё несколько полных – видимо, хотели забрать в две ходки. Но ничего, голубчики, это вы нам оставили; за Ваську я уже поквитался, сейчас буду бить вас впрок…

– Женя, давай, помогай нашим, держи подходы сверху.

– Есть!

– Артём, готовься, будешь ленты подавать и придерживать их во время стрельбы.

Оп-па! По дороге от моста к Собору немцы тянут в горку две лёгкие противотанковые пушки. Что калибр у них мелкий, то не беда – стреляют, сволочи, метко. Если они перевалят через гребень холма, дело у наших будет швах… Справа бьёт первый винтовочный выстрел.

Быстрее устанавливаю пулемёт на станок. Настройка оптики у МГ-34 – дело весьма муторное, так что я доверился значениям, выставленным фрицами.

– Готов? – это я своему второму номеру.

– Да!

Огонь.

Первая очередь уверенно утыкается в спину наводчика, упирающегося в щиток пушки слева от панорамы. Тяжёлый удар бросает его тело вперёд. Вторая прошивает артиллериста, придерживающего левую станину. Уж не знаю, замковый ли это был или заряжающий, но кровь из прострелянной головы ударила фонтаном.

Оставшиеся пушкари повели себя по-разному. Те, чьи камрады погибли за несколько коротких мгновений, просто залегли. А вот расчёт второго орудия попробовал его оперативно развернуть. Смело, но глупо: одна длинная очередь свалила сразу двух бойцов в момент разворота – они оказались буквально на одной линии. Следующая срезала не успевшего залечь бойца.

…А внизу набирает обороты схватка за первые этажи храма и выход к колокольне. С обеих сторон бьют частые винтовочные выстрелы, рвутся гранаты. Но, судя по всему, наши пока успешно держатся; помочь им, увы, я сейчас ничем не могу.

Безнаказанного расстрела батареи фрицы не стерпели. По колокольне открыли огонь из винтовок и пулемётов, но пока у меня ещё есть преимущество…

Жёлтые светлячки трассеров, устремившиеся ко мне от Покровского храма, – вот что я успел засечь перед тем, как почувствовал короткую, острую вспышку боли рядом с шеей и тяжёлый удар каменного пола о спину.

Что-то горячее разливается под спиной. Открываю глаза. Это кровь, смешанная с мозгами из раскроенного черепа Артёма. Его тело лежит рядом; на рану невозможно смотреть. Жестокий спазм в животе – и меня рвёт остатками завтрака.

Откашлявшись, пытаюсь встать. Толчок острой боли в плече бросают на пол. По стенке ко мне подползает Женька:

– На-ка, хлебни, шнапс трофейный. Полегчает.

Вцепившись зубами в горлышко фляги, делаю глубокий глоток. С непривычки снова выворачивает, но вроде полегчало. Делаю ещё один, уже не такой большой.

– Сейчас перевяжу.

Товарищ аккуратно накладывает бинт, предварительно смочив его шнапсом.

– Женя… Надо заткнуть их.

– Хорошо бы. Да только метко бьют, сволочи. Еле успел укрыться.

– Сейчас… Накажем их, поквитаемся. Попробуй найти в цинке ленту с бронебойными и бронебойно-трассирующими пулями. У них красный ободок, а у трассеров ещё чёрный носик. Трассирующих штук 50, чтобы хорошо прицелиться, остальные 200 – бронебойных. Они могут достать их и за перегородкой. И подвинь мне ящик, помогу.

За пару минут находим искомые патроны и сшиваем ленту. Мельком смотрю на часы: 14:38. Прошло меньше полутора часов. Снизу по-прежнему бьют частые выстрелы.

– Готов?

– Да!

– Давай!!!

Рывком поднимаюсь, меняю ленту, встаю к станку. Счёт идёт на мгновения…

Пока молчат, кажись, зевнули.

– Получите, твари!

Тяну рычаг спуска на себя; жёлтые светлячки трасов летят в сторону Покровской колокольни.

Первая очередь бьёт чуть ниже цели. Немцы опомнились, открывают ответный огонь. И он снова находят цель – левую руку словно пронзают раскалённым прутом; боль пронзает сознание.

С животным криком, обезумев от боли, я начинаю класть пули по вспышкам вражеского пулемёта. И в этот раз очередь уходит ровно под срез проёма, туда, где только что плясало пламя на раструбе фашистского МГ!

– Есть!

Вражеский огонь обрывается.

Моё внимание привлекают послышавшиеся снизу дикие крики, мат, пистолетные выстрелы. Кажется, немцы уже в храме. Но наши всё ещё держатся. Гибнут, но держатся…

Опускаю взгляд на дорогу. Слишком поздно…

Где-то впереди раздаётся раскатистое «УРРРА-А-А!». Краем сознания я понимаю, что наши пошли в контратаку. Но мой взгляд приковал к себе ствол противотанкового орудия, развёрнутого расчётом к Владимирскому храму. Мгновение спустя он исторг первый снаряд…

Будто кто-то огромный ударил гигантским молотом по нижнему этажу колокольни. Но этот удар встряхнул Фролова.

– Разворачивай пулемёт, разворачивай! У тебя лента с бронебойными, мы их достанем!

Женька кричит в самое ухо. Он прав, только со станком я сейчас не справлюсь. Нужно снять пулемёт.

Ещё один выстрел. Ещё один чудовищный удар, ударивший по секции выше. Сверху падают кирпичи и сыпется красная пыль.

Вилка!

Срываем пулемёт со станка; падаю животом на парапет, укладываю МГ ложем на стенку. Практически не целясь, тяну за спуск.

Очередь ударила по щитку орудия напротив наводчика, прошив тонкую броню в нескольких местах. Но порадоваться успеху я уже не успел: ствол вражеской пушки вновь извергнул осколочный снаряд.

Тяжёлый удар сзади.

Тьма…

* * *

Очнулся я вечером. А может, ночью. На чудом уцелевших часах с трудом разглядел время – 19:37.

Город освещается огнём пожаров. Стрельба раздаётся где-то очень далеко, примерно в районе моста.

Хорошо слышны работающие моторы, не приглушённая немецкая речь. Кто-то поднимается по лестнице.

Невероятно, дико хотелось пить. А ещё сильнее – жить. Невероятно, всеобъемлюще – я ещё никогда не хотел так жить.

Или, по крайней мере, на секунду, на долю секунды увидеть своих родных. Семью. Отца и маму. Брата, племяшей… Хоть на секундочку, чтобы успеть сказать – простите! Обнять, почувствовать их тепло, их запах!

Я больше никогда их не увижу. И это мучительно горько. Пронеслась мысль – сдаться в плен, попросить пощады, выжить!

Нет. Стало чуть легче дышать. Хорошо всё-таки побеждать свой страх. Хорошо, когда отступают сомнения. И хорошо, что рядом нет моих родных.

Я сделал всё, что смог, чтобы остановить врага. Сделал всё, что смог, чтобы защитить свою землю. Несмотря на это, враг оказался сильнее.

Хотя почему сильнее? Скольких я убил, хотя бы сегодня? И ведь они уже не смогут насиловать и убивать. Возможно, среди них были убийцы моей семьи.

И теперь мои родные будут жить… Может, нет. Может, все жертвы напрасны. Может, они нас сломят, сделают рабами – тех, кого захотят оставить в живых. Я уже не узнаю.

По ступеням поднимаются очередные убийцы. Они идут добить. А я лежу неподвижный. И сейчас они убьют меня, а я ничего не смогу сделать.

Рядом лежит Жека. Какой был воин! Как много ты помог! Прости, что повёл тебя на смерть. Но ты хотя бы ушёл быстро. А я вот умираю второй раз, и помочь мне некому. И шанса выжить – нет. И даже защититься нечем.

Немецкие голоса уже совсем близко.

Я пытаюсь потянуться к кобуре. Тщетно – рука слушается, но пистолет я оставил внизу. Горькая усмешка кривит мои губы.

Но, сдвинувшись чуть вправо, я почувствовал под боком металлическую тяжесть гранаты. Сердце начинает биться от бешеного волнения. Я же не использовал эргэдэшку!

Быстрее достать её, повернуть предохранительную чеку, скрутив рукоять гранаты…

Немцы входят. Их четверо. Осматриваются: им интересно, кто сегодня занял колокольню, кто попортил так много крови.

То, что я жив, замечает один из фрицев. Делает знак рукой: смотрите, есть раненый. В руках у него винтовка с примкнутым штык-ножом, что смотрит на меня. А я незаметно встряхиваю гранату, будто судорога передёрнула тело…

Когда-то в детстве я слышал, что все, кто гибнет на поле боя, защищая родных, землю, народ, Отечество, – они гибнут за други своя. И нет выше христианского подвига; этих воинов ждёт Небесное Царство.

Правда ли это? Всю сознательную жизнь меня учили, что Бога нет. Но сейчас я точно чувствую Чьё-то незримое присутствие.

Да. Я чувствую. Я чувствую Того, Кто поддерживал меня всё это время, укреплял, помогал сделать правильный выбор. Того, Кто направлял мою руку в бою и Кто здесь, сейчас, стоит рядом, укрепляя в последние секунды… Нет, учителя мои, вы или ошиблись, или сознательно врали.

Бог есть!

…Господи, прости, что пролили кровь в Твоём доме. Господи, прости мне мои грехи. Господи, Спаси и Сохрани моих любимых. И прими меня, Господи, в Своё Небесное Царство…

Мой палач заносит надо мной штык-нож. Он улыбается, он не торопится. Он упивается своей безнаказанностью.

А зря. Я улыбаюсь в ответ и доворачиваю кулак так, чтобы граната легла на живот. И чтобы её было видно. Я вижу животный страх, сменивший улыбку на его лице…

В последний миг я успеваю закрыть глаза. И перед внутренним взором вдруг отчётливо и явственно предстают те светлые карие очи, что согревали, словно солнце…

Хорошо…

Вечер 5 декабря 1941 г.

Район посёлка Казинка.

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.

…Батальон откатывается в небольшой лесок справа от деревни; возбуждённые командиры и политруки бегают вокруг бойцов, подгоняя их начальственным рыком и матом. Впрочем, красноармейцы, понимающие, что попали в смертельную ловушку, работают на совесть, разгребая снег и выстраивая жиденький рубеж обороны.

Мороз градусов так под 20 не чувствуется совсем. Пот обильно пропитал исподнее, струится по щекам и заливается в глаза; дышать стало совсем трудно. Воздух вырывается изо рта с надсадным хрипом при каждом ударе лопаты по мёрзлой земле. Снег лёг не так давно, но достаточно крепкие морозы уже сковали раскисший по осени чернозём. И всё же я пытаюсь выдолбить в нём хоть небольшую норку, что сможет прикрыть меня от вражеской пули…

Немцы уверенно выбили дивизию из Ельца. Ещё вчера наши удерживали засосенский (низкий) берег реки Быстрая Сосна, железнодорожный вокзал, западные окраины города; своё место в обороне занял только что прибывший артиллерийский полк. А уже сегодня фрицы вытеснили нас отовсюду, причём в возникшей неразберихе отступления наш батальон так и не вывели из Казинки. Комбат попробовал пробиться к задонскому шоссе, но разведка практически сразу же натолкнулась на фрицев. Основные силы дивизии преследовали мотоциклисты при поддержке пары броневиков; встречный бой в поле стал бы для нас последним. Мы снова откатились в село.

Однако вскоре противник начал одновременное наступление на Казинку и из-за реки на Лавы, и со стороны станции; в таких условиях комбат решил выводить батальон из-под удара в ближайший лес.

Только вот жиденький лесок – это не очень надёжное укрытие. Стволы деревьев ещё как-то прикроют от миномётного огня, но как только дело дойдёт до тяжёлой немецкой артиллерии – батальону конец. Приказ копать траншеи отдан, по сути, лишь для того, чтобы занять бойцов. По большому счёту, правильно: по себе прочувствовал, что, пока выполняю поставленную задачу (а выдолбить даже небольшую ячейку в морозной земле – дело непростое), я отвлекаюсь от мрачных дум. Ну и потом: чтобы выкурить батальон русских из леса, потребуется немалое число снарядов к тяжёлым орудиям, три из которых фрицы потеряли в прошлом бою. И хотя ветераны летних боёв рассказывали, что боеприпаса у германцев чуть ли не бесконечное количество, у меня сложилось ощущение, что сейчас они всё же экономят снаряды. По крайней мере, артиллерийский удар по станции был хоть и чувствительным, но не сметающим всё и вся.

В том, что в покое нас не оставят, я уверен наверняка. Но если противник попробует атаковать нас пехотой, с таким трудом выдолбленные ячейки нам ещё как пригодятся! Только патронов хватит на один бой…

…Смеркается. День был ясным, погожим, а сейчас солнце окрасило в пурпур закатное небо. Красиво так и тихо, словно нет войны. Мороз крепчает, но разгорячённое ещё тело не ощущает холода; в лесу слышатся приглушённые голоса красноармейцев. И ни тебе громких окриков, ни команд. Сразу вспоминается детство, походы за дровами с отцом, лыжи…

Пурпур, благородный цвет княжеской власти, цвет крови – когда-то прочитал в книжке по истории, сейчас вдруг вспомнилось. На войне всё время ходишь по краю, смерть постоянно рядом, и забирает она с обеих сторон, что победившей, что проигравшей. Далеко не всегда успеваешь даже понять, что произошло.

Но сейчас я прекрасно осознаю, что шансов у батальона немного. Немцы про нас не могут не знать, отряд находится в окружении. Сегодня не атаковали, а завтра ударят наверняка. Если погода останется такой же ясной, противнику даже не потребуется бить по нам тяжёлой артиллерией: достаточно пары «лаптёжников», чтобы помножить на ноль укрывшийся в лесу батальон.

Так что торжественность предсмертного момента я прочувствовал сполна. Паники, слава Богу нет, скорее отрешённость; мысленно я вновь возвращаюсь к прожитой жизни, перебирая в памяти возникающие образы и пытаясь воскресить то лучшее, что когда-либо со мной случилось. Вот и слова на ум приходят какие-то необычные, торжественные, что ли.

…Видимо, командиры думают схоже со мной; по крайней мере, по цепочке переданный приказ является как бы ответом на мои мысли: «Отбой, подъём в 3 утра. Костры не жечь! За демаскировку – расстрел! Ночью идём на прорыв».

Думаю, комбат решил правильно: в лесу погибнем точно, даже если сумеем отбить одну атаку. А на прорыв патронов должно хватить. Ну и в темноте есть шанс приблизиться к немцам поближе.

Хотя… Вон, пускают осветительные ракеты каждые 5 минут. Небось тоже понимают, что у нас только один шанс есть, с боем прорваться; уж наверняка растянули пулемётчиков, всю ночь фрицы дежурить будут. Эх, оно бы сейчас ударить, пока они не полностью развернулись!

Впрочем, командиры на этот счёт имеют своё мнение. Бойцам отдых дать нужно, это факт; ну и потом, с 4 до 5 утра – самые тяжёлые часы ночного дежурства. Наверняка тогда и будем бить, попробуем фрицев взять тёпленькими!

…Ёлок в лесу мало, так что постелить еловых веток под себя не получается. Ну и шут бы с ними, да только у меня и ватника нет. Сейчас бы ещё одну шинельку под себя (да на веточки), на тело ватник, ещё одной укрыться, да костерок развести из толстых древесных плах, одна на другой, чтобы всю ночь огонь горел, – как хорошо! Но ничего этого нет, кроме единственной шинели; холод и волнение не позволяют мне уснуть. Вскоре, ведомый желанием провести эту ночь не в одиночестве, я устраиваюсь в кругу таких же истомлённых холодом и страхом бойцов.

Отвлечённые разговоры красноармейцев о доме, о семьях, о девушках убаюкивают. Некоторые мои товарищи уже сидя кемарят, опершись на стволы винтовок, утопленных прикладами в снег. Постепенно сонная хмарь, сквозь которую я вижу Анькино лицо и крупную, словно налитую грудь, сковывает и меня. Но сон мгновенно рассеивается, когда кто-то из сидящих в круге бойцов приглушённо вскрикнул:

– Братцы, СТРАШНО! Страшно умирать!

Вот тебе и Анька. Зараза, какой сон спугнул! Но слова неизвестного бойца находят слишком живой отклик в душе…

– А кому не страшно? – ответил кто-то в темноте. – Один, что ли, умереть боишься? Как бы не так. Каждого матушка дома ждёт. У каждого зазнобушка осталась; да и по честности сказать, много ли среди нас тех, кто бабу хоть раз попробовал?

– И что? – отвечает всё тот же надломленный голос. – Завтра немец здесь всех нас и кончит, а ты, хоть трижды смелый, тоже в землю ляжешь!

– Ша, разговоры! – это уже я окрикнул труса. Не знаю, чего добивается незнакомый мне красноармеец, наверное – ничего. Просто сломал его страх, истерика у человека; по-людски понять можно, но завтра мне с ним в одну атаку идти. Трусость одного в бою кончается гибелью многих… А если дойдёт разговор этот до политрука, проблемы появятся не только у бойца. Паникёров по законам военного времени могут расстрелять, но под каток попадут и те, кто слышал речи трусов, но не сдал их.

– Ты не забывай, что все мы смертны, – снова заговорил всё тот же боец с достаточно сильным голосом. – Сегодня, завтра или через 50 лет – всех нас ждёт один конец. И правда в том, что ты будешь есть, пить, спать, работать, а результат-то всё равно один.

– Да?! – парень не сдаётся, и никто его более не затыкает: завязавшийся спор отражает внутренние переживания каждого, и каждый надеется услышать сейчас что-то своё, что развеет его сомнения. Но для этого нужно, чтобы сорвавшийся боец вытащил на поверхность наши общие страхи. – Только старик-то жизнь прожил, у него и дети, и внуки, и про баб ты правильно сказал! А мне 19 лет, сколько я пожил, что узнал, что видел? И ничего за мной не останется, и детей не будет!

– За мной, думаешь, останется? Ты вот за детей заговорил. А слышал, как под Новгородом вагоны с детишками фашисты разбомбили? Небось слышал. Больше 1000 малышей погибло! Я как прочитал, как на месте бомбёжки детские ручки и ножки находили, так внутри что-то перевернулось. Я тогда подумал: как дорвусь до немца, зубами глотку грызть буду, голыми руками на куски рвать!!!

И вот что ещё я тебе скажу: я рад, что у меня детей нет, потому что иначе не смог бы честно воевать и не думать каждый миг, что мой ребёнок погибнет от рук фашистов, а я его не спасу.

У некоторых бойцов семьи за линией фронта остались, как ты думаешь, каково им? Но ведь воюют, не трясутся. Потому что мужики. Потому что такова мужская доля – защищать Отечество, свой дом, семью – настоящую или будущую. Мстить за них, коли не уберёг… Пойми, дурень, враг пришёл на твою землю, ВРАГ. Лютый и беспощадный, которому всё равно, кого мучить и убивать. И тут уже не важно, погибнешь ты сам или нет, главное – врага надо остановить. Надо тех детей, кто жив, спасти, ведь все они – наши. Не твои или не мои, так боевого товарища, что вчера заместо тебя смерть принял, что с немцем от самой границы дрался. Он за детей своих погиб, но и тебе лишний день подарил. А ведь ему было что терять, было… Так что теперь, как ни крути, а пришёл наш черёд насмерть драться.

И знаете что, братцы? Я ведь тоже боюсь, ещё как боюсь. Что умру, боюсь, ни одного фрица с собой не забрав, не расплатившись с ними за отца и старшего брата, за детишек тех погибших, за всех баб изнасилованных и замученных! Вот чего я боюсь, вот какой смерти страшусь! И тут уже не важно, что ты умрёшь, хоть и сегодня ночью. Важно, как умрёшь!

На несколько мгновений все замолчали. И тогда скрытый темнотой боец продолжил:

– Я в детстве читал про князя Святослава. Знаете, как он говорил своим воинам? «Мёртвые срама не имут»! Мёртвым не стыдно; они больше стыда боялись, чем смерти, хоть и на чужой земле бились! Вот с кого пример брать надо! А ещё я читал, что русичи перед битвой всегда друг с другом прощались и прощения просили за всё у своих боевых товарищей. Что те, с кем им приходилось вместе в бой идти, становились им семьёй, становились братьями. И раз так, простите меня, БРАТЬЯ, за всё, кому что не так сказал или чем обидел. И давайте, что ли, простимся!

Говоривший встаёт и двигается в сторону начавшего разговор бойца. Даже в темноте угадывается высокий рост парня; он подходит к сидящим в круге и начинает молча обнимать. Минуту спустя он и меня заключил в крепкие объятия. Эх, правильный человек, всё по правде сказал, честно!

…Холод пронзил всё тело от макушки до кончиков пальцев. Как же не хочется шевелиться! Но меня нещадно трясут, заставляя всё же двигаться и освободиться из дремотного кокона:

– Вставай, вставай!

– Что, уже три? В атаку?!

Сонную одурь как рукой сняло, сердце в груди пустилось в бешеный пляс.

– Нет! К нам партизан прошёл через немецкие посты, Манюков! Он дорогу знает! Говорит, выведет! Комбат приказал всех поднимать!

Сердце забилось ещё сильнее, обуреваемое весёлой надеждой. Как ни крути, а жить-то всё равно хочется. Эх, судьба! Умереть успеем, а сегодня, видать, ещё поживём!

Часть вторая. ОСВОБОЖДЕНИЕ ГОРОДА. Глава 1 (ч.1)

6 декабря 1941 г.

Район села Ольшанец.

Лейтенант Дюков Игорь, командир взвода 654 стрелкового полка.

9:54. До начала атаки ещё 6 минут.

В очередной раз обхожу редкую цепочку своих бойцов. Большинство красноармейцев – молодые ребята, что пережили свой первый бой всего сутки назад. Многие ещё не обвыклись, волнуются крепко, а некоторые откровенно трусят.

Останавливаюсь рядом с красноармейцем Смирновым Алексеем. Маленький, щупленький парень, он и до войны вряд ли когда был героем. Но именно сейчас идёт война…

– Что, красноармеец, готов фрица бить?

Одобрительно улыбаюсь подчинённому. Многие командиры предпочитают орать на своих бойцов, чтобы этак встряхнуть, но здесь крик вряд ли поможет. Парень взволнованно отвечает:

– Так точно, товарищ лейтенант!

– Страшно тебе?

Боец испуганно смотрит на меня во все глаза:

– Никак нет!

– А зря. Только дураки не боятся. Просто настоящий воин свой страх побеждает и сражается честно, а трус этого сделать не может. Прячется, в хвосте плетётся, в атаку последним встаёт. Но только глупость это всё, судьбу не обманешь. Своя пуля или осколок и в тылу найдут… И вот что ещё нужно помнить: враг тоже боится. Тебя боится.

Оставив позади озадаченного бойца, уже громче обращаюсь ко всему взводу:

– Штыки примкнуть! Всё лишнее – долой! Проверить патроны, гранаты!

Сам ещё раз потуже затягиваю портупею, поправляю короткий поношенный полушубок – в нём в бою гораздо удобней, чем в длиннополой шинели. Достаю командирский наган, проверяю барабан. Все гнёзда заняты. Россыпь патронов рассована по карманам галифе. Тут же, на поясе, висит немецкий штык-нож: в бою может пригодиться. Через плечо перекинут ремень трофейного автомата, два магазина к нему спрятаны в каждом из голенищ. В карманы ватника убираю две эргэдэшки; в сидоре за спиной остаются россыпь патронов и две гранаты-самоделки, наподобие лимонок. Они помощнее будут, чем эргэдэшки, потому их в атаке лучше не использовать – большой разлёт осколков; зато при зачистке домов – самое то. 9:59.

Сейчас начнётся.

Позади гулко бухает, а мгновение спустя в сторону фрицев устремляются шлейфы огненных снарядов. Удар гвардейских миномётов-«катюш», как всегда, ошеломляет своей чудовищной силой; тяжелейшие взрывы впереди сотрясают землю. И снова залп, и снова сокрушительный удар, сопровождаемый дополнительными разрывами на флангах Гансов. Похоже, нащупали наши немецкую артиллерию! Всё-таки молодец Бабаян, сумел комполка выбить нормальную артподготовку!

«Катюши» крепко перепахали наспех подготовленные немецкие позиции. Ну что, у нас все шансы на успех!

– РОТА! ЗА РОДИНУ, ЗА СТАЛИНА! В АТАКУ!

– УРРРА-А-А-А!!!

Капитан поднимает бойцов личный примером, первым встаёт и устремляется вперёд. За ним поднимается в атаку вся рота.

Снег неглубокий и не рыхлый, но всё же это снег, а не ровная и твёрдая земля. Вскоре становится тяжело бежать, и бойцы как по команде переходят на быстрый шаг, время от времени перетекающий в лёгкую трусцу.

Немцы открывают огонь метров с 600. Несмотря на мощную артподготовку, в нашу сторону начинают содить аж 4 пулемёта. Этого достаточно, чтобы вся рота разом залегла в снег.

– Твою ж…

Горькая усмешка тронула мои губы. Атака захлёбывается, не успев даже толком начаться. Эти 600 метров под пулемётным огнём мы так просто не осилим. Вперёд особо не продвинешься, да и назад проклятые фрицы крепко проводят!

Воздух пронзает мерзкий, ненавистный свист падающих мин. Цепочка разрывов легла чуть впереди бойцов, подняв в воздух тучу снежной пыли вперемешку с осколками. Вообще-то зимой миномёты работают не столь эффективно, часть осколков вязнет в снегу или уходит вверх. Но молодняк вряд ли понимает преимущество своего положения.

Ротный вновь пытается поднять бойцов в атаку. Ему старается помочь политрук, но падает, держась за прострелянное плечо. Гансы реагируют быстро.

– Молодцев, Копытин, Синегубов, заткните на хрен пулемёт по центру! Остальные – прицельный огонь по ближнему!

Отдав команду лучшим стрелкам, остро жалею, что у меня в руках немецкий автомат, а не родная трёхлинейка. Я неплохо освоил винтовку в училище и стреляю довольно метко, в отличие от большинства своих бойцов. А из трофейного пистолета-пулемёта с такой дистанции огонь открывать – только людей смешить, у него эффективная дальность стрельбы метров 75 в лучшем случае. Но зато в ближнем бою вещь полезная…

Беспорядочный и неточный огонь моих воинов, увы, не может запросто заткнуть вражеского пулемётчика. Зато активность взвода привлекает пристальное внимание противника; пулемётные трассы сразу двух расчётов скрещиваются на нашей позиции. Крики боли извещают меня о первых раненых и, возможно, убитых.

– Твою ж!

Неожиданно земля вздрагивает от удара, а на позициях врага встаёт цепочка разрывов, поднимающих в воздух столбы снега, земли и кое-где исковерканные вражеские тела (или куски тел). Неожиданно – потому что редко когда наши атаки поддерживает полевая артиллерия, тем более после артподготовки. Прям рог изобилия какой-то!

Пройдясь по передовым позициям, пушкари переносят огонь куда-то вперёд. Замолкают миномёты, притихли пулемётчики… Лучшего времени, чтобы поднять роту, и не придумаешь.

– В АТАКУ! ВПЕРЁД!! НЕ ОТСТАВАТЬ!!!

400 метров… 300… 250… Лёгкие уже горят от нехватки воздуха; судорожно ловлю кислород раскрытым ртом, задыхаюсь – но бегу. Сейчас самое важное – добежать до противника, пока он не очухался.

200 метров. Среди перепаханных снарядами снега и земли привстаёт один немец, потом ещё один, и ещё. Миг спустя пулемётная очередь врезается в середину моего взвода, свалив двух человек.

– МРАЗИ!!!

Забыв о слабых сторонах своего оружия, высаживаю на бегу полрожка. Как и следовало ожидать, без особого результата; впрочем, прицел немцам я всё-таки сбил.

Умные, гады! Дождались, когда подберёмся вплотную, чтобы наша артиллерия уже не смогла ударить, тут-то и открыли огонь…

С разбега падаю в снег. Очередь прошла совсем рядом, чудом не зацепив. До противника остаётся метров 170.

Бешено озираюсь по сторонам. Своих – никого!

– Ах вы ж, заразы!

Мои бойцы залегли раньше, метрах в двадцати позади. И сейчас фрицевский расчёт преспокойненько выбьет ближнюю цель, словно на учениях…

– Взвод! По пулемёту – прицельный огонь!!!

Из-за спины по противнику уже бьют первые выстрелы. Не иначе как из-за них вражеская очередь проходит буквально в 15 сантиметрах справа, меня всё же не зацепив.

Попробовать поменять позицию перекатом… Но приподняться хоть на чуть-чуть мне не хватает духа. Очередь поднимает фонтан снега буквально перед носом, но покинуть уже утоптанную собственным телом ямку я не решаюсь. Как не решаюсь открыть и ответный огонь: бесполезный на такой дистанции автомат лишь поможет врагу взять точный прицел.

Страх оказывается сильнее…

Огонь за спиной становится всё более плотным. Я всё-таки пересиливаю себя, достаю из сидора лимонку. Была не была, всё равно до немцев на моём участке никто не добежал. Трясущимися от возбуждения руками разжимаю усики и срываю чеку.

– Раз, два… Ложись!

На «три» что есть силы бросаю гранату вперёд, одновременно попытавшись предупредить своих. Всё-таки разлёт осколков – 200 метров; хотя на деле радиус эффективного поражения составляет всего около 30. Но брошенная с задержкой граната должна взорваться в воздухе, и осколки ударят сверху, наподобие шрапнели.

Гулкий хлопок раздаётся метрах в 35. Не лучший бросок и не самая удачная идея: осколки легли совсем рядом со мной, а вот до немцев вряд ли что долетело. Однако противник замолкает: может, кого-то достал шальной осколок, может, свою цель наконец-то поразили мои стрелки. Да, скорее всего, именно они, 20 винтовок – не шутка!

…Заткнув пулемёты, мы наконец-то врываемся на оставленные немцами позиции, чтобы тут же попасть под шквальный огонь, ведущийся уже из села. Противник засел практически в каждом доме и дворе, используя в качестве укрытия подвалы, заготовленные на зиму скирды дров, стреляя из окон или из-за углов сараев и пристроек. Вновь погибшие, в том числе и в моём взводе.

– Копытин, бери Смирнова, разворачивай трофейный пулемёт (собственных во взводе нет) и задави уже этих тварей! Молодцев, Синегубов, помогаете! Отделенные – тройками, короткими перебежками, за мной!

Первым подаю пример и, вскочив на ноги, одним рывком преодолеваю метров семь снежной целины. Утоптанную немцами дорожку сознательно оставляю бойцам. Командиры отделений поднимают подчинённых, и 4 группы красноармейцев начинают продвигаться вперёд короткими бросками.

До врага примерно 150 метров, но их ещё надо пройти. Каждый рывок вперёд кажется последним – ведь все пули летят в тебя; по крайней мере, это так чувствуется. Однако всё лучше, чем пробовать атаковать в рост, пусть и тонкой цепью; короткими перебежками наступают в бою немцы, и сегодня я пытаюсь перенять их опыт.

Но как же это тяжело – подниматься под пулями! Зато считанные метры пролетаешь стрелой, чтобы на несколько коротких, но таких сладостных мгновений снова плюхнуться в снег…

Прикрытие оттягивает на себя внимание противника, но один пулемёт и два стрелка долго не протянут. Пусть оставшиеся 100 метров – не оптимальная дистанция для пистолета-пулемёта, но я начинаю бить короткими очередями по вспышкам вражеского огня.

– Все, кто залёг, стреляйте! Прикрывайте товарищей!

Наше продвижение замедляется, бойцы азартно лупят по противнику, забывая бежать вперёд. И как-то подозрительно долго молчит уже трофейный пулемёт…

Сквозь зубы матерясь на подчинённых, я высаживаю остаток второго рожка в сторону вражеского расчёта. И – о чудо! – веер смертоносного свинца наконец-то обрывается.

– ВПЕРЁД!!!

На этот раз я бегу без остановки, не оборачиваясь, в надежде, что бойцы следуют примеру командира. Фрицы стреляют плотно; вновь кажется, что все пули летят только в тебя…

Левую руку обжигает словно ударом кнута – зацепило по касательной, не страшно. Расстояние до противника стремительно сокращается…

Тяжелый удар в грудь справа сбивает меня с ног. Тупая, давящая боль заволакивает сознание; меня мутит. Но это не мешает нашарить в кармане эргэдешку, повернуть рукоять, встряхнуть и бросить к укрывшимся в палисаде немцам.

Бросок отдаёт сильнейшим спазмом в правом боку. Со страхом скашиваю глаза вниз, чтобы увидеть напитавшийся кровью ватник, насквозь продырявленный чуть ниже подмышки. Мне снова везёт, пуля лишь задела грудь, походя сломав ребро.

Сцепив зубы, меняю магазин. Этот крайний. Рядом в снег падают добежавшие бойцы, всего 9 человек.

– Игнат (отделенный), бери двух рябят, приготовьте гранаты. Я прижму их в доме, остальные – огонь по укрывшимся в палисаде. Ну что замерли, бегом!

На этот раз боеприпас я экономлю, бью по окнам короткими, по 2–3 патрона. Даже зацепил показавшегося в проёме фрица. Игнат, молодец, ведёт своих шаг в шаг, не загораживая мне сектор обстрела. Оставшиеся бойцы сдерживают частой стрельбой укрывшихся в палисаде.

В ответ летят «колотушки». За счёт длинной деревянной ручки немецкую гранату легко бросать даже на большие расстояния; фрицы довольно точно положили свои «подарки» рядом с нами. Вскакивать бесполезно: фрицы только этого и ждут, чтобы ударить прицельно.

Прикрываю голову руками и начинаю помертвевшими губами считать: один… два… три…

На «четыре» упавшая в пяти метрах впереди «колотушка» взрывается. Тут же острой болью пронзает левую кисть. В голове раздаётся пронзительный звон; «картинка» дрожит, сфокусировать взгляд не получается.

Пытаюсь думать спокойно: «колотушка» обладает слабым осколочным действием; из-за снега разлёт осколков должен быть ограниченным.

Но почему так болит укрывавшая голову кисть?!

Впереди звучат ещё взрывы, каждый откликается в голове сильным спазмом боли. Чьи-то руки хватают меня за щиколотки и тянут назад…

Ефрейтор 654-го стрелкового полка Молодцев Роман.

Командиру досталось крепко. Осколок прошил кисть левой руки, пробил каску и застрял уже в ворсе шапки. Ранение крайне болезненное, но ведь могло быть и хуже.

Раненого взводного потащил назад Смирнов. Из прикрытия нас уцелело только двое – Копытин поймал в лицо очередь вражеского пулемётчика; на изуродованное лицо с выбитыми глазами было страшно смотреть. Сергея, забрызганного кровью товарища, трясло крупной дрожью, совладать с собой он уже не смог. Эвакуация раненого командира сейчас – это единственная от него польза. Севку же Синегубова свалила дурная пуля, когда мы уже подбегали к своим.

В итоге в строю осталось 8 человек: Игната Рябцова во время броска гранаты из автомата свалил унтер. Под эту же очередь попал Славка Козлов, и только Пашка сумел метко забросить в выбитое окно эргэдэшку, успокоив и ретивого унтера, и его камрадов. Удачливого бойца не задел и близкий разрыв нашей гранаты – вдвойне ему повезло.

Остатки взвода, а точнее, неполное отделение, укрылись в том же палисаде, где до того укрывались фрицы. Мы всё же выдавили их, забросав последними гранатами. Единственную уцелевшую самоделку я нащупал в сидоре лейтенанта, доставшегося мне в «наследство» вместе с командирским наганом и россыпью винтовочных патронов.

Среди уцелевших бойцов старшим по званию оказался я, «образцовый солдат», если цитировать устав про ефрейтора. Но я действительно много раз оказывался лучшим, что на стрельбищах, что в учебных рукопашных схватках; своё звание заслужил справедливо. Только вот командовать пока как-то не доводилось, учиться придётся в бою.

…Особых укреплений немцы подготовить не успели, но они довольно грамотно используют для прикрытия деревенские постройки. На оставленной позиции мы не обнаружили даже трупов; противник отступил, забрав не только раненых, но и убитых.

Да и вряд ли бы отступил, если бы не накатывающая позади волна красноармейцев: комполка бросил в бой резервы.

Но вот нам самим теперь приходится огрызаться редким винтовочным огнём, пока подкрепление спешит на помощь; немцы впереди засели крепко.

– Получите, твари!

Переживший страх близкой смерти Пашка всё никак не может успокоиться. Часто высовывается, содит в белый свет, как в копеечку, и даже не понимает, что мажет. Такими темпами он всё-таки встретит костлявую.

– Кириллов! Целься, хрен косой! Экономь лучше патроны, пригодятся ведь!

– Иди на х. р, ефер! Всю войну на жопе сидеть собрался?!

Оп-па! Нет, я-то, конечно, смерти не ищу, но и на пятой точке не сижу, тут он не прав. А вообще меня в первый раз посылают как командира. Обязательно пометил бы этот день красным в календаре, да ведь только нет календаря-то… Однако авторитет сейчас ронять никак нельзя, иначе меня в бою все на х. р посылать будут!

– Кириллов, мудак ты тупой! Хрен с тобой, ищи смерти, остаёшься в прикрытии! Вавилов, поможешь ему!

– А я что, смертник?!

Боец недоумевает, ему мой приказ кажется несправедливым. Но всё же это приказ, и приказ командира в бою!

– Хренертник блин, выполняй! Остальные: двойками, под огнём прикрытия, одним рывком к дому! Попробуем фрицев обойти!

На мгновение высовываюсь наружу. Немцы засели с той стороны улицы, ведут плотный ружейный огонь. Но пулемётов на нашем участке не слышно, возможно, все расчёты выбиты. Уже хорошо!

Снова укрываюсь за наваленными брёвнами. Хотя бойцы вокруг азартно стреляют, бьют они не очень метко.

– Морев, Щуров! Пошли!

Вновь приподнимаюсь, мгновенно ловлю в прицел выбитое окно, откуда фрицы уже стреляли.

Есть! Немец приподнимается, мушка прицела загораживает его голову. Чуть опускаю ствол (иначе отдача задерёт винтовку, пуля уйдёт выше) и плавно тяну за спуск. Враг успевает выстрелить, но тут же опрокидывается назад: готов!

Сам еле успеваю нырнуть за плахи: вражеская пуля ударила совсем рядом. Похоже, кто-то не менее шустрый засёк уже меня, да чуть задержался. Надо признать, что немцы неплохие стрелки.

– Зайцев, Карасёв! По команде!

Смещаюсь вправо на два метра и, резко вскочив, стреляю наобум в сторону второго окна.

– Пошли!

Проём был пуст, но сейчас не до точных попаданий, главное – прикрыть своих. Близкий удар пули, раненый или убитый товарищ крепко тревожит нервы, не даёт точно стрелять.

Вторая двойка благополучно добежала до дома. Теперь наш черёд…

Справа раздаётся короткий вскрик боли. Оборачиваюсь: Карасёв Юра лежит на спине с выбитыми динамическим ударом глазами: пуля вошла точно в переносицу. Мрази!

– Прикрывайте!

Ответом товарищей становится слитный залп двух винтов. Не мешкая, бросаюсь к дому где меня уже ждут четверо бойцов.

Среди прочих звуков боя я отчего-то вычленил отдельный выстрел. И, уже подбегая к товарищам, почувствовал, как жжёт трицепс правой руки. Укрывшись за углом дома, осматриваю рану: зацепило вскользь. И почему-то сразу подумалось, что это была не случайная пуля. Вражеский стрелок ждал очередную пару.

– Что теперь, командир?

А действительно, что теперь? Подспудно отмечаю, что бойцы признали во мне старшего не только по лычкам; после того, как я начал их организовывать, вести бой, они признали во мне командира. Эта мысль мне нравится.

Но действительно, что теперь?

– Пашка, Петро! У нас порядок, особо не высовывайтесь! У немцев, возможно, работает снайпер или хороший стрелок, зря не рискуйте!

О прикрытии я позаботился. Что дальше?

С одной стороны, подкрепление уже в двухстах метрах, можно просто дождаться товарищей. Уклонение от боя еферу с отделением подчинённых никто не припишет. С другой – меня ведут интуиция, что подсказывает пройти ходом между домами и пристройкой, который, может и не прикрывают фрицы, и логика боя. А она предельно проста: поражение терпит тот, кто теряет инициативу.

– Так, бойцы, надо попробовать зайти немцам в тыл или во фланг. Займём противоположный дом, поможем соседям. А то от роты остались рожки да ножки, как бы фрицы нас обратно не выбили. Идём парами, я чуть впереди, друг друга прикрываем. Вперёд!

Первым подбираюсь к проходу; забор между домом и сараем (баней?) выломан: кто-то, видать, унёс на растопку. А ведь чуйка меня не подвела: с улицы лаз прикрывает ещё одна пристройка.

Подав знак своим, прохожу вперёд, к углу дома. Осторожно высовываюсь: вроде пусто. Нашариваю правой рукой командирский наган, перехватив винтовку левой; самовзводный револьвер с семью патронами в барабане сподручней в ближнем бою.

Судя по крепкому запаху навоза, устойчивому в пропитанном сгоревшей взрывчаткой воздухе, сарайчик напротив был совсем недавно пристанищем для коз или свиней – для коровника маловат. Ну и шут с ним, главное, что он закрывает нас от врага.

– За мной!

Обе хозяйские пристройки связывает нить забора. Правда, сейчас в ней зияют два широких прохода, пробитых, видимо, немцами. Стоит попробовать ими воспользоваться; в противном случае мы окажемся прямо напротив дома, занятого врагом.

Бегом проскочив участок между сараями, прижимаемся к разбитому забору. Осторожно выглядываю в пролом: ещё один смежный соседский двор. Во время нашей атаки немцы не вели огонь из располагающейся в нём избушки; видимо, посчитали её чахлые стенки ненадёжным укрытием от пуль. Что же, стоит рискнуть продвинуться вперёд.

Хозяева этого дома были людьми небогатыми: с улицы двор отгораживает лишь плетёная изгородь в половину человеческого роста; приходится ползти к ней гусиным шагом.

В отличие от соседского двора, изгородь, как ни странно, уцелела. Приходится аккуратно приоткрыть дверцу, чтобы ещё раз осмотреть улицу.

Фрицы ведут огонь не из каждого дома, выбирая в качестве опорных пунктов наиболее крепкие строения. Тот, что я намечаю в качестве цели, располагается метрах в тридцати справа на противоположной стороне. Занятый врагом крепкий пятистенок находится в 50 метрах слева и не имеет боковых окон; фрицы огонь ведут из него только фронтально. Ну что, стоит рискнуть!

– Ребята, видите палисад перед хатой напротив? Бегом до него, укроемся. Второй рывок вдоль улицы до смежного с нашим дома, там забор всего ничего. Дальше двором немцам в тыл. Готовы?

– Да!

– Двойка Щуров, Морев, в прикрытие! И цельтесь нормально, косоглазые! Парни, вы со мной! Вперёд!

Разделяющие нас с палисадом десяток метров мы пролетаем за пару ударов сердца. Но подбегая к проходу, я замечаю поднимающуюся с земли фигуру в форме серого цвета.

– Твою ж….

Счёт идёт на мгновения. Вскидываю руку с зажатой в ней наганом, трижды бешено рву за спуск. С пяти метров попал только третьим патроном. Немец успевает вскинуть винтовку, но опрокидывается назад, поймав пулю в грудь. Оставшийся на корточках справа стреляет; сзади раздаётся приглушённый вскрик – и тут же ответный выстрел родной трёхлинейки. Держась за рану в животе, вдвое складывается ещё один противник.

Ближний ко мне фриц встаёт; уже не успевая перезарядить карабин, он в отчаянном выпаде ищет штык-ножом мой живот. Но с двух метров я не промахиваюсь и первым выстрелом револьвера.

Уцелевший Зайцев бросается вперёд, к развернувшемуся в нашу сторону пулемёту. Он закрывает его своим телом прежде, чем ударила очередь, отбросившая бойца назад. В последний миг я падаю на колени, пропускаю пули над головой и дважды стреляю. На третий слышу лишь глухой щелчок: барабан нагана пуст!

Оба патрона я отправил в первого номера расчёта. Пулемёт замолчал, но последний немец схватился за висящую на поясе кобуру. Был бы в ней самовзводный наган, и мне бы пришёл конец. Но пока фриц возится с затвором пистолета, я вскакиваю на ноги и, перехватив винтовку, бросаюсь к врагу. Ударивший вблизи выстрел лишь царапает кожу на лице – и тут же четырёхгранный штык входит в живот фрица.

Я уцелел чудом, в то время как оба мои товарища погибли. Но мы уничтожили замаскированный пулемётный расчёт, что удержал бы атаку красноармейцев огнём вдоль улицы; если бы не мы, немцы смогли бы ударить нашим во фланг во время атаки.

Короткая схватка обратила на себя внимание противника, но немцы вступили в перестрелку с оставшимся прикрытием. Заслышав стрельбу, активизировались и Кириллов с Вавиловым, я определил это по частым выстрелам с их позиции.

Откуда-то из-за села по полю вновь ударили миномёты. Этак немцы остановят подкрепление… Беру в руки пулемёт. Мощная штука, да только я им не владею, а разбираться с системой подачи тех же лент слишком долго, времени нет.

Заткнув за пояс тройку немецких «колотушек» и трофейный пистолет, осторожно подаюсь вперёд. Сухие ветки фруктовых деревьев палисада – не слишком надёжная маскировка, но противник пока сконцентрировался на уцелевших стрелках моего взвода.

Ну что, ещё один рывок, как и намечалось? И так часто бьющееся сердце ускоряется до такой степени, что я слышу его стук в ушах. Вены на висках налились кровью так, словно готовы прорваться.

Надо решаться.

Не придумав ничего умнее, как вскочить в полный рост, бросаюсь к намеченной цели. Враг не может достать меня из дома: боковых окон нет, а высунуться с фасада немцам не даёт отчаянный огонь моих стрелков. Ребята ведь ради меня рискуют жизнями…

Вот и забор из берёзовых сучьев. Ещё мгновение – и я его перескочу.

Из-за угла дома выскакивают двое фрицев, вооружённых карабинами. Один тут же вскидывает свой маузер; рывком бросаюсь в сторону. Удар пули в вещмешок лишь подстёгивает меня; одним прыжком перемахиваю через невысокую ограду, одновременно выстрелив в сторону врага. Попасть я не имел никаких шансов, но мой выстрел сбил прицел второго противника: его пуля прошла рядом.

Ближний ко мне стрелок споро передёргивает затвор карабина, досылая патрон в ствол, но я одним броском перекрываю разделяющие нас метры. Фриц на мгновение закрыл меня от камрада; прежде чем он успел нажать на спуск, я с силой ударил по карабину стволом «мосинки», сбивая его вниз. Выстрел ударил в землю. Рывок винтовки на себя, и тут же короткий выпад в живот противника; «четырёхгранник» вошёл в человеческую плоть, словно в масло.

Я несколько опешил от того, с какой лёгкостью убил человека в ближнем бою. Но штыковому бою меня учили добросовестно; я не провалился в удар, потеряв застрявшую винтовку в плоти врага.

Прыгаю на колени, пропуская над головой выстрел второго противника, и с лёгкостью выхватываю из чужого тела «четырёхгранник». Крепкий немец бросился на меня, выставив вперёд узкий клинок штык-ножа. Фрицев крепко готовят: удар получился очень тяжелым. Но я успеваю принять его на ствол и, зацепив карабин шейкой крепления штыка, вырываю маузер из рук противника. Сложный, практически фехтовальный приём, что редко получался на учениях, сейчас сработал, словно был отточен до совершенства. Мгновение удивления, смешанного с ужасом на лице врага, – и винтовка по мушку уходит в его живот.

…Ноги и руки трясутся так, словно я крепко выпил. Хотя на личном опыте я не знаю, каково это – быть пьяным. Зато теперь знаю, каково выжить в ближнем бою, когда шансов вчетверо меньше, чем у врага.

Однако времени прийти в себя и полностью справиться с внезапно накатившим приступом слабости у меня нет. Трясущимися крупной дрожью руками пытаюсь вырвать винтовку из пробитого живота немца; не получается. Тогда я отпускаю её и достаю из-за пояса трофейный пистолет, а в левой стискиваю последнюю уцелевшую самоделку-лимонку.

Счёт идёт на мгновения.

Прохожу через калитку во двор, из которого выскочили немцы, прижимаюсь к торцу очередного сарая. Выстрелы стучат совсем рядом, отчётливо слышна короткая ругань на немецком. Языка я не знаю, но то, что они именно бранятся, понимаю как-то сразу.

Выглядываю за угол. Двое немцев ведут огонь из карабинов, прикрываясь изгородью, дверь в дом открыта.

Пора.

Ощущение времени вдруг теряется. В каждую секунду помещается как будто бесконечное количество времени; я вижу всё предельно отчётливо, может, так, как никогда раньше не видел…

Выскакиваю за угол. Первому стрелку пуля летит в спину. Фриц, выгнувшись, валится назад. Второй, в беззвучном крике раззявив рот, поворачивается ко мне. Невероятно, просто мучительно медленно. Не успевает. Одна пуля в живот, вторая – прямёхонько в лоб.

И откуда такая точность?

Поворачиваюсь к расположенному с торца входу в дом. В проёме появляется немец; дважды тяну за спуск. Противник пропадает.

Бегу к двери, дёргая чеку из гранаты. Боком врезаюсь в деревянную стенку и закидываю в раскрытый проём самоделку. Мгновение спустя туда же бросаю «колотушку».

Два глухих взрыва ухают с перерывом в три секунды. Раскручиваю колпачок второй «колотушки» и дёргаю за выпавший шарик, оборвав нить. Из раскрытой ручки повалил дым – загорелся запал гранаты.

На этот раз я на мгновение высовываюсь в проём, чтобы посмотреть, куда бросить «колотушку». Ещё через секунду она летит вглубь дома.

Взрыв следует через пять секунд. Покрепче сжав пистолет в запотевшей руке (сколько там патронов-то осталось? два, три?), врываюсь в дом.

У фронтальных окон лежат трое фрицев. Эти не шевелятся. Прислонившись к стенке, выглядываю в соседнюю комнату. Вспышка пламени от глиняной печи – и веер свинцовых пуль с силой бьют по дереву, за которым я укрылся.

Выхватываю последнюю гранату. Но трясущиеся руки никак не могут совладать с ручкой. Из комнаты раздаются быстрые шаги.

Бросаю гранату внутрь и рывком смещаюсь по стенке влево. Фриц вылетает из проёма. Дважды жму на спуск, но вспышка пламени ослепляет меня; тяжёлый удар в грудь опрокидывает к стенке.

…– Ромка, держись! Давай братец, не засыпай!

Такие родные сейчас сослуживцы безжалостно ворошат меня, бинтуя грудь. Каждое их касание приносит невыносимую боль; пытаюсь поглубже вздохнуть – и тут же из раскрытого рта вылетает сгусток крови. Только теперь я слышу, с каким хрипом дышу, как в груди что-то булькает при каждом вздохе.

Отбегался…

С трудом разомкнув губы, всё-таки спрашиваю:

– Как мы?

– Бьёмся, но немцев крепко потеснили! Ты молодец, на нашем участке уже до следующей улицы дошли, возьмём Ольшанец! Ты только держись, командир…

Глава 1 (ч.2)

Район Аргамаченской слободы (северо-восточная часть г. Ельца).

Лейтенант Владислав Велик, командир взвода 496-го стрелкового полка.

Зараза! И что ротный отказался от моего плана?! «Очередная авантюра»!

Да, два дня назад я потерял целое отделение из-за рискованной идеи Аникеева. Но ведь ребята действительно смогли заткнуть пулемётчика на колокольне, батальон на время потеснил фрицев. А скольких бойцов мы потеряли в непродуманных контратаках и толком не спланированном отступлении, больше похожем на бегство?

Теперь снова атаковать в лоб надёжно закрепившегося врага. А ведь фрицы уже наверняка наметили сектора обстрела, подготовили пулемётные гнёзда, подтянули артиллерию. Да и под ноги стоит смотреть внимательно: просевший или взрытый в отдельных местах снег может означать наличие мин.

Мой план был прост, а потому имел серьёзный шанс на успех: сделать самодельные маскхалаты, в сумерках подползти как можно ближе к фрицам, желательно на дистанцию метания гранат, и начать общую атаку на рассвете. Тогда выдвинувшиеся вперёд бойцы смогли бы забросать гранатами огневые точки противника, а наступление основных сил не позволило бы немцам уничтожить горстку смельчаков.

Конечно, для выполнения подобной задачи лучше бы подошли разведчики, но и мои бойцы кое на что способны. Я предложил свой взвод и при этом ни на секунду не задумывался остаться в стороне. И хотя определённый риск имеется (те же мины, на которые в темноте гораздо легче наткнуться, бдящие немецкие пулемётчики, смертельная близость врага, что наверняка попробует подавить гранатомётчиков всеми доступными средствами), но он соизмерим с потерями в лобовой атаке. Зато полк в случае успеха понёс бы гораздо меньшие потери.

Однако ротный просто отмахнулся от моего предложения. Впрочем, я уверен, что ему не план мой не понравился, а перспектива разговора с комбатом и даже, возможно, с комполка, на тему переноса времени начала атаки. Нет, ну а что, 10 часов – самое то. Как раз немцы выспятся и позавтракают тушёной с горохом свининой… Прыгать же через голову непосредственного командира, который и так подозревает меня в подсиживании, я посчитал перебором. Да и не добился бы ровным счётом ничего, никто из старших командиров не поддержал бы инициативу простого взводного.

Так что придётся по старинке, в рост под пулями, при свете дня…

24 человека. Это считая вместе со мной – вот и весь взвод. Зато бойцы уже обстрелянные, и что важно – они сражались за город, а значит, неплохо ориентируется на местности.

…Как и ожидалось, начавшуюся атаку немцы встретили свинцовым ливнем пулемётного огня. Правда, в начале нас неплохо поддержала приданная батарея противотанковых пушек, чрезвычайно метко содящая по расчётам противника. Но фрицы засуетились, ответили уже своей артиллерией, добавили из миномётов. «Боги войны» вступили в контрбатарейную борьбу, пока «царица полей» поглубже вжалась в снег.

Однако долго это продолжаться не может. Фрицевские миномётчики очень быстро нащупали нашу батарею, и «огурцы» начали рваться уже совсем рядом с расчётами противотанковых орудий. Ещё немного, и мы останемся без прикрытия, и тогда уже и миномёты, и пушки врага ударят по пехоте.

– Самойлов! Заставь уже людей стрелять! Серова сюда гони! Игнатов, Васюк, готовьтесь! Сейчас поползём в обход!

Примерно представляя, как будет развиваться бой, я принял кое-какие меры. Может, мешать личный состав отделений было и не самым верным решением, но, на мой взгляд, единственным правильным. На Серёжку Самойлова, сержанта, замком-взвода, я повесил молодняк и наименее активных бойцов. Эти хоть с места немного постреляют, и то польза.

Оставшихся бойцов я разбил на группу прикрытия и штурмовой отряд. В прикрытие направил оба пулемётных расчёта (правда, в начале боя один поддерживал Самойлова) и лучших стрелков. Сейчас они устало пыхтят в хвосте ползущей по снегу группы. В штурмовики же определил самых боевых и отчаянных, раздав бойцам большую часть гранат, 3 автомата и все трофейные пистолеты и ножи. 14 бойцов – и я 15-й, веду людей в обход выдвинутых фрицами огневых точек.

Как минимум три вражеских расчёта засели среди домов, чуть выдвинутых в поле. Получившийся опорный пункт здорово тормознул продвижение батальона; вот его-то мы и пробуем оползти, довольно быстро уйдя из-под фронтального огня пулемётов.

Однако сейчас молчание противника заставляет лишь крепче вцепиться в цевье самозарядки (мне моя СВТ дороже любых автоматов) и напряженно всматриваться в передний край улицы. Ну не могли фрицы просто так оставить этот участок без прикрытия, не могли!

Впереди показалась присыпанная снегом неглубокая ложбинка, аккурат проползти по ней незаметно метров на 30 и к крайним домам выбраться. Удобно!

– Афанасьев, – это я ползущему в голове бойцу, – что там в канавке, ямок никаких нет?

– Есть, товарищ лейтенант!

– Понятно…

Фрицы молчат, потому что ждут. Рассчитывают, что мы сами в ловушку заберёмся. Когда самые дурные большевики на минах подорвутся, остальные наверняка вскочат. Вот тогда бы их ровной строчкой-то из пулемётика…

– Васюк, прикрытие на тебе. Как только немцы огонь откроют, из всех стволов бейте по вспышкам. Остальные! Ползём широко, метрах в шести друг от друга, не останавливаемся! С 30-ти бьём гранатами, чтобы наверняка!

Только мы развернулись от канавы и поползли к домам, как по нам тут же ударили с двух сторон: в лоб (немецкий расчёт прикрывал фланг опорного пункта) и сбоку. Причём, судя по знакомому глуховатому рокоту, бьёт или трофейный «максим», или ещё кайзеровский МГ-08 – последний от нашего станкача отличается только калибром патронов.

Ударили фрицы точно (видать, ещё вчера пристрелялись): светлячки трассирующих очередей перехлестнули одного, затем другого бойца… Однако разгуляться врагу не дало моё прикрытие: заговорившие с минутным опозданием, расчёты ручных «Дегтяревых» и лучшие стрелки крепко врезали по обозначившему себя врагу. В данной конкретной точке боя преимущество в огневой мощи оказалось на нашей стороне.

Поняли это и фрицы. С обеих сторон со стороны противника раздались крики, властные команды на немецком, замелькали фигуры в ненавистных серых шинелях. Открыли огонь немногочисленные ещё стрелки, поддержали автоматным огнём унтеры. Но, бешено работая локтями и коленями, мы уже подползли на бросок гранаты…

– Гранатами! БЕЙ!

В сторону врага летят фабричные самоделки. Лучших своих бойцов я учил бросать гранаты с секундной задержкой, и сейчас эта наука даёт результат: самоделки взрываются сразу, только коснувшись утоптанного снега. Частые взрывы глушат противника, а веер осколков нещадно сечёт тела оказавшихся рядом врагов.

– Вперёд!!!

Момент, пока фрицы опешили и не могут в себя прийти, нужно использовать максимально. 30 метров мы пролетаем за считанные мгновения…

– А-а-а-а!!!

Бойцы орут что-то несвязное, им вторят поднявшиеся навстречу враги. От страха и ярости куда-то пропадает слух; выпущенной стрелой бегу вперёд с одной лишь мыслью: «Успеть первым»!

Лошадиным скачком перепрыгиваю через какую-то корягу – и отточенным до абсолюта ударом с силой вгоняю ножевой штык в «солнышко» не успевшему встать немцу. Тут же вырываю клинок и, припав на колено, дважды стреляю в развернувшегося ко мне унтера. Смертоносный веер свинца, посланного его автоматом, прошёл буквально над головой, подняв волосы дыбом от близкого дыхания смерти. А я, рывком вскочив на ноги, бросаюсь к следующему противнику.

Меня опережает Мальцев Коля: ударившая в упор автоматная очередь срезает сразу двух фрицев. Но прежде чем он успел развернуться к очередной опасности, немецкий пулемётчик, поднявшийся с чешской «зброевкой» в руках, прошил надёжного бойцы длинной очередью.

Ровная строчка пуль обрывается в полуметре от меня: пулемётчик падает с расколотым чудовищным ударом приклада черепом. Нечеловеческий силы удар не смогла сдержать даже надёжная немецкая каска; не уцелел и деревянный приклад трёхлинейки, разлетевшийся в щепки.

Оставшийся без оружия Илья Климов через мгновение получил удар штыка в бок. Рослый, сильный боец с увитыми крепкими бицепсами руками упал на колени, но, не желая умирать и не веря в свою смерть, последним усилием мёртво вцепился в ствол вражеской винтовки. Немец сноровисто передёрнул затвор; ударил выстрел, отбросивший тело дважды убитого красноармейца… и клинок моего штык-ножа пробил горло врага насквозь; кончик лезвия вылез из плоти в основании черепа.

Выдернув клинок, припадаю к скирде брёвен и расстреливаю остаток магазина по спешащим на выручку к своим немцам. Одного свалил. Исказив губы в безумной, звериной усмешке, оборачиваюсь назад: увлёкшись яростной схваткой, я полностью потерял контроль над боем.

Но мои бойцы отлично справились. Пережив чудовищное напряжение бега навстречу пулям противника, они с животным бешенством набросились на врага. Немцы неплохо дерутся в ближнем бою, но предпочитают отгородиться от противника стеной из смертоносного свинца. Каждый, кто её преодолевает, переживает свою смерть много раз, а потому сражается с врагом без страха, испытывая лишь жажду его крови.

Так что ни профессионализм, ни вымуштрованное мужество пруссаков не спасли их от узких жал «русских» штыков, пронзающих их тела, рвущих на куски плоть; не защитили добротные каски от жутких ударов прикладов. Сыграло свою роль и изрядное число автоматического оружия у моих бойцов.

– Гринченко, хватай пулемёт! Гранаты, автоматы собрать!

Немецкая оборона в первую очередь строится на профессионализме солдат и офицеров, тщательном планировании и рациональном распределении средств поддержки. Каждый пулемёт имеет свой сектор обстрела, каждое отделение – свой участок обороны. Поэтому побеждают они, зачастую, не столь и великим числом, как кажется поначалу.

Но сейчас их немногочисленность играет нам на руку: вскрыв оборону в одном месте, мы оттягиваем на себя все более-менее свободные силы на данном участке. А их не так и много: по нам открыли огонь едва ли полтора десятка стрелков; столько же мы перебили в отчаянной рукопашной. Больше они просто не могут против нас бросить – иначе фрицам не сдержать атаку батальона. И ни один пулемёт против нас они не могут направить по той же причине.

Гансы пускают в ход единственный оставшийся в рукаве козырь – многочисленные «колотушки», которые они далеко и метко метают. Однако сейчас прицельно бросать свои гранаты немцам не позволяют частые выстрелы моих бойцов, меткий огонь СВТ (записываю на свой счёт ещё одного ублюдка). От несильных же немецких гранат, взрывающихся, к тому же, через 5–7 секунд, мы спасаемся за множеством деревянных построек.

Справа сзади ударил трофейный пулемёт чешского производства. «Зброевка» встречается у фрицев довольно часто, чехи активно поставляют свой пулемёт оккупантам. Машина неплохая; я успел изучить её ещё в летних боях и старательно вдалбливал бойцам ТТХ пулемёта и особенности ведения из него огня. Серёга Гринченко, грамотный городской парень, до войны работавший на заводе слесарем-инструментальщиком, лучше всех освоил трофей в теории. А теперь изучает его и на практике, посылая во фрицев скупые короткие очереди; их хватает, чтобы ещё сильнее прижать врага.

– Гранатами бьём и вперёд! Гринченко! Помоги на поле!

Бойцы прикрытия, на время заткнувшие старый станкач, уже поднимались к нам на помощь, как ударил ещё один, теперь уже новый, скорострельный пулемёт. Самые нетерпеливые, поднявшиеся в рост бойцы вновь упали в снег, кто-то – навсегда. Практически сразу заговорил замолкший было ветеран империалистической. И хотя со стороны моих орлов по-прежнему говорят оба «дегтярева», шансы уже не равны – новый немецкий МГ в полтора раза скорострельнее нашего пулемёта, а станкач ведёт огонь непрерывно, с высокой плотностью и точностью стрельбы. Так что помощь ещё одного пулемёта на поле явно не помешает…

– Гранатами бей!

Последние самоделки взрываются рядом с фрицами: под прикрытием «зброевки» мои отметались довольно точно. Противника мы сократили как минимум на треть.

– Рви их!!!

Истошно заорав, бросаюсь вперёд, увлекая бойцов за собой. Нас осталось человек шесть, фрицев примерно столько же. Но, оглушённые взрывами, они проморгали момент, когда мы одним рывком сократили дистанцию и ударили в штыки.

Немец, к которому я бегу, вскидывает винтовку к плечу; не поднимая самозарядки, дважды жму на спуск. Вторая пуля бьёт врага в таз рядом с пахом, раздробив кость. Адская боль; противника скручивает, его выстрел уходит куда-то вбок и вниз. Ещё секунда – и мой клинок обрывает его мучения.

Удар вражеского штыка сбоку – и я чудом успеваю отпрянуть назад, уходя от укола невесть откуда вынырнувшего врага. Однако лезвие штык-ножа всё же режет ватник и кожу на бицепсах; я рефлекторно выпускаю СВТ. Боль дикая! Немец дёргает свой маузер на себя, но я успеваю схватить карабин за ствол. Зацепившись за крепление штыка, выдерживаю натиск и тут же без замаха бью носком под коленную чашечку; враг корчится от боли. Рывок винтаря на себя, с одновременным зашагом правой ноги под ближнюю ногу немца, толчок корпусом. Противник валится, все еще не отпуская карабина; добиваю его ударом стопы в горло.

Перехватив поудобнее трофейный маузер, оборачиваюсь. Короткая, яростная схватка накоротке подходит к концу; из шести моих бойцов один убит выстрелом в упор и одного серьёзно зацепили штыком.

– Гарин, давай в тыл, только аккуратнее! Сам дойдёшь?

Дождавшись утвердительного кивка раненого бойца, поднимаю с земли СВТ. «Светка» – оружие капризное, но грамотным бойцам даёт в бою сильное преимущество. На всякий пожарный достаю из кармана подаренный Фёдором «люгер» (вечная тебе память, брат) и снимаю с предохранителя. Рискованно, конечно, перед боем я дослал патрон в ствол, увеличив боеприпас пистолета с 8 до 9 единиц; но в скоротечной схватке его так просто не взвести, это тебе не командирский наган. Убрав пистолет обратно в карман ватника, нашариваю единственную уцелевшую гранату.

– Вперёд, парни, размажем этих тварей!

Оставшихся в строю веду к вражеским пулемётным расчётам, последних легко обнаружить по рокочущему рёву скорострельных МГ. И, судя по захлёбывающейся стрельбе немцев, а также довольно плотному огню с поля, дела у них идут не так чтобы очень хорошо.

Первый расчёт обнаружился в выложенном из камня сарае. Немцы любят обустраивать под огневые точки надёжные, прочные сооружения, что в принципе логично. Но если с поля каменный сарай неплохо защищал пулемётчиков от огня противника, то с тыла немцы просто не успели подготовиться к обороне. Показавшегося в дверном проёме фрица свалил слитный залп трёх винтовок, и тут же бойцы закатили внутрь сразу две трофейные «колотушки». В ограниченном пространстве каменного строения взрыв двух сразу гранат никому не оставил шанса выжить.

С тыла доносятся звуки разгорающейся, яростной схватки: крики врагов, взрывы «колотушек», рокот «Дегтяревых» и довольно плотный ответный огонь немецких МГ. Судя по голосу наших пулемётов, Васюк довёл-таки бойцов прикрытия до улицы, и теперь ребята отражают немецкую контратаку. На слух я узнаю только «Дегтяревых», голоса «зброевки» я не слышу…

Проклятье, надо поспешить.

Второй вражеский расчёт сражается не в одиночку, его прикрывает двойка солдат, держащих тыл. Как только мы показались, они начали стрелять; предупреждённые пулемётчики успели развернуть МГ, открыв убийственный, кинжальный огонь в упор. Одновременно из окон соседнего дома нам в бок ударила автоматная очередь, свалив ещё одного бойца.

Тут бы нам и конец, но сержант Игнатов, Сашка, единственный в роте обладатель отечественного ППД, длиннющей очередью в полдиска заткнул засевших в доме фрицев. И прежде чем оставшегося стоять на ногах смельчака перехлестнула пулемётная очередь, я успел бросить самоделку в сторону вражеского расчёта. Бросок получился неточным (оно и понятно), но, сорвав чеку, я успел просчитать две секунды, прежде чем метнул гранату… Бухнувший в воздухе взрыв накрыл фрицев осколками.

– Гранаты остались?!

Единственный уцелевший боец, Фёдор Кругликов, утвердительно склонил голову:

– Яйцо.

Маленькая, круглая немецкая граната, ещё более слабая, чем «колотушка», действительно напоминает по форме гусиное яйцо. Что её фугасное, что осколочное действие совсем незначительны, но ведь на безрыбье и рак рыба, верно?!

– Давай скручивай колпачок – и по команде бегом к дому. Я прикрываю. Как только обрываешь шнур, сразу бросаешь гранату в окно. Ясно?

– Так точно!

Не обращая внимания на утвердительный кивок, достаю парабеллум (попутно в очередной раз удивившись тому, как ладно легла в руку рукоять трофейного пистолета) и одновременно левой тяну штатный наган. Ох, сейчас будет жарко!

– Пошли!

Восемь метров… Шесть… До дома остаётся всего пять метров, Фёдор уже замахивается для броска, и в этот же миг в окне появляется окровавленный немец с автоматом в руках. Я отчётливо вижу звериный оскал, исказивший пышущее ненавистью лицо, прочитал в глазах мстительное удовлетворение от скорой гибели русских – и тут же открыл частую стрельбу с обеих рук. Немец дёрнулся от удара, и смертельная для гранатомётчика очередь лишь зацепила парня; Федька успел выпустить из руки гранату, точно отправив её в оконный проём.

Секунду спустя раненый красноармеец схватился за бок и осел на колено, но взрыв уже прогремел в доме, бросив мёртвого теперь фрица животом на подоконник. Его голова свесилась вниз, и из рваной раны на шее обильно потекла горячая ещё кровь.

Забегаю в хату, готовый тут же тянуть за спуск с обеих рук. Дёрнувшегося было фрица (раненого пулями, осколками, оглушённого взрывом) добиваю выстрелом из нагана.

Подхватив чудом не задетый осколками немецкий автомат, бросаюсь к окну:

– Кругликов, давай сюда! ППД подбери!

Фёдор с искажённым мукой лицом побрёл к погибшему сержанту; отпустить я его не могу – с той стороны улицы уже показались немцы. Судя по дружному рокоту «Дегтяревых», мои ещё бьются, а бегущие к нам враги – то ли очередное подкрепление, то ли резерв, брошенный в контратаку.

Фрицев много – не меньше взвода; выпускаю в их сторону длинную и неточную очередь. Вроде никого не задел, но хотя бы залегли… А большего мне и не надо. Сзади, метрах в ста, уже раздаётся раскатистое, родное «УРРРА-А-А!!!». Нам бы только минутки две продержаться…

Глава 1 (ч.3)

Район с. Троена.

Лейтенант Кобзев Иван, командир танка 150-й танковой бригады.

Атака начнётся через несколько минут. Первой ударит артиллерия – как всегда, скудный залп, максимум из пары десятков снарядов. Наши «боги войны» если и подавят какую огневую точку, то разве что только случайно. Зато немцев предупредим: «Держитесь, ребята, сейчас атаковать будем».

Ну, ничего, сегодня мы преподнесём врагу парочку сюрпризов.

Поудобнее устраиваюсь в кресле наводчика, пробую покрутить маховики наводки. Вроде порядок.

Сердце бьётся всё быстрее, тело охватывает изнурительное ожидание скорой драки – подрагивают руки, приходит томительная слабость; хочется быстрее уже ворваться в схватку. Мерзкое ощущение, но оно пропадёт, как только танк двинется вперёд.

– Ну что, ребята, начистим гадам рожу?

Кричу пока так, не через ТПУ (танковое переговорное устройство): мой голос не перекрывают ни взрывы, ни рёв мотора, ни грохот орудия. Впрочем, ТПУ в бою наверняка откажет. Ну и хрен с ним, до Лёньки-водителя достану ногами, а Володька-наводчик уже бывал со мной в драке и многое понимает без слов. Сегодня, правда, я его обидел, подвинув с насиженного места, но в этом бою от нашего экипажа потребуется предельная точность.

– Так точно, товарищ лейтенант…

В голосах боевых товарищей отсутствуют хоть какой-то оптимизм и уверенность в успехе. В какой раз-то мы будем атаковать эти проклятые села? В третий? Троена – Подхорошее – Пищулино – Рогатово. Их названия я запомню надолго. В самом начале первой атаки нашей Т-26 «удачно» разбило ходовую. Вражеский снаряд порвал гусеницу и выбил ведущий каток; поэтому участия в последующих схватках за сёла, переходящие из рук в руки, мы не принимали. Но хорошее быстро заканчивается: машину оперативно восстановили ремонтники.

– Бодрее, парни! Кто с горящими глазами ещё вчера рвался в бой? И разве ваш командир не подал удачную идею комбату?

Наша 150 ТБР только на словах гордо именуется танковой бригадой. Всего в строю 12 танков, из них 3 «тридцатьчетвёрки» и 9 «тэшек» «двадцать шестых». Атаковать нам придётся на широком фронте, и танки бригады поделены на… кто-то называет это батальонами. Хотя на деле в каждой танковой группе, приданной пехоте для усиления, насчитывается примерно по штатному взводу. Ну, кроме второго батальона, который с натяжкой можно посчитать за целых два.

4 танка (3 Т-26 и 1 Т-34) вместе с основными силами 307-й стрелковой (ударные группы 1019 и 1023 полков) поведут атаку на Пищулино, их фланг у Подхорошего прикрывает отдельная рота лейтенанта Стрельникова из трёх Т-26. 1021 полк, наш мотострелковый батальон и оставшиеся танки бригады, два Т-34 и три Т-26 будут атаковать слева от села, по дороге на Елец. Если дело пойдёт, мы сможем зайти в тыл к фрицам, удерживающим Пищулино, или даже ворваться в город. В конечном итоге с юга в бой должна также вступить 148-я стрелковая, так что… Так что будем посмотреть.

К сожалению, уныние моих ребят имеет веское основание – на Т-26 тяжело выжить в бою. Любое попадание немецких противотанковых пушек легко прошивает 15-миллиметровую броню. Уязвимы наши танки и для фрицевских бронебойщиков с противотанковыми ружьями; да, нас берут даже крупнокалиберные пулемёты, хотя у немцев их не так и много. Как я понял, это трофеи, отечественные «ДШК» и французские «Гочкисы». Уязвим Т-26 и для лёгких противопехотных гранат, не говоря уже о противотанковых связках: немецкие «колотушки» на раз рвут узкие гусеницы, повреждают маслопроводы.

Что касается удачной идеи, то тут всё просто: я предложил атаковать двумя эшелонами, используя опыт боёв за высоту Пингаррон в Испании. Тогда слабая артподготовка республиканцев не сумела подавить огневые точки франкистов. Советские военспецы, сражавшиеся на Т-26, решили, что сумеют сами выбить артиллерию противника, разбившись на две группы. Первая отчаянно маневрировала, вызывая огонь на себя, вторая, состоящая из лучших стрелков, вела прицельную стрельбу. Что-то подобное я и предложил попробовать комбату.

…Когда-то в прошлой, довоенной жизни мною было закончено бронетанковое училище, где преподавателем тактики был настоящий боевой командир. Василий Петрович Прачев к 30 годам дослужился до майора и успел повоевать и против франкистов в долине реки Харама, и против итальянцев под Гвадалахарой. Он щедро делился бесценным боевым опытом, без всякого напускного превосходства объясняя курсантам те или иные приёмы танкового боя.

К слову, они уже успели пригодится мне в летних боях, когда я, на тот момент командир танкового взвода, устраивал засады на оживлённых шоссе. В моём подчинении на тот момент находились два Т-26. Такова, видать, моя планида: весь свой боевой путь сражаться на лёгком, морально устаревшем танке с картонной бронёй. Т-26 был грозной боевой машиной в Испании, не зная себе равных на Пиренеях, но сегодня его экипажи, идя в бой, словно подписывают себе смертный приговор.

Впрочем, в засадах танк проявил себя с лучшей стороны: слабый двигатель практически не шумел, а малый размер машины позволял относительно быстро вырыть под неё капонир и замаскироваться. Что же касается вооружения, тот тут у Т-26 полный паритет с новенькими ВТ: одна и та же 45-мм полуавтоматическая пушка. Открывая огонь с 500 метров, лично мой экипаж уничтожил два вражеских танка (одну «тройку» и одну чешскую «Прагу»), три броневика и четыре автомашины с пехотой. Второй подбил один танк и один бронетранспортёр, так что на взвод из двух танков вышло прилично. К сожалению, вскоре кончились и снаряды, и топливо, так что боевые машины пришлось оставить, предварительно взорвав.

Переход через линию фронта был делом непростым, в немецком тылу пришло хлебнуть немало лиха. За время выхода из котлов из взвода уцелело только два танкиста, я и мой механик-водитель; фронт мы перешли с бойцами других частей. Было нас примерно отделение, и поначалу в особом отделе за нас принялись круто. Впрочем, всё экзекуция свелась к понижению в должности и звании, и то лишь потому, что иногда всё-таки стоило держать язык за зубами. Мы же с Пашкой (механ) лупили в глаза правду-матку про превосходство немецкой техники.

Какое может быть превосходство немецких панцеров над лучшим в мире советскими танками?! Если говорить честно, то сильное. В отличие от самой массовой боевой машины советского парка Т-26, у немцев больше всего «троек», хотя хватает и более слабых Т-35, Т-38, «двоек». Последние в целом конкурентоспособны Т-26, но не превосходят его один на один. Однако ситуация резко меняется, когда в бой идёт подразделение танков: у фрицев все их боевые машины радиофицированы, они дерутся как единый боевой организм, а не по принципу «бей кого увидишь». Да и обзор из немецких танков лучше, и оптика у них гораздо сильнее. Я не спорю, что до мощных «тридцатьчетвёрок» с крепкой бронёй и сильной пушкой немцы не дотягивают, не говоря уже о тяжёлых КВ, да только сколько их у нас?

Начавшийся артобстрел заставляет меня отбросить мысли о сильных и слабых сторонах бронетехники.

– Приготовились! Включить ТПУ!

По первой красной ракете в атаку пойдут обе «тридцатьчетвёрки». Они вырвутся вперёд и будут вызывать на себя огонь немецкой артиллерии. В отличие от Т-26, броня Т-34 выдерживает по несколько попаданий фрицевских ПТО (противотанковых орудий); кроме того, они гораздо манёвреннее. Задача лучших наших боевых машин заключается в том, чтобы засветить вражеские пушки. И тогда огонь по проявившей себя артиллерии откроет уже второй эшелон танков, то есть мы. «Тэшки» пойдут вместе с пехотой, всё равно нашей скорости как раз хватает идти чуть впереди стрелковых цепей. Для того я и сел на место наводчика: всё-таки за спиной училище, опыт летних боёв – стреляю неплохо.

Вот и ракета. Оглушительно заревели двигатели «тридцатьчетвёрок», оба средних танка на хорошей скорости двинулись вперёд. Они успевают пройти метров 200, как в воздух взвивается вторая ракета.

– Вперёд!

Прильнув к панораме, я внимательно изучаю передний край вражеской обороны. Сейчас, уже сейчас должны заговорить немецкие орудия…

Но фрицы молчат. Однако идущая справа «тридцатьчетвёрка» делает короткую остановку и всаживает куда-то вперёд осколочный снаряд, после чего продолжает движение. За ней тот же манёвр повторяет экипаж второй машины.

Навожу панорамный прицел на место стрельбы. Кромка леса, деревья… Хрен поймёшь, то ли батарею разглядели, то ли показалось. Впрочем, тут уж всяко лучше подстраховаться.

…То, что в башню левого танка ударил бронебойный снаряд, я понял, когда светящаяся от жара болванка срикошетила в сторону. Броня выдержала удар, но экипаж в любом случае крепко тряхнуло. Ещё один снаряд оставил трассирующий след всего в полуметре от кормы танка, а третий утыкается в борт правой «тридцатьчетвёрки», но без видимых повреждений.

– Левее забирай!

Бешено кручу маховики наводки, ловя в панорамный прицел позицию фрицевской батареи. Если там воюют такие снайперы, разуть «тридцатьчетвёртых» для них не составит особого труда. А там как пойдёт: неподвижный танк – мёртвый танк.

Понимая свою ответственность за судьбы экипажей (и комбата, идущего впереди), я страстно желаю врезать по немецким артиллеристам. И вот, в сектор обзора прицела наконец-то попадают вспышки пламени орудийных выстрелов. Есть, голубчики, попались!

– Дорожка!

Механ послушно тормозит танк. Выстрел!

Поспешил. Снаряд ударил с недолётом.

– Вперёд! Володя, осколочный!

Хреново то, что с осколочными автоматика работает на четверть: заряжающий сам открывает затвор после выстрела и удаляет стреляную гильзу Но Владимир – опытный боец, не подведёт.

Обе «тридцатьчетвёрки» успевают благополучно развернуться в сторону врага. Секунду спустя наши танки открывают огонь, и столбы разрывов встают на позиции уже немецкой батареи. Немцы отвечают, но огнём только трёх орудий.

– Дорожка!

«Тэшка» резко тормозит. Выстрел!

Ударил по вспышке и, кажется, попал. С орудия сорвало маскировку, и пушка конкретно осела на правый бок. О, да у неё оторвало колесо! И расчёту наверняка досталось осколками.

…Артиллерийская дуэль вскоре заканчивается. С вражеской стороны сражалась четырёхорудийная батарея слабых 37-мм пушек. И это против 5 танковых орудий, два из которых – мощные трёхдюймовки. Но надо отдать должное профессионализму и храбрости немецких артиллеристов: они отлично замаскировали батарею, метко стреляли и могли бы выиграть эту схватку, если бы не пробовали достать наши танки в борт, а сразу ударили по ходовой. К слову, атакуй «тэшки» вместе с «тридцатьчетвёртыми», и в поле наверняка уже дымили бы чадными кострами остовы наших боевых машин.

Тяжёлый удар пробивает бортовую броню башни справа. Что-то горячее (почувствовал спиной) пролетает сзади и врезается в противоположную стенку чудом не зацепив боеукладку.

– Твою ж… Разворачивай в сторону позиций!

Переключив своё внимание на батарею, мы как-то забыли про фрицевскую пехоту. А она ожила пулемётным и винтовочным огнём при первых же выстрелах своих орудий, отсекая уже наших бойцов. И у противника, как оказалось, есть и противотанковые ружья.

– Вперёд!

Неподвижный танк – мёртвый танк, это правило знает любой экипаж. Потому мой действует слаженно и быстро: Леонид оперативно разворачивает машину, Владимир забивает очередной снаряд в казённик. Я же пока безрезультатно ищу вспышки выстрелов противотанкового расчёта.

Я так и не увидел её, хотя броню вновь зацепило по касательной. Зато хорошо разглядел пульсирующее пламя на раструбе вражеского пулемёта.

– Дорожка!

Танк послушно замирает. Выстрел!

Мимо!

– Осколочный!

Леонид без подсказок бросает машину вперёд, пока временный заряжающий возится с пушкой.

Немецкий расчёт, предупреждённый первым выстрелом, оперативно меняет позицию. Не в силах ждать, когда Володька зарядит орудие, открываю огонь из спаренного ДТ. Двое фрицев успевают нырнуть вниз, пропуская очереди над головой, но третий падает, нелепо взмахнув руками. Хоть что-то!

Неожиданно перед нами становится цепочка разрывов. Судя по мощи удара, работает миномётная батарея, калибр не меньше 80 мм. Для танка не смертельно, хотя броня крыши у нас совсем тонкая, да и жалюзи над двигателем мина вполне может проломить. Траки гусениц, опять же… Значит, надо дёргать вперёд, из зоны обстрела – всё равно миномётчики в первую очередь работают по пехоте.

Механ понимает ситуацию без лишних слов, набирая предельную для «тэшки» скорость. Но следующим залпом немцы пускают дымовые мины перед самыми позициями. Отступить хотят, гады!

Экипажи обеих «тридцатьчетвёрок», легко набрав скорость, проскакивают дымовую завесу. Ведомые азартом боя и желанием поквитаться с врагом, до предела ускоряемся и мы, благо завеса закрывает не только немцев от нас, но и нас от противника.

…Нет, фрицы не пытались отступить, они не дураки убегать по полю от быстроходных танков. Враг обманул нас, поставив дымовую завесу: экипажи «тридцатьчетвёртых» рванули вперёд, почуяв кровь, но вместо этого попали в ловушку, оставив позади пехотное прикрытие. Теперь же гитлеровцы встретили противника на подготовленных позициях, где у них достаточно средств одолеть даже такого серьёзного соперника, как Т-34.

«Тридцатьчетвёрка» комбата медленно пятится от линии неглубоких траншей, бешено отстреливаясь из обоих пулемётов. Бегущий к машине немец с зажатым в руках блином противотанковой мины падает, пронзённый очередями танковых ДТ. Отчаянный, зараза!

Тугая струя пламени, ударившая из ранцевого огнемёта, лишь лизнула лоб брони комбатовского танка, не причинив видимого ущерба; в ответ вторая «тридцатьчетвёрка» ударила осколочным снаряд. Яркая огненная вспышка взметнулась над немецкой позицией: есть попадание!

…Всё, что я вижу, происходит в считанные мгновения, пока я фиксирую происходящее. Вот к ближней ко мне «тридцатьчетвёрке» сбоку бросается немец со связкой «колотушек», а башня танка развёрнута в другую сторону…

Не успев навести орудие, жму на спуск. Снаряд проходит в метре от гитлеровца, но динамический удар спрессованного воздуха отбрасывает его в сторону. Секунду спустя взрывается связка, добив врага.

Крохотная вспышка, которую я всё же замечаю, вкупе с фонтанчиком снега, поднятого дульным тормозом, обозначают позицию противотанкового расчёта. Удар довольно опасного для нас оружия принимает на себя маска пушки; снаряд прошивает броню и вскользь режет мне левую руку. Твари!

– Короткая!

Выстрел!

Есть, попал! На этот раз 45-мм осколочный снаряд взрывается точно в окопе расчёта; исковерканное длинноствольное ружьё подбрасывает в воздух. Рассчитались!

«Тридцатьчетвёртые» всё же сумели откатиться назад, метров на 70 от окопов. Теперь все пять танков методично обрабатывают траншеи, уничтожая пулемётные расчёты и расстреливая пытающихся прорваться к машинам немцев.

…Ударившая совсем рядом мина сбила прицел: снаряд, отправленный в сторону траншеи, лёг с недолётом. Похоже, фрицы используют свой последний козырь, перенеся миномётный огонь с залёгшей пехоты на позицию танков.

– Твари!

Выбора у нас нет, надо атаковать, иначе мы рискуем получить серьёзные повреждения машин.

– Давай газу!

«Тэшка» рывком дёргается вперёд. Внутри я холодею от страха: гусеницу могла порвать мина. Если её сейчас намотает на катки… Нет, вроде нормально двигаемся.

– Урр-ра!

Благодаря пробоинам в броне я отчётливо слышу крик атакующей пехоты. Бойцы поднялись, как только миномёты оставили их в покое. Вот теперь повоюем!

Но фрицы огрызаются крепко. Рядом с танком рвутся гранаты, а солдаты в траншеях ведут плотный, безостановочный огонь, отсекая красноармейцев от боевых машин. Впрочем, на моём участке несколько прицельных очередей из спаренного пулемёта заставляют немцев замолчать.

До траншей остаётся метров 20. Сердце замирает от страха, но тормозить уже никак нельзя.

– Лёнька! Дави их на хрен!

Танк въезжает на линию неглубоких, наспех выдолбленных в морозной земле окопов. Механ, сам наверняка ни живой, ни мёртвый от страха, начинает бешено крутить машину на одном месте, обваливая траншею и давя людей, в ней залёгших.

– Давай вправо!

Леонид послушно разворачивает танк. Сейчас мы идеальная мишень для немецкой пехоты, достаточно забросить на корму одну единственную «колотушку». Понимая это, я разворачиваю башню и длинной пулемётной очередью бью вдоль траншеи. Бегущий к танку фриц опрокидывается назад, прошитый веером свинцовых пуль.

…На моих глазах в окопы врываются красноармейцы, огонь приходится прекратить. Я успеваю увидеть часть схватки через пулемётный прицел: вцепившихся друг другу в глотки врагов, падающих на дно траншеи; чудовищный удар приклада о немецкую каску, вдребезги разлетающееся дерево и брызги крови; красноармейца со вспоротым ударом штык-ножа животом…

– Твари!

– Командир, бегут немцы!

– Дави их! Догоняй!

ТПУ, как ни странно, работает, так что предупреждение механа я услышал. Разворачивая башню по курсу, я действительно вижу, как небольшие группы фрицев покидают окопы и на всех парах драпают к лесу.

В памяти тут же воскресают видения летних боёв, а именно бойцов и гражданских, раздавленных гусеницами ненавистных панцеров. Однажды, во время отступления, мы натолкнулись на уничтоженную колонну беженцев. Судя по всему, вначале они попали под воздушный удар: люди лежали и на дороге, и в поле вокруг. А вот позже по шоссе, прямо по телам мёртвых и раненых, прошлись немецкие танки.

Я никогда не забуду лицо красивой женщины с напрочь раздробленным тазом и вспоротым животом, откуда сизыми нитями свисали кишки. Самое ужасное, она была ещё жива и что-то хрипела. Может, просила добить, но мне не хватило мужества, я побежал… Споткнулся, упал. А когда попытался встать, понял, что лёг рядом с уцелевшей половинкой раздавленного ребёнка… Меня тогда вывернуло наизнанку. С ужасом я озирался по сторонам, не веря, что люди на такое способны. Я чуть ли не сошёл с ума от ужаса и мерзости, а скорее даже нереальности, невозможности происходящего.

Позже я много думал, вспоминая эту дорогу. И понял, что, действительно, люди на такое не способны, но немцы – никакие не люди, а сошедшие с ума лютые звери, опьянённые пролитой кровью и ненавистью. И с ними не сражаться надо, их надо уничтожать любыми доступными способами.

– Дави, мл. ть. ДАВИ ИХ! Чего телишься?!!

Никогда я не говорил Лёньке таких слов, практически никогда даже на него не кричал. Но сейчас механ ещё не переступил внутри себя ту черту, что мешает ему начать таранить танком живых людей. Только у меня после того шоссе никакой черты и нет вовсе; мой крик был нужен, чтобы подстегнуть парня.

Два фрица, бегущие в голове группы, падают, прошитые пулемётной очередью, а ближний разворачивается к нам и поднимает руки.

ДАВАЙ, С…КА, ДАВИ!

Лёнька вроде что-то там всхлипнул, но вжал газ на полную. Короткий вскрик нечеловеческой боли, и танк словно что-то слегка боднуло, будто бы на кочку наехал.

– ДАВАЙ ВПЕРЁД, НЕ УПУСКАЙ НИКОГО!!!

На этот раз механ не колеблется, бросая «тэшку» ещё на двух врагов. Один успевает обернуться, выстрелить из винтовки… попытка драться до конца. «Тэшка» наматывает его на гусеницы, а бросившегося в сторону немца Лёнька догоняет ударом борта, круто развернув машину на месте.

…Мы подавили человек семь, не меньше, столько же я уделал из пулемёта. Теперь, сбив немцев с дороги, ударная группа замерла в ожидании дальнейших распоряжений командования: идти на Елец или выходить на Пищулино с тыла. Пехотинцы ходят среди трупов, собирают трофеи; я с этой целью отрядил Володьку: он настоящий Плюшкин, что-нибудь да урвёт. Леонид остался в машине, переживает. Или обиделся; а может, и всё сразу.

Сворачиваю из газетной бумажки и дрянной махорки козью ногу. Руки не то что трясутся, ходуном ходят; махра просыпается в очередной раз, и я с раздражением отбрасываю бумажку в сторону Сейчас бы сто грамм с прицепом, да на боковую, но нельзя: до отбоя ещё дожить надо, а выпивший танкист – это мёртвый танкист. Реакция притупляется, больше ошибок допускаешь – а немцы в бою ошибки не прощают.

И всё ж таки выпить было бы хорошо: уж больно тяжёлый стоит запах крови. Прям мутит даже, особенно если посмотреть на гусеницы, измазанные в останках человеческой плоти. А ведь механу их ещё убирать…

Стучу по броне рядом с люком водителя:

– Лёнь, покажись.

Молчание. Бью уже сильнее:

– Механик-водитель Кондратьев, вас вызывает командир танка!

Люк открывается, показывается мрачный как туча Лёнька. И в глазах его плещется такая боль, такая невысказанная мука… как же мне хочется отвести взгляд! Но не могу, никак не могу:

– Леня, во-первых, ты меня извини за слова нехорошие, сам знаешь, редко когда такое говорю. Но в тот момент я понял, что ты просто не сможешь, вот и орал. Однако ж послушай сюда: я очень тебе завидую, ведь ты не видел того ужаса, что видел я летом. Ты не испытал на себе того, что испытал я, когда приходил в деревни и просил хоть немного еды. Ты хоть представляешь, как на меня, защитничка, смотрели?! И знаешь, что я чувствовал?! Что это именно я не смог защитить людей, что это именно я не остановил врага, а теперь иду и прячусь на своей же земле, которую клялся защищать!

А они, Лёня, они – враги. И не просто враги, а те, для кого не имеет никакой ценности жизнь любого человека: старика, женщины, ребёнка; они убивали их наравне с мужчинами, а может, и чаще. Сегодня вечером, если уцелеем, я найду в себе мужество вспомнить всё и всё расскажу. И дай-то Бог, чтобы ты об этом узнал только с моих слов, а не увидел собственными глазами. Но для этого этих тварей надо истреблять без всякой жалости! Ты понял?!

Лёнька безмолвно отвечает кивком головы, но кажется, что его хоть чуть-чуть, но отпустило. Ладно, живы будем, поговорим, главное, чтобы Володька шнапс надыбал.

…Наш умница хозяйственник достал не шнапс с непонятно каким градусом, а флягу настоящего медицинского спирта! Да к ней шесть банок свиной тушёнки, четыре – консервированных сосисок да три упаковки ржаных галет. Плюс пачку папирос. Это мы живём, это мы вечером, дай Бог уцелеть, погудим!

Только вот помимо харчей Володька мало что раздобыл. Нужный позарез танковому экипажу автомат не нашёлся: единственный рядом с нами мы же и раздавили, а в траншеях уже похозяйничала пехота. После бравых красноармейцев там ничего дельного днём с огнём не сыщешь.

Правда, заряжающий попытался реабилитироваться, прихватив шесть штук «колотушек» и пистолет с двумя запасными обоймами. Ну гранаты действительно могут пригодиться, а трофейный парабеллум я решил подарить механу. Пускай будет ещё что-то, что поможет нам окончательно замириться.

…На это раз наша «тэшка» идёт в хвосте небольшой колонны. Командование отдало приказ идти на Елец. Уж не знаю, чем они там думают и на что рассчитывают (что немец побежит, увидев танки? так у них свои есть!), но 5 танков и столько же полуторок с мотопехотой двигают по дороге в город. 1021-й наступает следом, но красноармейцы прут пёхом, так что городской бой придётся принимать лишь своими силами, а их не так и много.

Окраина города, как часто бывает в таких случаях, показалась внезапно. Комбат просигнализировал флажками остановку, колонна замерла.

– Значит, так, немцев на окраине вроде не видно, оборону здесь они не наладили. Возможно, ждут на улицах, там танки сжечь удобнее. Так что, командиры машин, будьте внимательны. В город входим все вместе, затем замыкающие танки с отделением пехоты каждый уходят на развилки улиц. Первая задача – занять высоту у Чёрной слободы; далее действуем по ситуации. Пехоту сажаем на броню. Есть вопросы?

Вопросов нет. Подбегаю к своей коробочке:

– Отделение мотострелков, ко мне!

Бойцы с ближней машины строятся перед танком. Ручного пулемёта у них нет, хреново. Вперёд выходит командир:

– Сержант Харьков.

– Лейтенант Кобзев, Иван.

– Сергей.

Рукопожатие у сухопарого мотострелка крепкое, взгляд серьёзный. Вроде надёжный парень:

– Значит, так, Сергей, сейчас со всеми ко мне на броню, как только выйдем на развилку улиц, я скорость сброшу, там слезаете и держитесь позади. «Тэшка» – наша главная ударная сила, мы и пулемётный расчёт на раз подавим, и пехоту рассеем, а ваша задача – держать тыл и фланги от гранатомётчиков и сапёров с минами или огнемётом, если такие покажутся. Одного бойца оставьте на броне, если вдруг с тыла кто нарисуется, пусть что есть силы по башне бьёт. Я имею в виду бронетехнику какую или артиллеристов. Вопросы?

– Никак нет. Товарищ лейтенант, мы не подведём.

– Добро.

Обоюдная улыбка и ещё одно крепкое рукопожатие. Этот сержант мне нравится.

– Да, Сергей! Что у вас с гранатами?

– Да есть чуток, но не много.

– «Колотушками» пользоваться умеете?

– Конечно!

– Володь! – бью ладонью по броне. – Давай сюда гранаты! Пехоте нужнее будут!

…Первая развилка встречается практически на въезде в город. Делать нечего, заворачиваю танк направо. По небольшому проулку выезжаем на длинную улицу, следующую параллельно движению колоны.

Высовываюсь из люка:

– Царица полей! Одного на башне оставляете, пяток вперёд на сто метров, что заметите, сразу сигналить! Остальным держать тыл.

Метров 400 мы проходим с черепашьей скоростью, но довольно спокойно: противник по-прежнему не встречается. Хотя слева впереди идёт жаркий бой: бухают выстрелы пушек, стучат пулемётные очереди и винтовочные выстрелы – видно, 148-я в бой пошла.

А здесь тишина… Немцы что, действительно наших танков зассали, или те, кто дорогу держал, своих не предупредили? Нет, это просто невозможно. Значит, фрицы готовят засаду где-то впереди.

– Пехота, обзор на 360 градусов, они где-то рядом!

Сержант на мои слова лишь поднимает руку, мол, «всё знаем, помним, ждём». Люди и так находятся в напряжении, и их, между прочим, не защищает хоть и противопульная, но броня.

По дороге три поворота. Один налево, на главную улицу, мы даже успеваем увидеть хвост нашей колонны. Второй и третий – направо. Я пускаю вперёд трёх разведчиков, приказав ещё двоим занять оборону в проулке. «Тэшку» вперёд пока не выкатываю, мало ли.

Справа раздаётся предупреждающий вскрик, и тут же пулемётная очередь. Звук стрельбы рычащий, да и так понятно, что фрицы: у наших-то ДП не было.

– Лёнька, давай вперёд!

С тонкой бронёй вперёд лезть опасно, но и своих бросать нельзя. Механ уже заворачивает танк в проулок, как впереди раздаётся звук двигателя крупной машины. Из следующего поворота на скорости выныривает бронеавтомобиль «хорьх». Машина разведки, маленькая, и броня у него всего миллиметров 10, хоть и наклонная. Только у этой модификация бронеавтомобиля из башни торчит не пулемёт, а 20-миллиметровая автоматическая пушка…

Счёт идёт на секунды. Бешено ору механу: «Разворачивай!», пока сам доворачиваю башню и одновременно навожу орудие. В перекрестье прицела вижу, что опаздываю: немец готовился атаковать заранее, разворот его башни опережает нас…

В последний миг нас спасает Леонид, бросив машину вперёд – автоматическая очередь 20-мм снарядов бьёт не в лоб корпуса, а вскользь по левому борту; лёгкий танк содрогается от удара и замертво становится на месте.

Секунда – довернуть маховик горизонтальной наводки. Выстрел!

Удар снаряда приходится в корму броневика. Бронебойный разорвал бы «хорьх» на куски, но зарядили-то мы как раз осколочный, в расчёте на пулемётчиков…

– БРОНЕБОЙНЫЙ!!!

Высаживаю по броневику полдиска в одну очередь. Бронебойно-трассирующие или бронебойнозажигательные пули «Дегтярева танкового» добили бы немца, но обычные патроны лишь рикошетят от наклонной брони. И всё же я дерусь из последних сил, хоть и понимаю, что это конец…

Взрыв «колотушки» под днищем «хорьха» отрывает ведущее колесо. Машина накреняется, и губительная для нас очередь уходит в землю.

– ЕСТЬ!

Выстрел!

Бронебойная болванка таранит лоб развернувшегося к нам броневика; мгновение спустя «хорьх» с грохотом взрывается.

– Ура!

Сквозь разрывы пламени я вижу в метрах двухстах улепётывающий вниз по улице мотоцикл. Врёшь, мразь, не уйдёшь!

С какой-то ликующей ненавистью я жму на спуск спаренного пулемёта и с радостью вижу, что очередь достала врага: отлетает заднее колесо тяжёлого «цундаппа», мотоцикл на скорости переворачивается, подминая собой тела экипажа.

Всё?!

К танку подбегает кто-то из пехотинцев, стучит по броне. Открываю задраенный люк, высовываюсь наружу:

– Это все, лейтенант, оба поворота связаны, они ведут в небольшой кармашек улицы. Там фрицы и прятались, броневик и мотоцикл. Моторизованная разведка.

В нос бьёт запах жжёной резины и горелого мяса. Глядя на улыбающегося сержанта, с трудом проглатываю ком в горле:

– Потери?

Колю с пулемёта срезали, остальные залечь успели, да Лёха слегка зашибся, когда с вашей брони прыгал.

– Кто гранату бросил?

– Я.

Выпрыгиваю на землю. Мельком замечаю глубокие борозды на броне башни, порванную гусеницу. Что-то мокрое ощущается на левой щеке, провожу рукой: кровь. Только сейчас начинаю чувствовать жжение на лице – похоже, изнутри башни ударило мелкими осколками. Так бывает, броня у нас хрупкая. Когда она принимает внешний удар, экипажу порой крепко достаётся брызнувшей внутри сталью.

Сергей стоит передо мной, всё с той же облегчённой улыбкой победителя. Делаю шаг вперёд и заключаю сержанта в крепкие объятия:

– Спасибо, брат, спас ты нас! Володя! Тащи все трофеи, пехоту поблагодарить надо!

– Да хватит, товарищ лейтенант…

– Не хватит! Ты весь экипаж спас! Хоть выпьете за победу!

Сергей улыбается:

– Ну, за победу – это святое!

Отвечаю улыбкой:

– Да, Серёж, теперь по делу: осмотрите мотоцикл, там же пулемёт должен быть, гранаты. Если автомат есть, то, пожалуйста, отдайте нам, в экипаж позарез нужен, вам пулемёта хватит. К тому же у мотоциклистов пистолеты должны быть. Опять же спирт или шнапс, консервы… Нам только автомат. Отправь к комбату двух посыльных, вокруг танка займите оборону, да дай мне человек трёх: гусеницу сшить надо, экипажем долго провозимся.

…Из Ельца мы ушли ближе к вечеру. Какое-то время батальон держал высоту, соседние кварталы занял 1021-й. И всё бы ничего, попытавшихся развернуть артиллерию немцев отогнали пушечным огнём. Однако начало заканчиваться топливо, и комбат принял решение уводить танки из города. Радиостанция была только на его «тридцатьчетвёрке», но она вышла из строя вскоре после схватки на дороге. Видать, удары растрясли её, а на марше капризная техника окончательно вышла из строя.

Потому новости о том, что немцы взяли Роговатово и выбили 55-ю кавалерийскую из Троены, мы узнали, уже выйдя в расположение бригады. Ещё чуть-чуть, и оставшиеся без топлива танки оказались бы в ловушке на улицах города. Сама мысль об этом заставила содрогнуться от ужаса. А ведь в немецком тылу остались бойцы 1021-го…

Бригада понесла страшные потери. При попытке взять Пищулино наши потеряли все три «тэшки», а единственная в этой группе «тридцатьчетвёрка» провалилась под лёд реки при отступлении. Танковая рота лейтенанта Стрельникова погибла в полном составе, прикрывая отход пехоты. Их атаковала вражеская бронетехника и артиллерия, так что никаких шансов у наших танкистов не было. Правда, уцелевшие бойцы рассказывали, что всё время отступления слышали звуки боя – но в расположение бригады так никто и не вышел…

Мир вашему праху, ребята… Мы за вас отомстим.

Читать книгу