Морозное солнечное утро. Я маленький, ослабленный после тяжелейшей скарлатины, возвращаюсь из больницы. Мама подстелила на дно деревянных салазок свой старый пуховый платок; на мне валеночки, какая-то неказистая шубейка, сшитая бабусей вручную, на голове – сначала бумазейный платок, завязанный вокруг шеи, а сверху шаль поновее – это опять бабуся побеспокоилась.
И вот я лежу в салазках в плетёном из ивовых прутьев кузовке – спину и бока защищает серо-зеленая корзинка, а ноги мои упираются в приступок, но только пониже, чем боковые стенки, - этакий мини-возок, кошёвка. Полозья у салазок загнутые, как у коньков-снегурок, только они деревянные. Спереди привязана обычная бельевая верёвка, за которую мама – моя лошадка! – тянет салазки, весело скользящие по искрящемуся снежному насту.
Я смотрю вверх, на светло-голубое небо, усеянное белым пухом мелких облаков, - оно такое высокое, что даже голова кружится; то оглядываюсь по сторонам на большие сугробы ярко-белого, свежевыпавшего снега.
Мы пробираемся к дому по узкой, едва протоптанной, тропинке, полого поднимающейся на пригорок, где уже видны ярко блеснувшие на солнце, три окошка нашего деревянного, обитого посеревшими досками, домика. А за ним, тёмно-зелёной стеной, стоят сосны – там начинается лес.
Милая моя мама, только тогда я и осознал себя впервые так ясно и пронзительно, что миг этот стал для меня как бы явлением на свет божий. А было мне в ту пору (а это февраль 1953 года) всего полтора годочка отроду.
Из книги "Триптих"
