Размышляя о предстоящей встрече с человеком, который годится мне в деды, я подъехал к его дому. Конечно же, мы договорились обо всём заранее и обсудили детали встречи по телефону. Но всё равно, присутствовало лёгкое волнение — интерес первой встречи, а что представляет собой этот человек, как построится беседа, вдруг что-то пойдёт не так — всю палитру чувств трудно описать.
Звонок в дверь, и меня приглашает войти в дом высокого роста худой седовласый старик, с благородным орлиным профилем, внимательным взглядом и с удивительно приятным тембром голоса. Он позвал меня на кухню и предложил чай или кофе под беседу. У него не было правой руки (потерял на фронте), но я был удивлён, как ловко он заваривает чай и подает на стол приборы и угощение.
Через некоторое время он рассказывал историю своей жизни, параллельно живо интересуясь моей. За беседой мы провели несколько часов, и за это время я понял, что он добрейшей души человек, светлый, располагающий к себе, да и просто отличный мужик. Пётр Семёнович Брагин, и сегодняшний рассказ — о нём.
* * *
Родился я в многодетной семье 2 июня 1923 года в селе Вороново Курской области (ныне Орловская область). Я был одиннадцатым ребёнком, самым младшим. В детстве много болел, мало разговаривал и до трёх лет не ходил. Как-то летом 1926 года старшая сестра Мария взяла меня с собой на Андреевский святой колодец, который располагался в 10 км от нашего села. Там она меня искупала, набрала святой воды и дома поила ей. И понемногу я стал крепнуть и вскоре быстро пошёл на поправку.
В послевоенные годы лабораторные анализы показали, что вода в том источнике целебная, наравне с Есентуками и Боржоми. Сестру Марию я считаю свой спасительницей, всегда уважал и чтил, а став взрослым, помогал, чем мог.
Жили мы бедно и голодно, но как-то справлялись, не унывали. В окрестностях нашего села протекала речка Фошня, и от неё отходили ручейки, где мы ребятишками ловили рыбу. Там же делали запруды, получались хорошие водоёмы для купания летом и для водопоя скота. Окончив восьмилетку, я стал работать в колхозе, так как на дальнейшее обучение нужны были деньги. В колхозе занимался разной работой: пас колхозное стадо, был водовозом, работал на молотилке, скорнячил. Брался за любой труд, и всё было мне по силам. А дома на чердаке в специальных гнёздах держал голубей домашней декоративной породы — это была моя отдушина.
Мой отец, Семён Кириллович, воевал в Первую мировую, а потом в гражданскую войну, его семь лет не было дома. На руках у матери в тот трудный период было шестеро детей.
У отца в гостях часто бывал его друг, однополчанин Михаил Манекин из соседнего села Денисовка, они вместе призывались на фронт, вместе служили и вместе вернулись домой весной 1922 года. Они встречались по праздникам и часто вспоминали свои фронтовые будни и тяжёлые бои с австрийцами. Мне запомнились рассказы о том, как с боями они преследовали отступавшие австро-венгерские части на протяжении около 70 км под Камень-Подольском. В детстве не придаёшь этому особого значения, и только повзрослев, я выяснил, что оба они были в армии генерала А. А. Брусилова, и летом 1916 года участвовали в легендарном Брусиловском прорыве, который позже будет изложен во всех учебниках по военной тактике.
В 1940 году в наш сельский совет прислали разнарядку, необходимо было направить троих подростков в школу ФЗО (фабрично-заводское обучение) на Донбасс, для обучения шахтёрскому делу. Я и двое моих приятелей, Валентин Пехтерев и Василий Сорокин, решили ехать. В целом из нашего района туда прибыло 150 человек, нас расположили в городе Макеевке. Образования эта школа никакого не давала, выпускник получал только специальность, но питание и обеспечение учащихся там были отличные.
На следующий год, в мае 1941 года окончив школу ФЗО 61 треста „Донбассжилстрой“, я получил специальность плотника и по распределению, вместе со своими приятелями-односельчанами был направлен на Криворожский металлургический комбинат.
22 июня 1941 года нас разбудил в общежитии комендант и сообщил, что началась война. Всех рабочих собрали на комбинате в механическом цехе, был митинг, прослушали из репродуктора выступление Председателя СНК СССР В. М. Молотова и разошлись все по своим местам. На второй день объявили, что теперь будет 10-часовой рабочий день, а ещё через две недели — 12-часовой. Выходных было всего два дня в месяц. Уже через неделю после начала войны на наш завод упало три бомбы. Тогда все мы, и молодёжь, и люди старшего поколения почувствовали на себе близкое дыхание войны. С приближением фронтовой полосы в августе 1941 года наш металлургический комбинат со всем оборудованием и людьми был эвакуирован в Магнитогорск. По прибытии на место мы сразу включились в рабочий процесс. При этом у всех рабочих изъяли документы, чтобы предотвратить случаи возможных побегов, но, в свою очередь, было выдано приписное свидетельство, где было указано — бронь до сентября 1942 года.
У моих приятелей Валентина и Василия судьба сложилась иначе. Когда завод эвакуировали на Урал, нас по пути сначала расположили в селе Валуй Курской области, а это было недалеко от нашего села. Как-то вечером ребята подошли ко мне и предложили „сорваться до дому“, что у них было в голове, я не знаю, но от побега я отказался. Больше я потом ребят никогда не видел. Когда вернулся после войны, мать рассказывала, что ребята приходили тогда, и ей обо мне говорили. Позже обоих призвали на фронт, Василий погиб в первом же бою в 40 км от родного села, там же его и похоронили. Валентин тоже погиб, но позже, где-то в боях под Харьковом.
В Магнитогорске обеспечение было слабое, недоедали, продовольственной карточки не хватало. Помню, бывало идёшь от магазина до жилого барака — половину буханки хлеба уже умял.
Как-то раз по осени комендант нашего барачного комплекса подсказал, что недалеко от Магнитогорска один совхоз не убрал с полей картошку, не успели, а снег выпал уже в начале октября. Собрались, сходили туда, навыкапывали картошки и себе, и коменданта не обидели. Было очень голодно, поэтому ещё приходилось подрабатывать на разгрузке товарных вагонов, чтобы хоть как-то обеспечить себе нормальное питание. Одежда и обувь не спасала от холода, а зимы в казахстанских степях были лютые. И тогда мы после рабочей смены оставались на ночь на заводе в подах коксовых батарей или в люках воздуховодов. Там в тепле и высушиться можно было, и выспаться. Мы тогда все были молодые, сильные и здоровые, всё было по плечу.
Несколько раз я с товарищами ходил на призывной пункт в военкомат с просьбой призвать нас добровольцами на фронт. Но нам отказывали, объясняя это тем, что в тылу тоже нужны люди для выполнения определённой работы, и мы ждали своей очереди.
Весной 1942 года мне пришла повестка в военкомат. У меня сердце в груди подпрыгнуло при виде её — ну наконец-то! Прибыл в Челябинск на сборный пункт, прошёл комиссию, и оттуда направили в Тюмень, в пехотное училище.
Начались занятия, там в основном уделяли внимание полевым тактическим знаниям. Учёба продлилась около трёх месяцев. Выкладки от нас требовали по полной, но и обеспечение, и питание было отменное. И вдруг, приказ — под Сталинград!
12 августа мы приняли присягу Родине, дальше построение и на вокзал. Всё в мгновение ока, только вчера мы сидели на занятиях и записывали конспекты, а сегодня уже в путь-дорогу. В тот день на вокзале творилось что-то невероятное — шум-гам, духовой оркестр играет, гармошка, частушки, пляски, слёзы провожающих, крики, столпотворение, толкотня, тьма народу... Тогда ещё призывали местных новобранцев из Тюмени. Некоторые из нас пригорюнились, ведь нас никто не провожал, но, может, и к лучшему — меньше слёз, дорога суше!
Наш эшелон тронулся, но направление изменилось, и нас направили на Волховский фронт, под Ленинград. Из Тюмени до Волховского фронта добрались аж за двое суток, а это более 2,5 тыс. км! Небывалая скорость по тем временам. Это я к тому, что, когда меня ранило и сделали первую перевязку, на санитарном эшелоне надо было добраться из Пскова до города Слободской Кировской области (там был госпиталь для тех, кто потерял на фронте руку или ногу), вот туда добирались 12 суток. Это расстояние в три раза меньше чем от Тюмени до Волховстроя, а всё потому, что фронту нужны были боеприпасы, живая сила, орудия, техника и продовольствие. А когда ты едешь с фронта, и когда ты куда прибудешь, это уже всем всё равно, ты уже почти списан и никому не нужен.
Направляясь к передовой, мы наблюдали по обе стороны железнодорожного полотна унылую картину: массу воронок, наполненных жижей желтовато-ржавого цвета, всюду следы от бомбёжек, разбитую технику.
По прибытии меня прикомандировали в миномётный расчёт батальона 82-миллиметровых орудий 949 полка, 259 стрелковой дивизии, 4-го гвардейского корпуса Волховского фронта. Мне досталось носить за спиной опорную плиту миномёта, весом 19,5 кг, да ещё своё снаряжение и винтовку. Я сначала немного обижался на старшину, который назначил меня носить эту плиту в миномётном расчёте, но позже она мне несколько раз жизнь спасала. Как-то раз в полутора километрах от передовой нашу колону атаковали с воздуха немецкие лётчики, все вразбежку по укрытиям, повсюду рвутся снаряды, а у меня стальная плита за спиной, и я только слышу, как по ней осколки звякают, и комья земли бухают.
В конце августа 1942 года наша часть участвовала в боях под Ленинградом, была неуспешная попытка снятия блокады. Наши войска тогда попытались прорвать оборону гитлеровцев, но попали в полукольцо окружения. Немец в тот период, несмотря на поражение под Москвой в 1941 году, был ещё очень силён, и ошибочно было тогда недооценивать врага. Тогда-то в районе озера Синявинское в начале сентября 1942 года я получил своё первое ранение в руку и в грудь.
Мы поставили на позиции свой миномёт, пустили по врагу в определённый квадрат около пяти мин и стали быстро сворачиваться, чтобы сменить огневой рубеж. Но немцы нас засекли и ответили огнём — навесными минами. Страшная вещь! Такие мины рвались в воздухе в 1,5-2 метрах от земли, и всё вокруг сплошным веером усыпало осколками. Вот такой подарок и рванул возле нашего расчёта.
Выходили из этого полукольца окружения к своим основным силам через полуторакилометровый коридор в течение суток. Было много раненых, таких же, как я, недвижимых, но как могли, помогали друг другу. И потом ночью на барже по Новоладожскому каналу нас, раненых, переправляли в город Новую Ладогу. В медсанбате осколки извлекли из меня, кроме одного, он так и остался в правом лёгком. В госпитале, поправляясь, я вовсю колол и пилил дрова, разрабатывая раненую руку.
Часть, в которой я раньше служил, перебросили в Крым на южное направление, а меня после выписки из госпиталя зачислили в отделение связистов. Моё новое назначение располагалось в нескольких километрах от Новой Ладоги в лесу, там нас и обучали. Мне было очень интересно учиться новому делу, т. к. в нашем селе не было радио, и вся подобная техника вызывала любопытство. По окончании радио-курсов, примерно через два месяца у нас приняли экзамен на профпригодность, так из миномётчиков я попал в связисты.
Меня направили радистом-оператором на радиостанцию РСБ-Ф, она была смонтирована на грузовике „Додж“. Наш экипаж был в количестве шести человек. Иногда в напряжённый период, особенно во время наступательных операций в ночные часы наш командир станции, лейтенант Иван Савельев, видя нашу усталость, сам садился за приёмник, давая нам пару часов отдыха.
В январе 1944 года блокада Ленинграда была снята, и наш 964 батальон связи перебросили к югу от Новгорода, я попал в полевое управление связью армии. На лямках за спиной переносная радиостанция „13-Р“, с ней я много дорог исходил, обслуживая стрелковый батальон. Обеспечивал сеть наведения огня, в разведку боем ходили, на передовой обеспечивал связь с НП и штабом.
Раз был случай, когда я сильно обморозил руки и ноги. Это случилось на передовой позиции Уторгош-Шимск в Новгородской области в конце февраля 1944 года. Выполняя задание по обеспечению связью штаба с батальоном, который производил разведку боем и вызывал огонь противника на себя, тем самым давая другим частям прорвать линию обороны, мы попали под перекрёстный огонь врага. Пришлось пролежать на болотистом льду в мороз несколько часов. Не один я тогда сильно обморозился. Когда мы добрались до своих, наш командир, майор, заметил, что я сильно замёрз, а нужно выходить на связь с позициями, передавать, получать донесения. А у меня пальцы не работают, никак не могу согреться, смёрзшиеся влажные валенки и портянки вместе с кожей ног отдирал, когда снимал. И тогда он отдал приказ „передавать без шифра“. За такие дела в военное время можно было запросто схлопотать по шапке. Но наш командир был парень рисковый и всегда мне говорил: „Петя, держись меня, со мной не пропадёшь!“.
Потом нашу часть перебросили в Прибалтику, на Рижское направление. В боях между Валгой и Валкиерой меня ранило во второй раз, это произошло 20 сентября 1944 года. Я выполнял приказ командира, нужно было доставить донесение в штаб полка. Выполнив его, я возвращался назад. До нашей точки с радиостанцией оставалось не более 150 метров, когда за моей спиной грянул взрыв. Взрывной волной меня швырнуло на несколько метров вперёд, и я залёг. Потом оглянулся, смотрю сзади меня воронка от снаряда дальнобойной гаубицы, около двух метров в глубину и в радиусе около 5-6 метров. Могильник чистой воды, если б точно попало, то от меня и пуговицы не осталось бы. Через несколько минут осмотрелся, всё вроде бы нормально, тихо, встал, отряхнулся, хочу взять карабин, а не могу — рука не слушается. Смотрю, в правой руке между локтем и предплечьем застрял осколок, и кровь льёт, а я даже боли не чувствую. Адреналин кипит, в горячке ничего подобного не замечаешь. Я бегом к своим, к замаскированной радиостанции. Докладываю старшине об успешно выполненном задании, а он спрашивает, почему честь отдаю левой рукой, но потом заметил, что я весь в крови и ранен. Он сам же мне наложил жгут, повязку, и проводил в полевой госпиталь, и уже по дороге туда я стал терять сознание от потери крови.
В то время и в условии полевых госпиталей при таком ранении руку, к сожалению, сохранить было невозможно. Кость была полностью перебита, всё нервные окончания нарушены. Помню, когда меня принимали в медсанбате, мимо пронесли на носилках бойца с развороченной брюшной полостью — зрелище ещё то — и тогда я подумал, рука-то моя ладно, а вот тебя-то браток, как собирать будут?..
А потом последовал короткий период, похожий на белый лист бумаги, потому что я ничего не помню — дали наркоз, и я провалился куда-то как в омут.
Пришёл в себя уже после операции, когда наркоз полностью отошёл. Руку отняли... Честно скажу, остаться калекой было не страшно, я больше всего боялся потерять глаза или ноги. Но это только так казалось сначала. Думаю, живой, а это самое главное. Но через несколько дней нахлынула жуткая депрессия, мысли в голове отталкивали одна другую: мне 20 лет, я молодой парень, кому я такой буду нужен, что я буду делать, я же получил специальность плотника. В голове настоящая каша, паника. Я просто сходил с ума, хотелось умереть. Мало того, ранение, тебя ещё мысли подобные изводят 24 часа в сутки. Психологически переступить эту грань было очень тяжело. Скажу больше, я не уверен, что пересёк эту грань даже на данный момент, имея за плечами годы прожитой жизни.
Но мало-помалу я стал входить в русло, постепенно адаптироваться, возвращаясь к настоящей жизни. В этом мне очень помогли медики госпиталя, где я лежал в городе Пскове. Это чувство потом бывало накатывало время от времени, и чем реже — тем сильнее. Но я справился. Помню, когда я вернулся домой с фронта, мать, обнимая меня, плакала и говорила, вот кормилец мой вернулся... а у меня слёзы на глазах — да уж кормилец, что я с одной рукой делать-то буду?..
В конце ноября 1944 года выписавшись из госпиталя, меня демобилизовали инвалидом 2-й группы, сержантом в отставке, и я вернулся домой.
Рана моя ещё не зажила, и на перевязку надо было являться в больницу, это в райцентре, в Колпне, в нескольких километрах от нашего села. Там меня свела судьба с односельчанином Поликарпом Митрофановичем Лаврищевым. Помню, иду по улице в больницу, а тут меня кто-то окликает: „Эй, землячок, постой-ка!“. Я оборачиваюсь, смотрю, человек без ноги подзывает меня к себе, машет рукой. Тоже ветеран войны, потерял ногу на Курской дуге, он тогда работал секретарём райисполкома и позвал меня на работу, на должность комсорга, я согласился. Людей крайне не хватало, учитывая то, что наша область была в оккупации, и почти всё мужское население было либо на фронте, либо угнано в немецкие концлагеря.
Интересные совпадения бывают у многих людей, так и у меня: 8 декабря 1938 года меня принимали в комсомол в актовом зале исполкома, а в тот же день, но 1944 года, спустя 6 лет я стал работать там же комсоргом и уже сам принимал в том же актовом зале молодёжь в комсомол. Работа была мне знакома, т. к. на фронте в своей части я исполнял роль комсорга.
Так началась моя деятельность в партийной номенклатуре.
В апреле 1945 года поступил в партийную школу города Орла и закончив её в 1946 году, работал в обкоме инструктором ВЛКСМ и в конце 1947 года по распределению был направлен первым секретарём райкома ВЛКСМ в Измалковский район. Там в 1948 году женился, со временем появились дети, а позже внуки. Супруга, Евгения Сергеевна, до конца оставалась мне надёжной опорой и верным другом.
В марте 1963 года последовал переезд в Лебедянь по распределению областного управления профтехобразования, где стал работать замдиректора СПТУ №7. Квартировал в одном из учебных классов училища, оборудовав его под жилое помещение, куда позже и перевёз семью из Измалково. С 1968 по 1990 год трудился на инструментальном заводе в должности начальника отдела кадров, также исполнял обязанности парторга завода.
Выйдя на пенсию, я долгое время возглавлял районное правление Всероссийского общества инвалидов, вёл бурную общественную деятельность в городе и районе. За большой вклад в дело становления и развития ВОИ в начале 2000 года мне было присвоено звание „Почётный член ВОИ“.
…Война давно закончилась, но уверен, в душах людей моего поколения она не закончится никогда. Помимо моей воли мысли снова и снова возвращаются к военным годам… ибо временами болит ладонь потерянной руки.
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
Петра Семёновича не стало в апреле 2009 года, почти через год после нашей с ним встречи. До сих пор помню то чувство после нашей с ним беседы, как будто тебя напитали энергией добра. Без преувеличения скажу, что после общения с такими людьми становишься лучше, хочется сделать что-то хорошее, что-то в тебе раскрывается, где-то внутри тебя словно кто-то зажёг свет, острее проявляется жизнелюбие.