Я ехал на встречу с Александром Ильичом Черепановым и молил Бога только о том, чтобы мой собеседник был в бодром расположении духа, потому что рассказывать о трагических событиях в своей жизни, войне, о смертях близких и дорогих людей всегда непросто. Тем более в таком почтенном возрасте. Но спустя несколько минут после начала разговора я сам буквально ежился от рассказов этого человека. То, что ему 90, ушло куда-то на дальний план. Представить, что на десятом десятке передо мной предстанет действующий рыбак, я не мог. Только послушайте, как он лечит косточки:
– Я осенью на резиновой лодке перебираюсь на Чумку, там у меня свое местечко, рыбачу. Время – к ночи. Костерок разбросаю, песок под ним с угольками перемешаю, постелю хворосту и ложусь в исподнем, кости грею.
Честное слово, преклоняюсь перед этим исполненным могучей внутренней силы человеком.
Мы сидим за кухонным столом в уютной «сталинке» на Флегонтова.
– Тут, почитай, 70 лет живу, – рассказывает. – Вот там, – кидает взгляд Ильич в сторону цирка, – была база «Далькомбината». Когда пришел с фронта, здесь работал. У меня уже был 6-й разряд электрика, коммутатор на базе на 100 номеров сделали, я там старшим стал. Потом эту базу расформировали, и я пошел на другую переводом. По совместительству работал наТЭЦ. Потом полностью зашел: стал машинистом котлов. Не сразу, конечно, дублером ходил поначалу, приспосабливался. На пенсию там пошел и еще 13 лет проработал до 70 лет. Коллектив уж больно хороший был, да и зарплаты давали всегда хорошие. Я и сейчас туда захожу, Ильичом величают. Не отпускают. 9 мая железно собираемся и идем в столовую. Фронтовые сто поднимаем за того, кого с нами нет.
Александр Ильич, рассказывая о ТЭЦ-1, непроизвольно поворачивается в сторону дымящих труб.
– Помогают, конечно, – говорит, видя, что я пристально оглядываю его пенаты. – Хотя я особо не прошу. Вот годков пять назад начал я было ремонт в комнате. Полез на верхотуру, чувствую – не сдюжу. Пошел в завком, написал заявление – помочь бы. Через неделю – десант. Ребятишки, девчата – побелили, покрасили, покрытие на пол положили. Потом плотники зашли – антресоль сделали.
Слушаю и дивлюсь какому-то заветному, уютному говору, смеси прошлого и настоящего. Когда началась война, ему было всего восемнадцать. Или уже восемнадцать. Самый фронтовой возраст.
– Я только начал работать в заготконторе в Капитоновке Вяземского района, месяц или другой. Утром на коня – за ягодами, а тут – война. Забрали быстро, я даже лошадь и телегу не успел сдать. Сразу отправили в Ворошилов (ныне Уссурийск), в аэродромно-техническую школу. Учили полгода: техническая часть, летная, стрельба. Тут начала шевелиться Япония. Самолеты их начали летать, шпионить. А потом, когда они немного «остыли», нас расформировали и начали учить другой специальности.
Скорее, чувствуя мой вопросительный взгляд, Ильич объясняет:
– Сложно приходилось в науках, все ж с деревни, грамотешки не хватает, а там летать да стрелять все по расчетам нужно. Я в связь попал, – с гордостью говорит Ильич. – Опять учили с полгода: связь телефонная, кабельная шахтовая. В составе отдельной роты связи я попал на фронт в 1942-м. Начали собирать эшелон – куда, не знали, в центр, к Москве, – заводится Ильич воспоминаниями. – Бои уже шли под Смоленском. На подступах мы еще месяц тренировались – стреляли, в противогазах бегали. Серьезно нас готовили, берегли.
Далее местами трагический, местами трогательный рассказ о себе и своих товарищах прерывается. Ильич замирает, словно припоминая детали и подробности тех дней, стараясь дать картину точнее, без изъяна. Словно бы держа обязательства перед своими товарищами, живыми и мертвыми. Сбивается, и я вдруг понимаю, что рассказ этот у него нечастый, неотлаженный, какой-то непубличный. Простой, без героических оборотов.
– В составе 1-го Белорусского фронта прошли Прибалтику, Польшу. Строили баньки-каменки. Помыться-погреться. Нам спирт давали по 50 граммов вечером. Того убило, того ранило – лишок даже выходил.
Не дошли мы до Кенигсберга верст сто, остановились в каком-то городке. А там, на Балтике, еще корабли немецкие уцелели, пальнули. Поколотили нас немножко, пришлось оттянуться. Ночью как начали хлестать: мы спросонку вылетели в исподнем.
– Что самое трудное на войне? – спрашиваю Ильича, хотя понимаю, что выделить что-то определенное точно и метко очень сложно.
– Трудно сказать… День прожил – слава Богу. Смотришь – того нет, того. Примета у меня такая была: кого во сне увижу – того не будет. Кого мина возьмет, кого пуля. Страшно. Сюда, обратно на Дальний Восток, нас возвращалось всего шесть человек. Кого-то оставили на Западе, конечно, вычтем, но все равно – страшно.
Друзей потерял. Вася чуваш – крупный мужик. Его от нас забрали в танкисты. Видим, проезжает мимо на танке – гордый. Потом узнаем – погиб. Один раз взвод столбы для линии пошел заготавливать, попали на мины, всех шариками поранило. Или в самом конце войны: младший лейтенант привык мины немецкие разминировать, а тут мина одна специальная с секретом, противотанковая…
Он не договаривает, но и без слов понятно, что смерть не раз была рядом, чиркала, щекотала.
– Тянули как-то связь через реку Вилки в Литве. Шквальный был обстрел. За эту операцию первую «Отвагу» дали. Вторую получил под Витебском – подали связь на наблюдательный пункт. Красная Звезда нашла меня под Нюрнбергом, «связывали» окопы и командный пункт.
В который раз отмечаю простое, без геройства, описание. «Давали связь на командный пункт» – обычное, кажется дело, если позабыть, что там, под Нюрнбергом, в последние недели немцы когтями вгрызались в каждый метр еще не отданной земли.
А Ильич проходит это место без остановки, транзитом, уходя в нелегкий фронтовой быт.
– Много чего было. Иной раз лежим в окопах, плащ-палаткой прикроешься. Просыпаешься, а она колом встала, замерзла. Особенно под Смоленском, слякоть там была, а ночью подморозит. Грелись спинами. Ни один не заболел. Некогда было. Все жили дружно: что командир, что солдат – в быту разницы не было. Но приказ есть приказ – не обсуждается, тут все четко – тебя слушают беспрекословно.
Лишь сейчас я понимаю, что передо мной лейтенант, командир взвода, в подчинении у которого несколько десятков бойцов. Командные ноты доселе не прозвучали ни разу. Наверное, на таких рядовых командирах, скромных тружениках той войны, держится наша победа. И не только в этой войне.
– Мы там заканчивали, и нас начали собирать в эшелон. Думали, домой. А тут слухи пошли, что с Японией будем воевать. Ехали зеленой улицей, без остановок.
На границе Китая с Монголией простояли с полмесяца. Неподалеку была японская танковая школа. Мы ее разбили. До Порт-Артура дошли быстро. Нам вообще мало квантунцы сопротивлялись. В Порт-Артуре китайцы нас радостно встретили. В кабак зайдешь – угощают. Вместе с ними улицы патрулировали. Потом капитуляция. Началом 46-го я уже закончил войну. Западников отпустили раньше, а нас, дальневосточников, чуток придержали…
И мне хочется придержать Ильича. Сказать, чтобы он не торопился, как можно дольше оставался со мной, с нами. Он, в свою очередь, тоже удерживает. Вижу, хочет, чтобы посидел, побыл. Спрашивает: не рыбак ли? Сетует, что за рулем я, говорит, что так бы достал красненькую, посидели б.
А я думаю, что я начисто проигрываю этому славному человеку в умении жить, радоваться, хотеть. Славному – в прямом и переносном смысле. Будь здоров, Ильич!