Часть первая.
В промороженных ветвях слышалось пение - тонкий протяжный звук, похожий на вой ветра. Из прохудившегося кожаного мешка, привязанного к лиственнице, торчали жёлто-коричневые костяшки и обындевелые пряди. Ветер наматывал волосы на чёрные загнувшиеся ногти.
Если бы кто-то рискнул подойти к могильному дереву, то сказал бы: шаманка Олгы косы заплетает, духов зовёт, жениха приваживает. А может, так и было на самом деле. Заскучала Олгы без мужчины, иссохло и потрескалась её лоно, стало ломким, как кора дерева. Но в мёртвой плоти таилось желание. Вот и голосила Олгы в надежде, что услышит её путник.
У обглоданного ветрами, чёрного ствола лиственницы -- сугроб. Только по весне, к концу мая, он потёмнеет и просядет. Обнажится прах тех, кто утешал Олгы долгими зимами, отдавал ей тепло своих жизней, веселил гаснувшим стуком сердец, щекотал затухавшим дыханием. Сколько их, женихов, сюда приходило? Наверное, сама Олгы не знает. Нет толку считать кости. Живой, горячий нужен. Чтобы пылкое мужское естество напитало недвижную Олгы жизнью.
Хотите узнать правду про шаманку Олгы, которая всё никак не может истлеть, качается в мешке на могильном дереве?
Поднесите водки Николаю, который прибился к роду Чуевых молодым и с тех пор живёт в нём, не смея покинуть эти места.
Старик насыплет в кружку порошка из мухоморов, размешает и выпьет. Посидит, не поднимая отёчных век, ощущая, как растекается по жилам едкое тепло, как уходит вечная стылость из негнувшихся рук и ног, как оглохшие уши начинают слышать, а слепые глаза - видеть. Но не семейство Чуевых, которое устроилось под пологом на ночь и ждёт рассказа -- так легче засыпается. Не младшую невестку Любку, охочую до мужних ласк, готовую к тому, чтобы под долгие речи Николая делать нового ребёнка. Не самих Чуевых, которые, чтобы ничто не помешало рассказу старика, жуют хлеб и суют в беззубые рты младшим детям. Они быстро заснут под звуки любви и монотонные слова.
Понесётся на чёрных оленях ночь, чтобы на краю мира встретить светлый день, своего суженого, пересесть в нарты со снежно-белой упряжкой. Потечёт рассказ Николая, которому скоро будет внимать только звёздная вечность, чьё недремлющее око наблюдает за спящими через дымоходное отверстие чума.
Глаза старика видят не дальше того времени, когда он с товарищами подрядился добывать пушнину и оказался в чёрном от времени зимовье у чёрта на кулижках. Словно его жизнь началась со снегопада, который в одну ночь превратил октябрьскую тайгу в призрачный мир белых громадин и голубовато-синих теней.
А в ушах Николая по-прежнему, как много лет назад, стоит горестный вопль старшего артельного, эвена-полукровки Устына.
Три собаки, три мохнатых друга были у него. Три брата в обличье лаек. А утром Устын с трудом открыл заваленную сугробом дверь, свистнул и не дождался псов, которые пыхтят от радости, поскуливают в ожидании кормёжки.
Может, погнались за зайцем или каким другим зверем, сдуру выскочившем к зимовью? Или, упаси Бог, росомаха набрела на охотничье жильё.
Но ведь лая-то артельщики не слышали. Их только позавчера высадили из вертолёта на вырубленный пятак посредь тайги. За день пришлось сделать трудный переход до зимовья, где уже дожидались сброшенные с вертушки припасы. Вот и заснули как убитые.
Не слишком ли крепко развёл Устын спирт? А может, починать запас вообще не стоило -- впереди долгие месяцы лесного отшельничества. Случись что -- только многоградусная жидкость заменит и лекарства, и этих, как там прозываются врачи, -- терапевтов.
А от избушки к сопке по ровному первозимнему покрову тянулись три борозды. Одна кончалась алым пятном у жиденьких молодых елей; другая взбиралась на склон и пересекалась с третьей на размётанном дракой снегу. И не брусничник на нём краснел.
Николай высунулся на крик из двери. Устын, наклонившись вперёд, как против сильного встречного ветра, бежал к сопке. Николай зажмурился от резавшей глаза белизны, а когда разомкнул веки, старшего уже не было.
Что делать-то? Проявить рвение и броситься за ним? Или последовать его наказу не высовываться -- вчера, уже еле шевеля языком, Устын поведал о таёжном мороке и велел при странных обстоятельствах держаться вместе, на зов и крик о помощи по темноте не отвечать, после захода солнца сидеть в зимовье.
Много чего наболтал выпивший Устын. Тогда Николай только переглянулся с тремя напарниками, такими же неопытными, как он сам, но зато смелыми. Удача, как известно, только таких и любит. Стоило ли заключать договор с Союзохотхозом и лететь в глухомань, если на коротком поводке у старшего ходить! Пусть они этот договор подписали по пьяни, спешно, из-за угрозы ответить за драку в кабаке, но всё равно чувствовали себя суровыми орлами, без которых планы Союзохотхоза рухнут.
- Ты чё истуканом встал? Отойди, а то обмочусь, - сказал над ухом напарник, самый младший по возрасту.
Память старика Николая постоянно давала сбой, и имена товарищей, кроме эвена Устына, он забыл напрочь. Три ли года миновало с того утра, тридцать ли три -- какая разница? Весь его век с каждым часом, каждой минутой прожитой жизни отняла Олгы, с которой в первый раз он встретился именно в тот день.
Николай посторонился, пропустил напарника и услышал, как за углом зажурчало.
В воздухе закружилась радужная крупка, и каждая снежинка в рыхлых грудах сугробов откликнулась сиянием острых, бивших прямо в глаза лучей.
- Колька, дверь закрой, избу выстудишь, - крикнул из тёплой духоты третий товарищ.
А Николай даже шевельнуться не смог. Под пляску разноцветных бликов снежное пространство выдохнуло ему в уши слова:
- Заждалась я... Иди ко мне...
Николай вышел из зимовья, повернулся кругом -- никого. И тут же шустро заскочил обратно. Не было сил глядеть на сверкавший мир. И невмочь слушать голос, истончившийся до невнятного шёпота.
Перед Николаем стоял вечно недовольный третий артельщик -- мужик сет сорока. Он больно пихнул Николая в грудь костистым кулаком и прикрикнул:
- Уши заложило? Дверь закрывай!
Николай стал тихо оправдываться:
- Устын за собаками побежал. Только их, наверное, волки задрали. А сам он пропал. И этот... вышел до ветру, да, видно, заблудился.
Напарник оттолкнул Николая и вышел, не забыв плотно закрыть за собой дверь.
Через секунду вернулся и вызверился:
- В другой раз шутить во дворе будешь. Хоть всю ночь -- в избу не пущу.
- Да чё такое-то, поспать не дают, - донеслось с нар.
Это четвёртый член их наспех собранной артели, не считая Устына, высокий, красивый и хамоватый парень, подал голос. Вчера он выпил чуть ли не больше всех, полистал журнал при свете керосинки и заснул, не дожидаясь наказов старшего.
- Да тут Колька байки вздумал травить, - с недобрым прищуром ответил товарищ. - Устын-де собак потерял. Волки постарались. Малой по нужде вышел и пропал. Вот Колька их и выглядывал. И нас морозил, чтобы не залёживались.
- Так ведь... - начал растерянно Николай.
Но напарник резко распахнул дверь.
Устын и малой маячили перед крыльцом. Выглядели больными, но не с похмелья, а точно на самом деле доживали последние минуты. Руки безвольно вытянуты вдоль туловищ, головы, точно запорошённые печным пеплом, скорбно склонены на грудь.
- Да заходите уж! - рявкнул сердитый.
Николаю почудилось, что ноги малого и Устына чуть шевельнулись над снегом.
Устын приподнял подбородок, глянул исподлобья.
Николай не стал ждать и одним прыжком подскочил к злополучной двери, захлопнул её, задвинул засов.
- Охренел совсем?! - взревел напарник.
А Николай, еле шевеля языком, сказал:
- Так у старшего глаза белые...
Видно, вчерашние Устыновы рассказы впечатлили не только Николая, потому что напарник враз растерял свой гонор и неуверенно протянул:
- И что теперь? Вот так мы сразу попали, что ли?..
Четвёртый их товарищ бросился к сроду не мытому оконцу и стал оглядывать двор. Достал из кармана платок, попытался протереть стекло. Потом поскоблил его ногтем. Обернулся и сказал:
- Разыгрываете, черти.
Сердитый крикун кивнул на дверь:
- Пойди да проверь.
Николай замотал головой:
- Нельзя. Это духи -- забыли, что ли? Обряд бы нужен, так Устын рассказать не успел, заснул.
До сих пор старик помнит, как смельчак, презрительно поглядев на трусов, наслушавшихся сказок, надел охотничьи сапоги-торбаса на меху, накинул доху и толкнул дверь.
Она открылась со скрипом.
- Ну, кто со мной на поглядки? - спросил храбрец.
Не дождался ответа, вышел и растворился, исчез в сплошном сиявшем мареве.
Николай сразу понял, что напарник не вернётся. Почему не задержал, не нашёл нужных слов, чтобы остановить? Наверное, его воля уже тогда превратилась в хлопья снега, которые летят, куда дует ветер, или покорно валятся на землю.
За окном быстро стемнело. Николай сунул в топку поленья, серые от времени, сложенные у каменного печного бока ещё теми, кто жил в зимовье до Устыновой группы. Спички ломались, щепа не хотела загораться. Он намаялся, пока из щелей перестал идти дым и за заслонкой загудело пламя. Дважды оно съедало дрова, дважды выстужалось зимовьё. Вот только утро никак не наступало.
Злой, горластый, но осторожный напарник сначала метался по зимовью, швырял по углам рюкзаки и мешки, ругал на чём свет стоит Союзохотхоз, который не снабдил мелкие группы рациями, потом тряс, потрошил и пытался вновь собрать радиоприёмник, корпел над наручными часами. Спрашивал что-то у Николая, орал, грозился.
Ответить было нельзя -- Николаю словно перехватило глотку. А потом он и вовсе оглох, только видел, как шевелились губы напарника, как резко открывался его рот. После он стал наскакивать на Николая, как драчливый пацан. От оплеухи, которую отвесил немтырю отчаявшийся разговорить его товарищ, Николай упал головой к печке и обхватил голову руками.
Когда поднялся, всё вокруг стало другим. Печь покрывал иней, в углах зимовья блестела наледь. Даже новенький календарик на стене, который Николай купил в городе и повесил на гвоздь, затянула искристая плёнка. На нарах -- сбитые одеяла.
Николай сначала почему-то подошёл к календарику, протёр его. Картинка и дата поведали, что сегодня двадцать третье октября тысяча девятьсот восьмидесятого года. То есть позавчерашний день, когда они впятером добрались до зимовья.
А вот какое время суток, не понять. Совершенно нереальный, "потусторонний" сумрак перед глазами мог скрывать и дневной свет, и ночную мглу. Обындевелый кругляш часов не порадовал тиканьем, когда Николай поднёс его к уху.
Где же сердитый? Не ушёл ли вслед за товарищами? Николай потянул одеяло с нар просто так, ведь под ним не мог скрываться человек - объём выдал бы лежавшее тело.
А вот почти распавшийся скелет с раздробленной лобной костью, в лохмотьях истлевшей одежды, - мог.
Николай поглядел на свою правую руку с присохшим бурым пятном и не понял, как оказался у двери.
Череп с вмёрзшими в глазницы льдинками проводил его белоглазым взглядом.
Николай брёл по серому снегу, похожему на пепел, и не пытался оглянуться и посмотреть -- а сколько же он сделал шагов? Может статься, ни одного -- такая тягость одолела всё его тело.
Мысли спотыкались об Устыновы наказы -- зимовьё не покидать, держаться всем вместе, глазам не верить.
Глазам не верить?! Так он только что сделал это -- отдал себя во власть видению, сбежал, покинул спасительную избушку.
Николай остановился.
А если повернуть назад? Может, на своё счастье, он недалеко успел уйти в царство морока, таёжного наваждения, которое сгубило уже тьму-тьмущую охотников?
Как же трудно сделать хотя бы одно-два движения -- всего-то переступить ногами да развернуться. Смотреть по сторонам необязательно, лишь бы видеть свои следы, которые ведут к зимовью.
Николай преодолел странную скованность, похожую на ту, что случается во сне: хочешь руку поднять и не можешь; нужно бежать со всех сил, а ноги не двигаются. Медленно, слишком медленно для того, чтобы всё это было в реальности, повернулся и...
Ночной мрак стал наконец днём. На Николая снизу вверх смотрела круглолицая темноглазая девчонка, улыбалась и яркими губами, и ямочками на румяных щеках, и белейшими мелкими зубами, каких у аборигенов этих мест не встречается, потому что крепкий чай, трубки да папиросы, которые не выпускаются из рук лет с пяти, усеивают дёсны тунгусов, или эвенков по-новому, зловонными бурыми пеньками.
Николаю бы обратить на это внимание, да где там! Как дурачок, разом позабыл, что случилось ранее. Обрадовался нежданной встрече, залюбовался дружелюбной смешливой мордашкой. Так захотелось ему смахнуть снежинки, застрявшие в прямых тёмных ресницах, тронуть щёки цвета зимней зари, прижаться ртом, иссохшим от волнения, к пухлым губам, даже на вид мягким и горячим.
В глубоких миндалевидных глазах незнакомки мелькнуло понимание. И радость. Но она отскочила на два шага и указала рукавом здоровенного, не по росту, малахая (так в этих краях называли широкую запашную одежду без пояса) туда, где должно было находиться зимовьё.
Но его не было. Вместо избушки и стоявшей стеной тайги -- чёрные лиственницы, какие растут на болотистой почве. Невысокие, с редкими ветвями и кривоватым стволом, согнутым ветрами.
- Не верь... -- прошелестело в Николаевой голове.
Но он не обратил внимания на столь слабый звук, который заглушался мощным биением сердца, толчками крови в жилах.
Пошёл вслед за девчонкой, которая точно летела над снегом.