Я сижу на деревянной скамеечке возле палисадника и слегка запрокинув голову, подставляю лицо под палящие лучи солнца. Грациозно и не спеша плывут над моей головой белые облака, словно заблудившиеся барашки в бескрайней синеве неба. Знойный воздух и скрип старых качелей. Триумф и красота зрелого июльского дня. Жаркая макушка лета…
В гуще смородиновых кустов, большое цинковое ведро, наполненное налитыми солнцем ягодами. Дети — девочка, почти подросток и вихрастый мальчуган, в зарослях смородиновых кустов. В руках кружечки. Чёрные бусины свисают новогодними шарами, поблёскивая в зелени листвы.
Маленькие пальчики ловко отрывают сладкую, отдающую кислинкой ягоду. Это самое лучшее лакомство для деревенской детворы. Одну ягодку в рот, другую в кружечку, что падая глухо ударяется о дно. Заглядываю в кружку сына, на дне сиротливо перекатываются три ягодки и охапка зелёных листьев, вперемежку с веточками. Он срывает их вместе.
В пушистом ореоле выцветших волос, загорелые носы в рыжих крапинках веснушек и смешливые карие глаза. И над всем этим звонкий голосок, вплетающий какие-то слова из песни в шорох листьев.
Дочка отдыхала этим летом в детском лагере. Лагерь баптистский. Вожатые из Германии. Они приезжают в ещё оставшиеся на Южном Урале немецкие сёла. По утрам, дети в лагере поют псалмы. Оттуда она и привозит эту незамысловатую песенку, положенную на библейский сюжет.
— Я маленькая овечкааа, я иду за нииим.
Узкою тропооою, в город Иерусалиииим.
На тоненькой девчачьей шейке под почти прозрачной кожей, мерно пульсирует синяя жилка. У меня было детство с пионерскими кострами и клятвами, с горном и алым галстуком. С портретом Ленина и поднятием флага под торжественный бой барабанов. С песней, – "Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих..." Моё пионерское детство навсегда осталось где-то позади. А тут на стыке тысячелетий агнец Божий…
Нестройным эхом вторит ей срывающимся голоском трёхлетний малыш, смешно коверкая слова:
— Я ма-аленький ове-е-енец, я-а-а иду за ни-и-и-им. Узкою топе-е-енью в го-о-лод Усаи-и-и-им.
— Ты неправильно поёшь, — поправляет его дочка.
— Почему неплавильно? — поднимает на сестру удивлённое лицо.
— Потому что надо петь не овенец, а овечка.
Сын на минуту задумывается. У него нежное и красивое лицо. Лицо ангела. Он глядит вверх на дочь и видно, как его пухлые губки медленно шевелятся, точно он молится невидимому богу. Он задумчиво трёт рукой щёку, размазывая ещё больше грязь по чумазой мордашке. Наконец с уверенностью произносит,
— Я же мальчик, значит я овенец.
— Почему овенец? — смеётся дочь.
— Потому что, овенец это маленький белый баласек. У него такие клуглые ложки, как у балана, только ластут из моей головы.
И, не дожидаясь ответа идёт вдоль раскидистых кустов, напевая звонким ангельским голоском, завершая деревенскую симфонию летней благодати.
— Я ма-аленький ове-е-енец, я-а-а иду за ни-и-и-им...
Соломенные кончики волос, испачканные мордашки и духмяные смородиново–земляничные дни жаркого июля.
Я сижу чувствуя, кажется, под собой всю Землю и повторяю про себя слова, — Да, да. Вы мои овенцы. Мои маленькие белые барашки.
И так спокоен и незыблем тот летний день. Так близки мне ставшие невыносимыми в нём счастье и боль… Половодье чувств, безудержное и нежное. И сладко замирает сердце. А в лазурной синеве, как на сочном зелёном лугу, небесный пастух поторапливает белоснежные стада кучерявых небесных барашков.
— Всё хорошо… Всё хорошо и всё будет, — сказала я. И действительно всё было хорошо.
