1932 год: окраина Парижа
Ночная жизнь в ненавистном ему городе набирала обороты. Одна за одной ярко загорались вывески больших рестораций и тех, что поскромнее. Продолжали манить витрины магазинов и магазинчиков. Народ высыпал на улицы, словно горох из прорвавшегося мешка. В столицу мира, как на огромный фонарь, со всех концов света слетались личности самого разного покроя и достатка. Каждый искал в этом гудящем муравейнике под названием Париж свой кусочек счастья. Михалыч, мотая головой, как китайский болванчик, которого ему в далеком детстве подарил папенька, прогонял остатки мутного дневного сна. Каждое утро, возвращаясь с работы, он напивался в стельку, чтобы уйти в небытие. Он размял затекшие во сне от неловкой позы трясущиеся руки, отшатнулся от зеркала. Вот уже много лет ему кажется, что там не его отражение, а какого‑то чужого, незнакомого ему человека, который скоро уж на шестой десяток перевалит. Отекшие глаза, изрядно поредевшая шевелюра, густо обсыпанная сединой… Да уж! Хорош, ничего не скажешь.
Есть не хотелось, а вот рассольчик проскочил на ура. Эх, не такой он рассол бывало пивал после бражных застолий, не умеют французы так, как на родном Алтае, огурцы солить, оттого и животворная жидкость получается у них какой‑то неэффективной — не пробирает. Пил всегда один. Но иногда, как вот сегодня утром, позволял себе расслабиться в компании таких же оторванных от родной земли, неприкаянных бродяг-одиночек. Были среди них и офицеры, и князья, и такие же, как он, наследники отцовских миллионов. Объединяло эту разношерстную публику одно слово — бывшие. И когда собирались вместе, возлияния спасительной „горькой“ подслащивались воспоминаниями. Михалыча слушать любили, ему было что рассказать, было что вспомнить. А еще была у него одна большая любовь, которую он сумел сохранить, несмотря ни на что. И сейчас она ждала его на улице, его машина, на которой он и таксовал по улицам Парижа. И вспоминались ему другие улочки, другой город, другие люди… И от воспоминаний этих начинало болеть уставшее сердце.
Начало двадцатого века: Бийск
Вот уже несколько лет, как мясные ряды были перенесены на новое место. На старой торговой площади стало тесновато. Бийский люд торговать и торговаться любил и умел, вот и тянулись, груженые снедью и запасами гусеницы подвод по кривым переулкам. Первые ноябрьские зазимки уже были отмечены звонким поросячьим визгом в каждой городской избе. Разделанное, еще не успевшее обветриться мясо раскладывали прямо на телегах, зазывали, предлагали, били по рукам. Словом, жизнь кипела. И суете этой не мешала ни осенняя еще грязь под ногами, ни покрасневшие от заморозка носы, ни ранний час. К тому же где, как не на базаре, последние городские новости услыхать можно, так что зевак на площади тоже было предостаточно.
Дуняша пришла на базар по делу. Хозяин отправил за мясом к обеду, дал сопровождающего. Хоть и нести недалеко, да вот перечень предстоящих покупок оказался внушительным. От выбора свеженины отвлек громкий душераздирающий вопль, судя по голосу, довольно преклонной старушки. Дуня была девушкой образованной, не зря над горничными да кухней для пригляда хозяином была поставлена, так что любопытства и бойкости ей было не занимать. И потому сразу же прислушалась к рою, который закружил вокруг вопящей.
— Демон! Чистый демон! — старушонка скрюченными пальцами суетливо закрестилась, глядя на купола недавно выстроенной Успенской церкви. Потом, что‑то вспомнив, плюнула себе под ноги и ядовито прошипела, тараща на слушающих глаза. — Летит, крылья черные за спиной! Глаза мутные, что твои плошки, на пол-лица! Иду я вчерась с вечерни, а тут как загремит колесьями, чуть не померла от грохота одного со страху! Гляжу, а он весь черный, лоснится… И летит прямо на меня! Демон в Бийск прилетел. Вот вам крест! — И жертва нападения снова принялась обильно осенять себя крестами.
— Баба Марфа, а ты ничего не напутала? Может, приснилось тебе? — попытались успокоить ее товарки, которые уже не раз убеждались в силе сочинительства одинокой набожной старушки.
— Пролетел вихрем! От самой реки, прямо мимо церкви и по Успенской вдаль унесся, а за ним искры токо летели. Тама и пропал, как сгинул! А ежели опять вернется да будет добрых людей таскать…
— Баба Марфа! Какой демон! — в эпицентр предсказаний местного апокаллепсиса вышла Дуняша. — Это к хозяину нашему Михал Савеличу сынок из‑за границы приехал. На мотоциклетке аглицкой катается, а черный весь оттого, что кожаный костюм хромовый специально для катания пошили, и на глазах у него очки. Ты бы, Марфа Григорьевна, не говорила напраслины, ежели чего не разумеешь.
Толпа стала быстро растекаться. Михаила Савельевича Сычева в городе знали хорошо, уважали и даже побаивались. Чай городским головой был не единожды, церковь новую Успенскую построил опять же. А со старухи, из ума выжившей, спросу мало. Дуняша, гордо подняв голову, пошла в сторону дома Сычевых, как раз в конце Успенской построенным, туда, где сгинул, по словам бабки Марфы, „черный демон“. Но не знала ни Дуня, ни свидетели сего казуса о том, что Минька еще всем им устроит веселую жизнь и почти каждый день на базаре бийчанам будет о чем поговорить.
Чадушко
Мишеньке повезло с самого рождения. Папенька даже дом хотел выстроить к его появлению на свет. Правда, не успел, чуть позже новоселье сыграли. Миня, разумеется, этого события не помнил. А вот что папенька с маменькой в нем души не чают и готовы исполнять все его капризы и желания, уразумел довольно быстро. Удивляться этому не приходилось. Миллионщик, хоть и из бывших крепостных, родственник Морозовской чете, Михаил Сычев-старший хоть уже и имел двух старших сыновей, когда женился второй раз, появлению очередного наследника радовался очень. Старшие‑то к тому времени уж своей жизнью жили, на ногах крепко стояли. А что разница между старшим и младшим почти в тридцать пять лет, так это ж, напротив, мужскому самолюбию только во благо. Так что вся родительская любовь обрушилась на плечи Минечки. И когда тот выказал способности к иностранным языкам и точным наукам, немедленно был отправлен на обучение. Да не куда‑нибудь, а за границу — в закрытый швейцарский пансионат. К каждому его приезду отчий дом стоял на ушах, готовили, парили, жарили, устраивали для чадушки ненаглядного вечера званные.
Заграница Сычева-младшего изменила быстро. Папенька денег не жалел, так что жил себе Минечка в Швейцарии ни забот, ни бедушки не зная. А когда любимый сын заявил о любви к моторам, одарил его мотоциклеткой английской фирмы „Матчлес“. И это был первый мотоцикл в городе. Его дебютное шумное появление на улицах Бийска на чудо-технике горожанами забылось быстро, потому что чудачить Михал Михалыч начал с особым рвением.
— Слыхала, Матрена, что вчерась Минька-дуропляс опять отчебучил? — баба в цветастом платке шумно пыхтит и машет руками, словно отмахивается ими от того самого Миньки. — Попер на своем тарантасе двухколесном прямо на стадо свиней. Троих как есть задавил и ржет еще, как истинный демон.
— А со свиньями‑то че?
— Так а че со свиньями… заплатил за них хозяину и дальше покатил. Да еще и мужики наши посдурели. На прошлой неделе сами ему под колесы гусей пошвыряли, чтоб он, значится, их давил, а потом платил за урон. Во до чего додумались, ироды!
Всего через месяц после этого разговора Михал Михалыч, несмотря на то что из смекалистого парнишонки давно уже превратился в ладного молодого мужика, попытался взять с налету Больничный взвоз. Да только с бензином опростоволосился, не заправил бак, заглохла мотоциклетка, да и рухнула прямо с середины горки вместе с Минькой аккурат в горшечный ряд… Звону, грохоту и ржача было! Громче всех сам злодей и ржал, но страдальцу-торговцу все до копеечки отдал, честным был. Вот после этого кроме как Минькой-дуроплясом в Бийске его больше и не называли. Как реагировал папенька на выходки великовозрастного чадушки? О том в городе предпочитали молчать. К тому же мототерроризмом земляков Сычев-младший не ограничивался, были дела и похлеще.
Выйти замуж — не напасть
Замерев, Сонечка смотрит, как в руках красавца Миши творятся чудеса. Много среди горожан о нем разного говорят, и про то, что фокусничает изрядно да ловко. Подружка Таечка пригласила ее на домашние посиделки к Сычевым. Чинно все, культурно, а главное — весело! Сверкает фокусник глазами, видно, как азарт из него прямо так и хлещет и заражает он им всех, кто рядом находится.
То у него в руках заяц живой! И как только в цилиндре оказался? А то гвоздь железный в золотой превращается! А ведь и всего делов‑то, окунает его в стакан с водой… Как же он это делает?..
От размышлений девушку отвлекает вплывшая в комнату, где собралась золотая бийская молодежь, Елена Григорьевна Морозова. Тоже пришла на проказы своего внучатого племянника посмотреть. Редко кто ее улыбающуюся видит, а тут светится вся. Давно Мишенька-любимчик на каникулы не приезжал. Вынул он из шляпы заграничной яблочко да и угостил свою родственницу-покровительницу. Все шалости его готова она простить, на любой роток, что на внучка разинется, платок может накинуть. Ну да молодежи надоедать не стала, пусть развлекаются себе на радость, старикам на счастье. Вон тут у них и переглядки начались. Заметила, как Миша в сторону Сони глазами стреляет. Приглянулась поди. А что, девушка ладная, семья хорошая — почему бы и нет? Даст Бог, и сладится дело молодое, а она уж денежками не обидит. Куда их девать, как не на деток? Елена Григорьевна отправилась домой, благо не так уж далеко и идти‑то, на соседний перекресток.
А Мишенька, уловив момент, схватил в коридоре Соню в охапку, вовсе даже и не интеллигентно, да с поцелуями воровскими полез. Ох, Таечка, Таечка! Подружка дорогая, как же ты вовремя из комнаты вышла, а то сраму бы было! О слезах своих от стыда только дневнику сокровенному рассказала. Строки неровно ложились, в двух местах крупными каплями воды размыты. Капали горькие, скатывались по щекам на страницы. Может, и забыла бы о той давней обиде, а повзрослев, тайно вспоминала да улыбалась про себя. Но Минька потому и дуропляс, что не исправили его ни годы учебы за границей, ни смерть папеньки ничему не научила. К тому ж тот так завещание вывернул, что не видать ему батюшкиных капиталов до двадцати семи лет, а получать только проценты. И хранительницей наследства определил тетку Елену Григорьевну, а та больно уж исполнительна. О крепости слова Морозовского легенды далеко за пределы Бийска убежали.
Вот и решил повзрослевший и окончательно вернувшийся в Бийск Михал Михалыч жениться. Сватов к Хворовым заслал. Затрепетало девичье Сонечкино сердечко, поцелуи пусть нечестными были, а запали в нежную душу. Не подумала, что под маской весельчака и баламута может и драя личина скрываться.
Много на свадьбе Минечка на грудь принял. Много больше, чем молодожену положено. Гостей не только с Бийска назвали, все больше именитые и богатые. Как молодые в спаленьку ушли, так и забыли о них в хмельном веселье. Очнулись от дикого женского крика и матов таких, что приказчики покраснели. Кинулись на шум, кто в комнаты, кто во двор, и остолбенели. Летит Сонечка, связанная вожжами, с третьего этажа, а Минька из окна за ее полетом наблюдает. Отпустит вожжи — падает молодая супружница камнем, в метре от земли останавливает — и снова вверх выдергивает. Раза три успел сбросить, покуда скрутили разбушевавшегося Мишку. Когда успокоили, одно только и сказал, как плюнул: „Порченная“.
А утром приволок к ее комнате свою мотоциклетку, выхлопную трубу к двери направил и чуть не уморил ее выхлопными газами.
Сонечку тогда долго лечили, а вот в грех ее мало кто поверил. Списали все на Минькин хмель. А может, он просто повод искал? Миллионы‑то папенькины, как ни крути — получил. Развелся новоиспеченный миллионник без проблем. И опять благородничать принялся. Бывшей уже жене отписал состояние в тридцать тысяч и отправил с миром.
На Сонечкино счастье приехал вскорости в Бийск иностранный специалист по холодильным установкам и увез ее с собой в Данию.
— Соня‑то уехала с тем датчанином, — шептала снова баба Марфа на бийском базаре. — Статный такой, уважительный. Мне денежку дал на хлебушек, не то что этот демон черный. Дай Бог девке счастья на чужбине, от Миньки подальше, — и старушка обращалась к куполам и крестилась, крестилась…
Услышал Бог старушкину молитву, Сонечка прожила долгую счастливую жизнь.
Единственная любовь
Руки привычно держали инструмент: крутили, подтягивали, снимали и меняли шестеренки, спицы, колеса… И от этого было приятно и радостно на душе Минькиной. Это была его любовь. Самая настоящая, и он твердо знал — на всю жизнь. К 1914 году у него в гараже стояли тот самый мотоцикл, а также машина с двигателем в шесть цилиндров и цельных шестьдесят пять лошадиных сил. Ему казалось, что только в такие моменты он становился самим собой, все остальное было неважным и далеким.
Закручивая очередную гайку, Минька вдруг усмехнулся. Вспомнилось ему вдруг, как открылась ему другая дорога — небесная. Он поднял глаза к облакам и вспомнил, как выглядит земля с высоты птичьего полета, как нежно обнимает крылья облачная белая пена и какое счастье накрывает осознание, что ты летишь! И вышло‑то все случайно. Впрочем, он пожал плечами, в случайности он как раз и не верил, скорее, в судьбу. В 1911 году приезжал в Бийск человек, с которым он давно хотел познакомиться, — авиатор Васильев. Встретились, поговорили и…разошлись тропинки.
А тут в Москву Сычев-младший приехал по заботам фирмы — коммерция. Какой бы безалаберный ни был наследник, а миллионы внимания и заботы желают. В ту пору как раз в первопрестольную французы приехали с делегацией, и шибко Михал Михалычу захотелось на них посмотреть. Надраил свой красный авто и рванул на центральную улицу. Народ по простодушию своему его за француза и принял, кричать стали, шапки вверх бросать… Городовые опять же уверенности толпе придали. Поскакали за нарушителем правопорядка как кортеж. Словом, дело закончилось запретом на вождение во всех губернских городах России-матушки, Москве и Санкт-Петербурге. Задумался тогда неуемный бийчанин: как везде успеть? И без раздумий, благо состояние позволяло, купил себе аэроплан. Написал Васильеву и… освоил новую для себя технику.
Минька-дуропляс в голос рассмеялся. Хорошо! В голове начал складываться план поездки на автомобиле к новиковской зазнобе. Горячая баба, глупая, но зато настоящая, без жеманства и кокетства. Эх, жаль у ней там аэроплан посадить негде. И Михал Михалыч продолжил надраивать капот своей любимой красной красавицы.
Если бы он знал о том, что уже совсем скоро, в 1918 году, он полетит на освоенном аэроплане к Юденичу с искренним желанием помочь тому сражаться с Красной Армией. А потом из Прибалтики опять же на крыльях вернется в Бийск и будет помогать уже Колчаку. Революцию Михалыч отвергнет резко и без колебаний. Выбора даже и делать не станет. А когда станет ясно, что к старому образу жизни с кутежами не будет возврата, покинет Россию навсегда, оставшись в памяти, перебудораженных своей энергией земляков, Минькой-дуроплясом. Впрочем, с годами ему эта кличка даже понравилась и он на нее не обижался.
1932 год: последняя ночь в Париже
Он стал первым автомобилистом Бийска и первым бийчанином, которого по распоряжению господина полицмейстера лишили прав на вождение „мотора“ и появление на нем в черте Бийска. Первый авиатор-бийчанин буянил, обижал, кутил и развратничал так, что байки о нем надолго останутся в памяти земляков и, может быть, переживут его, если бы можно было избавиться от этих тяжелых дум.
Михалыч привычно потянулся за шкаликом. Рука дрогнула — работа. Если он сегодня не поедет, завтра может не хватить франков на очередную утреннюю порцию. Встреч с земляками-изгоями на ближайший месяц не предвидится, так что поить его утром будет некому.
Сын бийского миллионера задумался. Ради чего все было? Ни семьи, ни детей… Может, они где‑то и бегают байстрюками? Да, конечно же бегают, в том же Новиково или в Америке, куда судьба закинула после эмиграции… Пригодились иностранные языки. Да, вроде и жил громко, ярко, а как‑то пришел в никуда.
Михаил Михайлович Сычев все‑таки опрокинул в себя содержимое бутылки, надел куртку, кепку и вышел на улицу. Луна уже заступила на свой ночной пост и была настолько пронзительно яркой, что заглушить ее не могла даже иллюминация ожившего Парижа. Сейчас он сядет за руль и поедет на работу. Ночью ее всегда много. Ехать на Мормантр, к Эйфелевой башне или к Мулен Руж было нелогично — пассажиры терпеть не могли подвыпивших русских водителей. Оставались праздные гуляки со своими подругами, спешащие в нумера. Значит — ресторации. Вот туда и рванем. Михалыч сам себе пьяненько подмигнул и завел двигатель. Ровно работает, собака! Как тот самый первый, что папенька подарил…
Уставший от такой жизни, одинокий и раздавленный, он уснет за рулем уже на следующей улице и, надавив на газ, врежется в столб. Это будет последняя ночь в Париже Миньки-дуропляса, байки о котором бийчане будут рассказывать более века.
Тайны Миньки-дуропляса
Байки потому так и называются, что основываются чаще всего на разрозненных источниках, даты и факты которых нередко вызывают вопросы. Есть они и в биографии Миньки-дуропляса.
Первый, когда Сычев-младший все‑таки вернулся в Бийск из‑за границы после учебы. Источники уверяют, что в 1912‑м. Но! По записям воспоминаний современников нашего героя, он приехал в Бийск, когда жив был еще его папенька. И он два года запрещал своему сыну самостоятельно водить машину, для езды был нанят специальный шофер. Умер, по официальным данным, Сычев-старший в 1905 году, то есть спустя два года после освящения построенного при его поддержке в размере пяти тысяч рублей Успенского храма. Получается, что когда его чадушко приехало из‑за границы домой навестить родственников,было Мине всего десять лет. И сразу за руль мотоциклетки сел? К тому же машину‑то папенька подарил ему позже, года через два. То есть как раз, накануне своей кончины. Как же тогда строгий отец запрещал ему садиться за руль?
Во время работы над материалом возникли вопросы и по дате рождения его младшего сыночки. По хроникам родился он в 1892 году, то есть ровно сто тридцать лет назад. Однако во всех источниках указывается, что строить свой дом к рождению сына бийский миллионер начал аж в 1880 году. За двенадцать лет до события? Вот это предвидение! Кроме того, есть информация и о дате завершения этой стройки — 1910‑й! Спустя пять лет после того, как Михаил Савельевич почил. А вот если предположить, что на свет Минька-дуропляс появился все же в 1882‑м, то и цепочка его жизни складывается немного иной. В приезд, когда отец с сыном встретились в последний раз, младшему Сычеву было уже двадцать — самая пора начинать куролесить. Вот тут‑то папенькина опека и пригодилась. Кроме того, есть информация и о дате завершения строительства родительского гнезда — 1910‑й! При этом почти все источники уверяют, что делами семейной коммерции после смерти Сычева-старшего Михал Михалыч занимался крайне редко и с большим нежеланием. Ему хватало наследства. Так что вряд ли он достраивал родительский дом.
Есть еще факты, которые заставляют усомниться в дате рождения Минечки Сычева. По завещанию, после 1905 года ежемесячное содержание свое он получал от своей тетушки Елены Григорьевны Морозовой, которая пережила своего двоюродного брата по мужу всего на три года. Так что вряд ли амбициозный и жадный до кутежей молодой человек, которому в 1908 по версии рождения в 1882‑м как раз уже и было 26 лет, продолжал бы сидеть на своих процентах еще целый год. А в каком году купеческий сын женился на Сонечке Хворовой, официальных данных нет, и случиться это могло в один из его приездов из‑за границы, то есть до 1912 года. По законам царской России жениться могли молодые люди, достигшие восемнадцати лет, невесте должно было быть не менее шестнадцати. Сонечка была младше Михаила на пять лет. Значит, предположительно их свадьба могла состояться еще в 1905 году либо только в 1910‑м. И обе даты, как и многие в Минькиной биографии, вызывают вопросы.
Впрочем, свидетельства современников и официальные источники едины в одном — Минька-дуропляс действительно вошел в историю Бийска как первый автовладелец и водитель, мотоциклист и летчик. А еще был первым в списке нарушителей правил дорожного движения.
От автора:
История много раз доказывала нам, что нет людей только хороших или только плохих. В каждом уживаются и черт, и ангел. Судьба Михаила Сычева-младшего тому доказательство. А известна она стала благодаря тому, что однажды Борис Хатмиевич Кадиков записал вспоминания старожилов-бийчан, а потом во время одной из наших встеч рассказал их мне. Вариантов о Минькиных похождениях было множество. А вот вопросов пока никто не задавал. И завершающее этот материал предложение прошу считать реверансом в сторону бийских краеведов за еще один вольный перевод со строгого исторического на вольный художественный язык.
Таисия Сорокина
