Мои друзья — историки и рэперы. Объединяет их, получается, категория true. Но в обоих случаях с этим не всё так просто.
Историк изучает прошлое. Предмет его исследования фактически отсутствует. Всё, что указывает на прошлое, это предания и артефакты. Они же знаки и символы. Прошлого не существует, но в настоящем рассыпана совокупность символов, к нему, прошлому, отсылающих. Виртуально, не более. Историческая наука, строго говоря, вся предмет общественного договора. Никаких гарантий.
Историк должен уметь работать с источниками, то есть интерпретировать условные знаки. Разработанная методология и помощь смежных дисциплин позволяют дешифровать знаки, превратить их в сообщение о реальности, будто бы прошлое действительно было.
На первый взгляд кажется, что недавнее прошлое воссоздать нетрудно, а вот чем сильнее откатываемся назад, тем меньше и источников, и достоверности, и понимания. Оно, в целом, так, но формально никакой разницы между вчерашним днём и днём рождества Христова нет. Два этих факта якобы бывшего прошлого нам равно недоступны. И в том, и в другом случае мы соберём в кучу источники и будем (ре)конструировать.
На одно и то же событие два разных интерпретатора могут смотреть совершенно по-разному. А где два, там и сколько угодно ещё. Даже видео в формате 4К это, во-первых, это лишь ракурс, а во-вторых, оно никогда не будет истолковано однозначно. Даже быт — это фрактал. Ссора в магазине легко превращается в Расёмон. Акутагава точно описал (а Куросава экранизировал) этот принцип. Что и говорить об истории народов?
Соответственно, true историка — это такая синяя птица, о которой можно грезить, к которой должно стремиться, но которая выдумана им самим. Это не значит, что её нет. Она есть — она обязательно должна быть. В соответствии с этим её и нужно выдумать, соорудить, отталкиваясь от её «нет». Это сложные отношения, почти апория. Последней правды о прошлом фактически нет (как нет прошлого), но она точно должна быть, а потому как должное она и изобретается. Историк выводит не то, что было, а то, что должно было быть.
Поэтому начиная с Анри Корбена, предложившего термин «историал», что обозначает исторический конструкт, наука о прошлом погрузилась в глубокий скепсис относительно себя самой. Общие направления постмодерна — деконструкция, критика больших нарративов и тотальных утверждений — мотивировали историков работать над ошибками. Поэтому одни до сих пор отъедают бока мясом былых заблуждений и фальсификаций, а другие приняли правила игры и пишут свою историю (которая не «как было», а «как надо»).
Вот, собственно, и всё. От метанарратива остались одни кости, а те собаки, что его растаскали, уже все стали шариковыми и теснят из хором заплывшую профессуру. Профессура присосалась к кафедре, рот занят, получается, — пальчиком грозят. Историю пишут страстно желающие: либо жить, либо умереть; главное, страстно. Неизбежно появляются Фоменко и прочее фолк-хистори — это необходимые юродивые на дворе гуманитарной мысли. Так или иначе, необходимая сегодня страсть не может быть обращена в прошлое. История нужна для будущего, но не для дурного и бесконечного, а для последнего, для снятия времени и раскрытия тайны. Лишь с таким целеполаганием случайная правда вливается в вечную истину.
А что рэперы? Хип-хоп с искренностью и ревностью религиозного таинства за пару десятков лет повторил, разыграл этот путь: от инфантилизма к просветлению.
Важнейшая для раннего рэпа категория true означала необходимость соответствия: ты не можешь читать про трудный путь с низов, если и впрямь не прошёл его, не прохавал, как подобает. Слова не должны расходиться с «реальностью». У кого расходятся, тот fake. У фейка нет никакого street credibility, то есть доверия улиц. В этой наивности и кристальности было что-то поразительно аполлоническое. Так дело обстояло до конца нулевых.
В десятые годы прямота и соответствие износились, а в хип-хоп проникли гермес и дионис. Стало смешно и богато. Правда улиц сначала сменилась на вульгарное изобилие трэпа: крутые тачки, дорогие тряпки, неподъёмные цепи, безотказные дамы. У хип-хопа появились деньги, ощущение успеха по-протестантски знаменовало любовь Бога. Но праздник продолжался недолго.
Победил торжественный угар: уже через несколько лет, начиная с середины десятых, и традиционное true, и новомодное позерство подверглись мощному осмеянию. Кич, пародия, игра, фарс — всё это привело к полному рассеиванию изначального запроса на соответствие. Рэпер превратился в героя компьютерной игры, в надреального персонажа.
По-стахановски разбираясь с пятилетками, к двадцатым хип-хоп подошел высохший, уставший, похмельный. Двадцатые начались с одержимости, с требования некой новой искренности. Пошли пустые разговоры про метамодерн, но чепуха надолго не задерживается в головах. На руинах жанра начали восходить цветы традиции. True вышло за рамки «рэпрезента» (самопрезентации) и ринулось в пространство идей. Вы находитесь здесь.
Хип-хоп мало связан с поэзией, лишь косвенно. Но поэзия отказалась от некоторых своих методов, и рэп-культура их ловко подобрала. Юродивых здесь больше, чем в исторической науке, но это не мудрено, так диктует форма. «Царственное юродство» — это одна из наиболее разумных поведенческих стратегий сегодня. Главное, идти на голос из горящего куста.
Талгат Иркагалиев