По утрам Марьяна повадилась пропускать завтраки.
Она стала иногда пропускать буквы, минуты и даже мысли -совсем мимо. Возможно, это означало новый виток. Загагулину несовершенства и разочарования, изгиб принятия человеческого в себе. Такая линия роста, что ж тут сделаешь.
На безупречно- ровном потолке хаотично расположились зеленые точки из проектора звездного неба. Но это не было звездное небо, и то самое звездное тропическое, где роятся светлячки и моральный закон Канта - было не здесь, а еще человек не был покорителем мира, судя по всему, врубая Вкл на полушаре проектора.
Человек, как выяснялось, был забывчив и часто тревожился. Марьяна волновалась, погасила ли она свечи, выходя из дома. Марьяна пыталась контролировать свою жизнь, карьеру, людей и духовный рост, и все, что приходило и уходило, - все должно было пройти через ее цепкие пальцы. В них цветы крошились хрустящими вафельками, они в цепких пальцах не выживали.
Еще неделю назад она бы рассмеялась в лицо, услышав предположение, что может оказаться в субботу на вечеринке. На тактильной вечеринке.
Прислонясь головой к креслу кинотеатра, шершавому, как ладонь старика, и такому же повидавшему всякого, Марьяна кликнула на шальную смску и принялась осознавать приглашение. В последнюю минуту, девчонок не хватает, на вечеринке одни мальчишки. Приходи бесплатно, просто приходи, мы любим тебя.
Кто бы отказался от дозы восхищения? Марьяна бы отказалась. Та, другая. Эта же, сидя в старческой ладони, так и выпрыгнула на кувшинку, как героиня одной старой сказки. Кувшинка оторвалась и, повинуясь изгибам речной волны, поплыла. Осторожность и трусость не одно и то же, и все же если жить слишком осторожно, плохое не случится (возможно), но и хорошее тоже пройдёт мимо.
Вечерний Невский посверкивал снежными икринками, переливался и безразлично смотрел на своих прохожих. Марьяна дошла до подъезда, спрятанного под навесом белого чехла от лифта. Внутри у нее взърошились совы, они хотели войны, отваги. Попробуй прийти в незнакомую компанию, особенно мужскую, особенно на тактильной вечеринке. Слабо? Совам -нет.
Замечали, что бывает время, когда мы накапливаем силы, и время их тратить? Марьяна никогда не знала верный момент для того, чтобы слить топливо, она сливала его без разбора, и пока умела только так.
Алые отблески проектора создавали в двухэтажной квартире с гостеприимной деревянной лестницей атмосферу колдовства. Морока. Рассудительная Марьяна приглашена на вечеринку не была, он стояла за дверью, ее не впустили.
Та же Марьяна, которая разместилась на диване и ловила взгляды- жадная до жизни, жадная до самой земной, глиняной сути, - она не рассуждала, она оседлала метлу.
- А что для тебя шибари? Там так много всего! Это и про боль, это и про красоту, про власть, да много про что, ты попробуй!
-А я попробую, - по-детски задорно взвизгнул соседний юноша.
-У тебя свитер не колючий? - обратился он к ней, глядя так, что было ясно: это все не про свитер. Но погладить боялся, она не разрешала.
-Колючий, - Марьяна поводила ладонью по рукаву, - зато хэнд-мейд.
Рядом с ними на стуле случился мужчина, которому, судя по его связанному взгляду, было тесно. От него исходила тихая, едва заметная подлинность. Очень раненая, осторожная, виноватая, но очень настоящая. Подлинность, наверное, пробивала себе дорогу локтями и коленями, и, наверное, они у него болели.
Он поддерживал разговор и не пытался кем-то казаться, от чего было тепло и хотелось придвинуться.
Марьяна сидела в четверти метра от него. Она почувствовала, как руки тянутся его потрогать, и все, что шумело вокруг, слилось в звенящую потребность к нему прикасаться, объектив сузился, стал не шире чем десять на десять сантиметров.
То ли алые отблески, то ли оставленные за дверью доводы рассудка, давно потерянные где-то на крыше крылья светлой и безупречной, то ли усталость и такая человеческая голодность- никто сегодня уже и не поймет- что именно заставило ее спросить у мужчины в тихом:
-А тебя можно трогать и обнимать?
Он разрешил.
Весь вечер они не могли разомкнуться, получив друг через друга приглашение на облачную перину, где так мягко, так слитно, так тепло и крышесносно, что ничего не страшно, да и нет ничего, кроме обволакивающего забытья.
Марьяна переживала маленькое сумасшествие, одновременно и восторг, и крушение образа себя как способной к контролю. Все терялось в алых отблесках и в его руках, которые вели беседу с ее пальцами на том языке, который мы все уже давно забыли. На простом языке прикосновений. Встретились. Отозвались.
Единственное, что она могла сообразить- нужно уносить ноги, ведь если они соприкоснутся кожей, то есть опасность так и остаться прилипшей к нему, и отлепляться потом с болью.
Боль – часть жизни. Шершавая ворсистая нить, сцепившая за спиной руки, которую вертит мастер. Веревка, сжимающая до предела кожу, так что потом долго не сойдут с нее бордовые ленты синяков. Боль страшна, потому что совсем неподвластна, и ты не знаешь, до какой грани разрушения боль может низвести. Она может быть ветерком, который растрепал челку, а может грохнуть взрывом и завалить вход в душу камнями так, что больше не захочется никого впускать. Поэтому всего, что я не могу регулировать, где нажим мне неподвластен, я стремлюсь избегать. Но это и манит. Добро пожаловать в человеческое.
- Я думаю, мне пора, завтра рано вставать. А ты мог бы проводить меня до машины?
-Да, конечно, -согласился он с видом хорошего мальчика, хотя целовался как хулиган.
Страшно все, что трясет и выбивает из привычного. Если затрясет, то как сильно, как долго? Смогу ли я решить, когда должно перестать? Это будут американские горки или мертвая петля без ремней безопасности? Марьяна не знала.
Морозный воздух колол щеки, площадь Искусств притихла, покрытая льдистыми бугорками. Нужно аккуратно ходить такими скользкими ночами, -думала Марьяна. И пока ехала, все вертела вопрос: а позвонит ли?
Позвонил. Увиделись. Все то же ощущение невозможности выдержать расстояние между ними, продержаться без поцелуя дольше пары минут, ненасытность. Непонятность. Взъерошенность и волшебство.
Засыпая, Марьяна думала, где же правда? В словах ее нет, слова только искажают. Говорили много. О том ли? Ей было интересно и спокойно его слушать. Все объяснила бы какая- нибудь пыльная история из прошлой жизни. Возможно, она встретила своего жениха, которого потеряла когда-то на пунической войне. Давно знакомого, утраченного, найденного, снова потерявшегося в складках плаща древнего мага. Карфаген трещал по швам.
Говорили и про повестку, мобилизацию.
Что за желание – как липкий лягушачий язык – притягивало тело к телу? Что за ощущения покоя и одновременно мурашки опасности? Чему верить?
В первые и самые тревожные минуты сна, Марьяна оказалась лицом к лицу со своей подругой, с которой вместе ждала ее мужчину с СВО. Мужчина к подруге вернулся. Марьяна на нее тогда сердилась, потому что та выбрала его, которого надо было ждать, ходить подавать сорокауст, молиться по средам на молебнах о воинах. Марьяна молилась с ней.
В тревожном сне Марьяна встретила подругу в макияже и траурном платье на пустой улице у входа в помещение, забитое людьми. Подруга сказала:
- Берегись, тут человек горит, его будут выносить.
Отошла в сторону, и на Марьяну выскочил горящий человечек.
Проснулась. Ничего не поняла.
Только утром сопоставила, что ей словно бы передали эстафету.
Отношения это значит ждать, сопереживать. Это значит очень близко и бессовестно далеко.
Чувствовать, предчувствовать, ощущать, волноваться.
Но кто сказал «отношения»? Это была просто встреча? Кто знает. Было ощущение, что Марьяна открылась ему - душой, телом и чувствами. Как же при этом радостно, что она теперь умеет так- открываться и принимать человека, отзываться, выходить за свои пределы. Это ее личное маленькое чудо, быть такой. Маленькое чудо свободы и уязвимости. Новшество. Как же непросто в новом!
А может быть еще горел идеальный образ самой себя как той, которая не бывает на встречах и вечеринках, а только вышивает на большом куске ткани возвращение Улисса…
Час за часом благоразумие возвращалось.
А если он исчезнет? Или предложит просто встречаться для здоровья пару раз в месяц…и от чеховской пошлости вообще ей разонравится до хохота. Пусть и хохота Настасьи Филипповны, но такого отрезвляюще -свободного, что можно и в камин бросить всю заветную пачку целиком. ( см. Достоевского))
Вот бодрые мысли, потому что это значило обесценить, тут схема надежная, а резиновые одноразовые мужчины – не интересны. Они превращались в труху. А труха не может сделать больно, она рассыпается.
А если он совсем не труха? А если не смогу обратить в труху, если забыла рецепт зелья?
На потолке хаотично расселись зеленые звездочки из проектора. Обретались знакомые стены, а все, что случилось, уже начинало казаться нереальным.
Мы закрытые системы, думала Марьяна. В каждом- целый мир воспоминаний, переживаний, образов, важностей. И это мир, для других недоступный. Мы не проникаем друг в друга, это невозможно. И наши попытки совместного экстаза- только напоминание о том, как далеки мы на самом деле.
И все же почва и глина брали свое. В очевидной невозможности прикоснуться глубоко, липкий меткий лягушачий язык ловил ее и притягивал к теплу, в объятия, в нежную перину безрассудной слитности.
Марьяна верила в человеческую близость и считала ее одной из своих ценностей. Она верила в отношения, в целительность отношений. Верила в открытие каждым своей собственной вселенной. И в единство при различиях.
Просто иногда забывала, что близость- это место землетрясений, в ней нет опор, нужен хороший центр тяжести. Возможно, она и нащупала его. Им оказался обычный булыжник, по-человечески неотесанный, обыкновенный, а оттого тяжелый и надежный. Настоящий булыжник с ее именем.
Скромный. Несовершенный. Совсем не важный. Тот камень, который отвергли строители. И он сделался главою угла. На него можно было поставить ногу, а руками держаться за Небо.
В таком положении все данности и не данности, земное, небесное, глиняное и звездное - все было переносимо. Уязвимо, честно, светло. И ясно, что по-другому быть не могло. Всегда. Всегда не могло быть по-другому.
От того, что нет никаких планов, становится радостно. Просто радостно быть, думала Марьяна, взбивая клубнику с безглютеновой овсянкой и кокосовым молоком на завтрак, про который вспомнила как-то само собой.