Ночью семеро абреков попытались переправиться через Терек, но наткнулись на дозорных. Пятерых казаки постреляли, а двоим, бросившимся в воду, удалось скрыться. По случаю такой удачи на заставу прискакал сотник со свитою и, похвалив героев, тотчас составил рапорт «полковому», посулив героям кресты. Хорунжий, узнав о свершившемся «деле», отправил на границу сменщиков и распорядился накрыть столы, что бы «помолить» отличившихся казачков. Из всех расквартированных в станице офицеров на праздник был зван только юнкер Толстой. И, хотя, Лев Николаевич понимал, что приглашён из-за того, что снимал у урядника летнюю хату, тем не менее, необычайно обрадовался. Будучи незнаком с большинством казаков, сел рядом с хозяином, с опаской и восхищением разглядывая гуляющих воинов. К его неудовольствию о ночной схватке не говорили. Насколько понял Толстой, речь шла о добытых у абреков оружии и лошадях. Одни предлагали продать трофеи и выручить деньги. Другие собирались сбыть только ружья, а коней разделить, бросив жребий.
— Сейчас полаются, — урядник подлил Льву Николаевичу вина из кувшина, — а назавтра, один чёрт, всё пропьют.
— Молодцы, — прошептал Толстой, любуясь разгорячёнными казаками.
Один из них, гигант с головой, обвязанной красным платком, особенно привлекал внимание.
— Жди беды, — гудел он, наваливаясь на стол, — от этих скакунов.
— Ничего, — отвечали ему. – Авось пронесёт.
— А слыхали про Гирей-хана и коня? Нет? Так расскажу, — казак повысил голос, привлекая внимание. – Давно, когда я ещё мальчонкой был, в дальнем ауле жил знаменитый абрек Гирей-хан….
И принялся рассказывать о горце, который любил и берёг скакуна пуще жизни. В сотнях битв побывал джигит, и каждый раз возвращался в родной аул с богатой добычей. Любого врага догонял конь, от всякой погони уходил. И, вот, однажды, бабка-ведунья напророчила, что примет Гирей-хан смерть через своего скакуна. Заплакал абрек, уж больно дорожил конём, но делать нечего, отвёл в табун. Год прошёл, другой и узнал Гирей-хан, что околел его скакун. Захотел джигит взглянуть на останки друга и вернулся в аул.
— Да, это же «Песнь о вещем Олеге», — повернулся к уряднику Лев Николаевич. – Этого Гирей-хана укусит змея и он умрёт.
— Чего изволите? – оторвался тот от кружки с вином.
— Песнь, — смеясь, повторил Толстой, — песнь о князе Олеге.
— Тихо, казачки, — пошатнувшись, поднялся урядник. – Их благородие петь желают.
— Да нет же, — испуганно зашептал, Лев Николаевич, — я не о том.
— Уважь, вашбродь, — зашумели казаки.
Толстой, багровый от смущения, встал. Бежать из-за стола было никак невозможно, и он, пряча глаза, запел:
— Как ныне сбирается вещий Олег.
Отмстить неразумным хозарам….
Казаки, одобрительно кивая, слушали.
— Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня, — выводил Лев Николаевич.
— Ой, возьмёшь ты коня, — тонким, бабьим голосом, внезапно подхватил урядник.
— Ой, да коня, ой, да, коня! — грянул казачий хор.
И песня ожила. Поплыла над заросшими лесом горами, над кипящим Тереком, наливаясь грозной, сжимающей сердце тоской.
Последние строки пели стоя. Многие плакали.