По мотивам истории Т.М. Повествование от первого лица.
Среди комсомольцев конца семидесятых немного оставалось тех, кто верил в победу коммунизма, в чьих душах жили Ленин и любовь к родине, и Советский Союз казался самой прекрасной и справедливой страной. К таким идейным комсомольцам, относилась и я. Будучи еще пионеркой, писала со всеми письма президенту Никсону, чтоб освободил Анжелу Дэвис и прекратил гонку вооружений. Когда стала комсомолкой, не раз читала на сцене стихотворения о Ленине и партии и верила каждой строчке поэтов.
Была юнкором местной печати. Посещала кружок юнкоров и с удовольствием писала по заданию редакции. Правда, в классе каждая заметка встречалась в штыки: «Чего в газету лезешь? Выпендриться хочешь? Писательница хрен@вая!» Но меня поддерживал папа – книголюб, а также главный редактор, Тимофей Аркадьевич, умнейший человек с добрым сердцем. … В истории с моей последней заметкой школьной поры он сыграл свою роль, и если послушала его, унесла бы свою горькую писанину домой, то не было ни боли, ни чёрного снега за порогом...
В семьдесят восьмом году училась в десятом. Зимой в школе решили организовать музей памяти. Классам дали задание: найти ветеранов В.О.войны, записать воспоминания, принести фотографии, фронтовые письма, медали (!!!) и всё, что было связано с теми событиями, и сохранилось у ветеранов.
В классе это никому не было интересно. Отправили на поиск ветерана меня и дали в помощь Нурию. Мы нашли на окраине района домик одного ветерана. На крыльце встретила маленькая старушка. Объяснили цель прихода. Она провела в дом. Мы увидели щелястый пол, заиндевевшие окна с наледью на подоконниках, убогую мебель, не беленую старую печь. На железной кровати под ворохом одежды лежал худой старик с глазами, полными боли и тоски.
– Вот он, ветеран, – вздохнула бабушка. – Всю войну прошел. Не раз был ранен. Сейчас ходить не может. А спросите, расскажет, как воевал.
Я торопливо записывала моменты фронтовых воспоминаний, места боёв, столицы Европейских государств, через которые шёл солдат, неся людям освобождение от фашистов. Переписала награды: ордена и медали, которыми был награжден, и, помня наказ завуча, спросила, не передаст что-нибудь в школьный музей, но дедушка с возмущением и обидой поведал, что ни один раз приходили к ним из школ города, собирали экспонаты в свои музеи. Забрали всё: фронтовые письма, ордена с медалями, которые обещали сфотографировать и вернуть, но прошло много лет, никто ничего не вернул.
Боль и обида за ветерана затопили всё моё существо, сказать ничего не могла, а Нурия, окинув бедную комнату взглядом, спросила: «Как вы тут живете? Никто не помогает? У вас есть дети?»
Оказалось, что старики бездетные. И никто, не смотря на заслуги человека перед страной и народом, им не помогал. Только дрова привозили с предприятия, где он после войны работал, пока мог. «Изба разваливается. Из всех щелей дует…– рассказывала, вздыхая, бабушка. – Раньше ходила в исполком, просила дать квартиру, как ветерану войны, да какой там! На дверь указывали. … Так и живем. Из телогреек да валенок не вылезаем. А на мужа, чтоб не замерз, всё, что нашла, свалила. Все равно зябко. Печь хоть топи – не топи, тепло уходит. …А с мытьём совсем беда. Своя баня развалилась. Закутаю деда, посажу на санки и везу к казенной бане. Прошу мужиков, чтоб помыли. Кто-то соглашается, забирает в мужское отделение, моет. А, бывает, никто не берет. Везу немытым обратно.
Ком, застрявший в горле после тех слов, не могла сразу проглотить. Потом сердечно поблагодарили дедушку, сказали, что его воспоминания непременно впишут в альбом славы в школьном музее. С тяжестью в сердце ушла из холодной избёнки.
Всю дорогу твердила, что напишу в газету и задам вопрос мэру, главным начальникам в городе, почему не дают квартиру ветерану войны, живущему в таких жутких условиях. Нурия с неожиданной насмешкой сказала: «Не надо! Ничего не добьешься. Квартиру не дадут, раз столько лет не давали…»
– Добьюсь! – упорствовала я, вспоминая свою первую заметку о превращенном в пастбище городском парке. После публикации письма сделали ограждение, и козы со всей округи перестали поедать кусты и губить молодые деревца. Вот тогда я поверила в волшебную силу печатного слова. Идя по заснеженной улице от холодной избушки ветерана, верила, что непременно смогу ему помочь.
Длинное, написанное возмущенным сердцем письмо с описанием заслуг ветерана войны, с перечнем наград, описанием ужасных условий жизни, в том числе и проблемой с баней и законным вопросом к властям города: «Почему до сих пор не дали квартиру человеку, который ратными подвигами давно её заслужил?» принесла в редакцию и попросила Тимофея Аркадьевича меня принять. Он внимательно прочитал записи и поднял на меня взгляд. Такой грусти в хрустально - серых глазах не видела никогда. Он пояснил, что газета не сможет помочь ветерану в получении нового жилья. Это не в их компетенции.
– Но вы можете напечатать письмо и те, кто это может сделать, прочтут и помогут дедушке с бабушкой.
Я увидела растерянность на лице пожилого редактора, а в голове возник гул, который мешал восприятию слов.
Теперь я понимаю. Он пытался донести до моего сознания, до возмущенной, наивно верящей в справедливость души, что газета была печатным органом горкома партии, и не имела права указывать вышестоящим. Но я этого не поняла и попросила отправить письмо тем, кто может изменить жизнь ветерана к лучшему. Он с сомнением качал головой, а я настаивала.
Через два дня во время урока в класс широкими шагами вошла директор, грозно выкрикнула наши с Нурией фамилии и велела следовать за ней. В коридоре приказала одеться и стоять на крыльце школы. Потом нас втолкнули в автомобиль и повезли, ничего не объясняя. Это был не 37ой, а 1978 год, отмечу мимоходом…
У деревянного двухэтажного здания велели выйти и провели в кабинет. Краснолицый полный мужчина так заорал на нас, что я замерла, остолбенела. Никто из взрослых: ни родители, ни учителя никогда не поднимали голоса на меня, кстати сказать, отличницу и активистку. Из всех обвинений, которые лавиной обрушились на меня, как автора письма в газету, запомнила только то, что я – кляузница, и свои робкие слова в оправдание, что написала правду. Помню красное лицо директрисы и подобострастный голос: «Не волнуйтесь, мы примем необходимые меры. Они будут наказаны».
Когда разрешили уйти, я не сразу смогла преодолеть три ступеньки крыльца. И не увидела за порогом белого снега. Он показался чёрным…
Потом нас возили в мэрию, точнее, в здание горисполкома, и стройный, холеный глава города сидел перед нами на стуле, сложив ногу на ногу, обхватив сплетенными в замок пальцами колено, долго и нудно вещал, но мой мозг не сохранил его слов, стёр воспоминания, причиняющие боль. Осталась в памяти одна фраза, сказанная более эмоционально: «Знаете, сколько ко мне сюда ветеранов войны приходит? Звенят своими медалями, стучат палками - батогами и требуют квартиру, а я не господь Бог, не могу всех квартирами обеспечить…»
Спустя два дня нас вызвали на педсовет. Велели ждать у кабинета. У меня была апатия. Равнодушно скользила взглядом по стенам и стендам. И Нурия сидела на подоконнике спокойная, как удав. Напомнила, что предупреждала, что ничего из письма хорошего не выйдет. Вскользь поблагодарила за то, что я всю вину взяла на себя, пояснив начальникам, чья была инициатива с письмом.
На секунду перекошенное злобой лицо директора высунулось из дверей: «Готовься Меркушева! Вылетишь из комсомола, как пробка!» А для меня после чёрного снега под ногами больше не существовало правды на земле, и слова об исключении просто сотрясли воздух. Мне было всё равно. … Мы очень долго сидели на подоконнике, потом вышел кто-то из учителей и отправил нас домой, ничего не объяснив.
Продолжала жить дальше, но всё, во что свято верила, после истории с письмом рассыпалось для меня в прах. …Весной, когда стаял снег, пришла к домику ветерана, долго стояла у калитки, смотрела в мутные окошки, но зайти так и не решилась. Нечего было им сказать, ведь я не смогла помочь…
Воспоминание о холоде, нищете в том домишке, страдальческих глазах дедушки, холёное лицо мэра и чёрный снег у крыльца гороно много лет жили в памяти. Не забывались. …Позже, присутствуя на комсомольских собраниях в местах учебы и работы, мне казалось, что являюсь зрителем театра абсурда, где только одна игра словами, в которые никто не верит, но все играют роль заинтересованных…
Во всей этой истории был человек, к которому испытываю сейчас чувство благодарности. Меня не исключили из комсомола благодаря нашему новому классному руководителю. Она, кстати, была членом кoмпартии. Прослушав на педсовете зачитанное директором письмо и поток обвинений в мой адрес в кляузничестве и других грехах, оценив гневные реплики педсостава, она встала и заявила, что возмущена тем, что единственного человека в городе, который пожалел ветерана и попытался донести его беды до вышестоящих организаций, собрались наказывать и выгонять из комсомола. И добавила, что если такое случится, она лично не видит смысла состоять в партии.
… Я не слышала горячей речи новой классной, ветерана педагогического труда, которая пришла в тот наш десятый в начале учебного года. О её словах много позже мне рассказала одна учительница. Но теперь, в крайне редкие воспоминания о чёрном снеге за порогом гороно, вплетаются несколько белых искрящихся снежинок …
«Цветок благодарности». Все события, эпизоды, диалоги реальны, но имена изменены.
Другие рассказы о школе "И радости, и горести" Школьные были".
Следующий рассказ в списке публикаций "Мне до тебя, как до ближайшей звезды" из подборки "Семейный калейдоскоп"