После провала переговоров с Шамилем (см.: Гуниб – последний оплот Шамиля) командование Кавказской армии решило приступить к правильной осаде Гуниба. Руководство осадными работами было поручено инженерному генералу Э.Ф. Кесслеру. Адъютант главнокомандующего граф В.В. Орлов-Давыдов констатировал: «23-го. Большое передвижение войска. Перемирие прекращено, и войска стягиваются под Гуниб, для работы — закладки батарей и пр. Я дежурный. Неприятель открывает пальбу с разных точек горы по нашими войскам; нам почти невозможно еще отвечать, но их огонь безвреден, и ядра Бог знает куда ложатся». Неудачность обстрелов подтверждал и Абдурахман. Он вспоминал, как они намучились с одной из старых пушек: «Как только мы стреляли из нее, пороховое отверстие разрывалось, и пушка выходила из строя. Один искусный кузнец-солдат чинил ее, но каждый раз повторялось то же самое».
Между тем инженеры энергично приступили к работе. Заготавливались штурмовые лестницы, веревки, крючья. Прокладывались дороги для тяжелых мортир, которые уже были затребованы из артиллерийского парка. Все понимали, что осада может растянуться на многие месяцы. В связи с этим многие из окружения князя Барятинского советовали наместнику вернуться в Тифлис, чтобы затяжные военные действия не нанесли ущерба его репутации. Многие говорили, что взятие Гуниба будет стоить такой же крови, как Ахульго. И тут, в разгар приготовлений к долгой и сложной осаде, произошло нечто совершенно неожиданное и невероятное.
Рано утром 25 августа в палатку князя Барятинского вбежал его ординарец урядник Казбий со словами, что видит на горе Гуниб белые фуражки. В летнее время русские солдаты покрывали фуражки холщовыми чехлами, предохранившими головы от знойного солнца. Главнокомандующий не поверил ординарцу, вышел из палатки и увидел в подзорную трубу то же самое. Он не поверил собственным глазам и приказал подойти к трубе свитским офицерам. Все подтвердили, что видят русских солдат. Тут прискакал подполковник Граббе, сын известного генерала, с сообщением от генерала Кесслера, что колонны уже окружают аул Гуниб. Наместник немедленно сел на коня, спустился в ущелье и начал подниматься на гору, раздавая по дороге георгиевские кресты встречным раненым солдатам.
Что же произошло на рассвете 25 августа? Приказа о штурме не было, готовились к долгой осаде. Войскам только предписывалось придвинуться как можно ближе, чтобы стеснить противника. Таким образом, каждый военачальник имел свободу рук и мог проявить инициативу без оглядки на вышестоящее начальство. Накануне описываемых событий генерал-майор князь Тархан-Моуравов, чей отряд стоял с северной стороны, решил устроить ложную тревогу, чтобы заставить горцев израсходовать запас камней, припасенных на вершинах. В одиннадцать вечера забили барабаны и раздалось громкое «Ура!». Горцы начали сбрасывать вниз камни в полной уверенности, что противник перешел в наступление. Камни катились вниз со страшным грохотом, выбивая яркие снопы искр.
В это время Шамиль вместе со своим зятем Абдурахманом и Гаджи-Али ночевали в сакле Инкова-Хаджи Глухого за ограждением у нижнего завала. Абдурахману послышалось, что имам декламировал перед сном стихотворные строки: «Начало волноваться сердце, подобно бьющейся рыбе, вытащенной из воды». В полночь их разбудили сообщением, что русские напали на Гази-Мухаммеда с севера со стороны селения Хоточ, что приютилось у подножья горы. Имам велел пригнать своего коня с пастбища, вскочил в седло и поскакал к северным укреплениям, которые защищал его сын. Услышав из-под горы крики и звуки военной музыки, Шамиль приказал беречь камни: «Клянусь Аллахом, эти голоса и удары барабанов — игра и шутки. Это не что иное, как чистая хитрость. И если правда то, что я думаю, то, несомненно, русские поднимутся к нам с другой стороны. Они делают это, чтобы отвлечь нас от других участков».
Возможно, Шамиль разгадал хитрость противника, но при этом не было принято мер для усиления бдительности на южном участке, который охраняли всего семнадцать человек во главе с бывшим наибом Амнирасулом Мухаммедом Куралийским. Вероятно, подобная беспечность объяснялось тем, что это место считалось совершенно невозможным для приступа. Однако разведчики Апшеронского полка обнаружили, что неприступная стена имела расселину, за которую можно было зацепиться. Командир апшеронцев полковник Тергукасов решил попытать счастье. Перед рассветом в густом тумане 130 охотников (добровольцев), обутых в лапти, бесшумно взобрались по кручам. Ими командовали капитан Скворцов и прапорщик Кушнерев. Дозорные заметили охотников, когда им осталось преодолеть последнее препятствие. Завязалась перестрелка, семь горцев были убиты, десять взяты в плен. В числе павших на поле брани оказались три горянки, сражавшиеся наравне с мужчинами. Командир апшеронцев полковник Тергукасов приказал подниматься по круче всему батальону, который к шести утра в полном составе оказался на самом плато, о чем еще накануне никто и мечтать не смел. Как заметил один из участников штурма, «русское «авось» редко где могло быть так применимо, как под Гунибом, и апшеронцы доказали, что на этот раз оно «взяло».
Позже эта поразительная история обросла легендами. В кумыкских сказаниях Шамиль опрометчиво доверился предателю, который был подкуплен неверными за фальшивые деньги: «по краям пачек - настоящие деньги, а внутри - газетная бумага». Разумеется, никакого подкупа не было. Дорогу на неприступное плато проложило не предательство, а солдатска храбрость в сочетании с удачей. Впрочем, известно, что удача любит смелых.
Неожиданное для всех (не исключая командования Кавказской армией) появление на плато батальона апшеронцев резко изменило ситуацию. После фальшивой ночной тревоги Шамиль вернулся в саклю Инкова-Хаджи за каменной стеной. Но недолгим был его отдых. По свидетельству Гаджи-Али, «Во время утренней молитвы, мы услышали тревогу. Прискакавший мюрид известил Шамиля, что русские пошли на Гуниб с южной стороны и что Мухаммад Куралийский убит». Шамиль немедленно помчался в аул Гуниб, приближенные имама поспешили вслед за ним. У стены и нижнего завала осталось несколько десятков мюридов. Их даже забыли предупредить о внезапном отъезде Шамиля.
Положение защитников Гуниба ухудшалось с каждой минутой, так как на помощь апшеронцам двинулись батальоны с востока и севера. Следует заметить, что в планы командования не входило наступление с восточного склона, о чем писал сам А.И. Барятинский в донесении военному министру: «Осмотр доступов на вершину горы обнаружил, что восточный скат ее, хотя слабейший и доступнейший по природным условиям, представляет однако же едва ли не самые большие препятствия, потому что пути по нем затруднены чрезвычайно крепкими искусственными преградами и бдительно охранялись большею частию Гунибского гарнизона. По этой причине имелось в виду предпринять решительные действия с этого фаса только в крайнем случае…». Вместо решительных действий предполагалось только постепенное продвижение, в основном для отвлечения противника.
Руководствуясь этими соображениями, генерал Кесслер приказал двум ротам Ширванского полка подняться с восточной стороны по сыпучему обвалу к подножью скалы и приступить там к осадным работам. Офицеры не могли взять в толк, как можно работать без прикрытия. Но приказы не обсуждаются, и в ночь на 25 августа роты отправились на задание, напутствуемые советом батальонного командира, чтобы они не слишком усердствовали при исполнении приказа, так как солдат наверняка перебьют всех до единого, когда они поднимутся по склону. Командир первой роты фон Гольдман привел солдат на указанное в инструкции место. На рассвете они начали работы, как вдруг услышали наверху шум и крики, из которых с помощью переводчика можно было уяснить, что Шамиль скрылся в ауле. Солдаты уговаривали командира подняться выше. Фон Гольдман колебался, не желая попасть под суд за нарушение воинской дисциплины: «Минута была решительная: aut Caesar, aut nihil! Нетерпеливый урядник советовал «хайда, ваш благродь!», но я еще колебался, отчасти потому, что подозревал западню со стороны горцев, но более из опасения поступить против данной мне инструкции. После минутного колебания, я сказал: «Ну-ка с Богом, ребята, пойдем!» — «Ура!» было мне ответом. Начали подыматься. Признаюсь, не совсем покоен был я. Злейший мой враг был уже не впереди меня, а сзади — суд!»
Одновременно с этим также по своей инициативе начали подниматься солдаты и милиционеры с северной стороны. Поскольку заранее не предполагал, что штурм начнется так внезапно, у них не было ни веревок, ни крючьев, ни лестниц. Они карабкались, хватаясь за пучки травы и помогая друг другу прикладами.
Примечательно, что офицеры и солдаты, взбиравшиеся вверх по восточному склону, вспоминали леденящие душу мгновения, когда им приходилось висеть над бездной, но не упоминали об обстрелах со стороны горцев. Только на северном участке штурму мешал редкий огонь. Участник штурма Солтын писал: «Караульные горцы из бойниц открыли ружейный огонь, который, впрочем, продолжался не долго, потому что несколько человек гренадер, взобравшись первые на оконечность гребня, подбежав к караулке, перекололи мюридов и дали возможность нашим двум передовым ротам выбить прикладами дверь караулки и хлынуть во внутреннюю местность горы».
Очевидно, к моменту штурма большая часть горцев покинули свои позиции на севере и востоке и отступила к аулу. Этого не удалось сделать мюридам, защищавшим тропу, которая шла к аулу от Кара-Койсы. Опасаясь окружения, они покинули стены и направились к аулу. Однако путь им преградили роты Ширванского полка, уже взобравшиеся по скалам. Мюриды укрылись в березовой роще, а потом предприняли отчаянную попытку прорваться с шашками в руках. Их предводителем был Таймас Губденский по прозвищу Серебряный Нос. Он получил прозвище такое прозвище, поскольку ему отрубили кончик носа за какое-то преступление. Серебряный Нос был знаменитым абреком, о стычке с которым упоминал даже писатель Александр Дюма, путешествовавший по Кавказу. После короткой и ожесточенной схватки у водопада все мюриды полегли на поле брани. Среди них были русские дезертиры, принявшие ислам. Они дрались особенно ожесточенно, не рассчитывая на снисхождение. Это была самая кровопролитная схватка за весь штурм Гуниба.
Стычка ширванцев с мюридами на Гунибе. Худ. И.Айвазовский.
Вскоре снизу из долины Кара-Койсу появился А.И.Барятинский в сопровождении многочисленной свиты. Адъютант главнокомандующего граф Орлов-Давыдов описал картину, открывшуюся перед глазами наместника и его свиты: «Там и сям лежат обезображенные трупы мюридов; здесь в одиночку, там по два и по три; у некоторых снесено пол-черепа, и весь мозг лежит возле; этот перерублен пополам, у того нет ни головы, ни рук, ни ног; у другого половина тела сгорела, третий соскользнул со скалы и стоит почти на ногах, вперивши глаза прямо в нас и уже весь облепленный мухами. Тут лежит несчастный, умерший в страшных конвульсиях, или другой совершенно раздавленный каменьями. У ручья перевязывают нашего тяжело раненного: у него перерублен череп, все лицо и спина. Весь источник в крови».
К моменту прибытию главнокомандующего аул Гуниб был полностью блокирован. Имам укрылся в мечети, имевшей прочные стены. Его семья и семьи сыновей перешли в соседние дома. Десять тысяч штыков стояли вокруг аула на расстоянии пистолетного выстрела. Десять тысяч рублей серебром были обещаны наместником тому, кто захватит Шамиля живым. Газета «Кавказ» сообщала: «Все стояли, смотря на аул как на верную добычу и стоило только произнести роковое «вперед» - и не осталось бы кажется не только следов засевших там людей, но и самого аула».
Осажденные начали готовится к смерти. Абдурахман вспоминал: «Имам обратился к своим сыновьям и ко мне с хорошими наставлениями, говоря: «Оба вы выбирайте в раю гурий вместо жен, так как гурии для вас лучше ваших жен, дочерей Инков-Хаджиява и Даниял-бека Илисуйского. А мне лучше взять жену из райских женщин, чем госпожу Загидат, дочь муршида Джамалуддина ал-Хусейни». И продолжил, обращаясь ко мне: «Тебе также лучше иметь райскую жену, чем мою старшую дочь»
Вскоре укрывшиеся в мечети услышали голос полковника милиции Алихана Аварского, призывавшего сложить оружие и добровольно подчиниться сардару. Его призыв вызвал куда более сильный отклик, чем обещание скорой встречи с гуриями. Абдурахман признал, что «сердца мюридов смягчились, они захотели мира». Поскольку Шамиль и слышать не хотел о прекращении сопротивления, мюриды обратились за помощью к сыну имама Гази-Мухаммеду. Он начал уговаривать отца: «какой, мол, вред, если послать к наместнику двух человек, чтобы узнать его намеренья».
В результате было решено послать для переговоров Гаджи-Али Чохского и Юнуса Чиркеевского. По словам Гаджи-Али, «Князь Барятинский принял нас очень ласково и сказал нам, чтобы мы представили ему Шамиля». Как видим, Гаджи-Али не упоминает какие-либо условия. В передаче второго посла Юнуса все звучало иначе. Абдурахман вспоминал: «Юнус принес известие о том, что русские хотят, чтобы имам прибыл к главнокомандующему для устных переговоров с ним и чтобы он сообщил ему о своем положении и пожеланиях и, [в свою очередь], узнал о положении дел [у русских]». Кому из двух послов верить? Д.И.Милютин писал, что Юнусу прямо объявили, «что ни о каких условиях теперь не может быть и речи, что Шамиль должен немедленно выйти к главнокомандующему..». Однако Юнус был предан Шамилю настолько горячо и беззаветно, что все воспринимал исключительно в пользу имама, игнорируя действительное положение вещей. Он искренне верил, что окруженный со всех сторон Шамиль будет диктовать свои условия неверным.
Шамиль не хотел сдаваться. Гаджи-Али писал: «Шамиль уже приготовился защищаться, положив перед собой шашку и заткнув полы за пояс. Он решился умереть, а потому отвечал нам: «Вы должны сражаться, а не говорить мне, чтобы я шел к главнокомандующему! Я хочу сражаться и умереть в этот день». Гази-Мухаммед же сказал Шамилю: «Я не хочу сражаться, я выйду к русским; а ты, если хочешь, то дерись!» Шамиль очень рассердился; даже женщины, которые находились в мечети с оружием в руках, стали стыдить и ругать Гази-Мухаммеда за его трусость, а некоторые проклинали его». Видя измену сына, Шамиль, наконец, сдался на уговоры и согласился ехать к наместнику Кавказа.
Следует оговориться, что Гаджи-Али очень предвзято относился к наследнику имама, и эта неприкрытая враждебность красной нитью проходит через всю его книгу. Конечно, средний сын Шамиля не имел отцовской харизмы, но смелости ему было не занимать. Малым ребенком он получил ранение при осаде Ахульго, в юных годы участвовал в отцовских походах, потом сам возглавлял налеты горцев. Безосновательно обвиняя его в малодушии, Гаджи-Али пытался отвести упреки от самого Шамиля. После взятия Гуниба сподвижникам имама пришлось объяснять, почему Шамиль сдался в плен неверным. Он всегда призывал не бояться смерти за веру, но сам отказался стать мучеником. Гаджи-Али нашел виновника в лице среднего сына имама, который якобы струсил и упросил отца сдаться ради спасения семьи и других близких ему людей. Для писца имама такая версия была самой удобной, учитывая его давние неприязненные отношения с Гази-Мухаммедом.
Зять имама Абдурахман, будучи ученым-богословом, использовал для оправдания тестя теологическую аргументацию: «Говорят, имама упрекали за это [решение] некоторые люди того времени, потому что в их глазах [обет] смерти был непременным условием для него в соответствии с данным им перед ними словом. Разве это не невежество с их стороны и не огромная глупость, как же нет, ведь Аллах не возлагал такого [обета] ни на него, ни на джихад». Споры о том, что побудило Шамиля отказаться от участи мученика за веру, продолжаются по сей день. Невозможно точно сказать, какими мотивами, которыми руководствовался Шамиль. Можно лишь высказывать различного рода предположения. Вероятно, Шамиль надеялся выехать за пределы России, как ему было обещано до начала штурма, а потом при благоприятных условиях вернуться назад и продолжить священную войну против неверных.
Даже согласившись скрепя сердце прекратить сопротивление, Шамиль продолжал колебаться и откладывал свой выезд. Он передал через посредников предложение прислать наместнику своего младшего сына Мухаммеда-Шафи. Один из очевидцев писал: «Нельзя, кричат ему, выходи сейчас; а то подастся сигнал. Еще четверть часа; опять идет Юнус: Шамиль просит отодвинуть войска подальше от аула, после он выйдет; нельзя, говорят ему, пусть не выводит нас из терпения и сдается. Юнус ушел и через десять минут опять возвратился, весь запыхавшись, едва переводя дух; - Шамиль просит отогнать по крайней мере всех мусульман, чтобы они не видели, как будет он выходить». Эту просьбу выполнили, отодвинув конно-иррегулярный полк. У Шамиля было немало кровников среди горцев, и они могли набросится на своего заклятого врага. В тоже время возникли серьезные подозрения, что Шамиль просто ждет наступления темноты, чтобы бежать. Даниель-султан и полковник Лазарев подошли к крайней сакле и начали кричать: «Выходите, не будьте детьми, вы не видите, что нет другого спасения?»
Наконец, Шамиль выехал из аула на пепельном коне в сопровождении свиты. При его появлении грянуло ликующее «Ура!». Солдаты не могли сдержать радости, видя плененного врага. Шамиль остановился в замешательстве, но потом продолжил свой путь. Один из его приближенных предложил имаму зарубить полковника Лазарева и начать джихад. Но имам продолжил свой путь. к березовой роще, где расположился наместник Кавказа. Недалеко от места встречи вооруженная свита была отрезана от имама. К наместнику допустили только самого Шамиля, Инков-Хаджи Глухой и Юнуса Чиркеевского.
А.И.Барятинский ждал имама, сидя на камне. Вероятно, эта поза должна была подчеркнуть, что он принимает побежденного, хотя нельзя исключить, что князю просто трудно было стоять на ногах из-за подагры. Имаму из уважения оставили оружие: шашку, кинжал, пистолет. А.И.Барятинского часто упрекали в неосторожности. Он спокойно, не принимая никаких мер предосторожности, проезжал мимо враждебных аулов. Князь был храбрым человеком и знал, что горцы очень уважают это качество. Он намеренно рисковал, ведь Шамиль мог дорого отдать свою жизнь. Ровно за двадцать лет до этого его фанатичные последователи, взятые в плен в Ахульго, притворялись, что отдают оружие, и напоследок убивали врага.
По словам Д.И.Милютина, «Шамиль, сойдя с коня, подошел к наместнику почтительно, но с достоинством. На бледном его лице выражались и крайнее смущение, и страх, и горе. Стоявшие позади его мюриды были совсем растеряны, удручены, а более всех Юнус, который был в таком волнении, что не мог даже сохранить приличную позу: во все время нервно засучивал он рукава своей чухи, как будто готовясь к кулачному бою». Вот таким, босым, с засученными рукавами и сжатыми кулаками, «горский дипломат Юнус» и запечатлен на картине художника Т. Горшельта.
"Пленный Шамиль перед главнокомандующим князем Барятинским 25 августа 1859 года". Немецкий художник Теодор Горшельт был очевидцем пленения Шамиля. По отзывам современников, его картина с поразительной точностью воспроизвела это событие. Практически все персонажи картины известны по именам. Среди них генералы Д.И.Милютин, А.Е. Врангель, Н.И.Евдокимов, Э.Ф. Кесслер, полковник И.Д. Лазарев, два брата Граббе, В.В. Орлов-Давыдов и многие другие.
Очевидцы драматической встречи ждали от легендарного кавказского воителя яркой речи в духе древнеримских ораторов. Ко всеобщему разочарованию Шамиль пробормотал несколько нескладных бессвязных фраз, что русские его всегда обманывали и хотели убить. Правда, не исключено, что официальный переводчик П.В.Фицхелауров (на картине он рядом с Шамилем) оказался не на высоте драмы. Впрочем, с одной фразой он справился. Шамиль образно выразился, что если тридцать лет питаться одним медом, то даже мед надоест. Он же воевал тридцать лет и ему тоже все надоело. Шамиль заговорил об обещании отпустить его в Мекку. «Я тебя звал к, себе, - ответил князь Барятинский. - и предлагал тебе условия. Ты не поверил, теперь я пришел к тебе, и условий быть не может, а ты можешь только надеяться на милость твоего государя».
Впоследствии, среди приверженцев Шамиля возникло убеждение, будто имам отправился к Барятинскому для мирных переговоров, но был жестоко обманут и захвачен в плен. Такое мнение разделяют и некоторые современные исследователи и дагестанские историки и публицисты. Мы уже упоминали о странной тенденции изображать Шамиля наивной жертвой, которую мог обмануть кто угодно. Удивительно, когда об это говорят те же самые люди, которые восхищаются умом и проницательностью Шамиля. Благодаря своим выдающимся военным талантам имам долго противостоял Российской империи, несмотря на огромное неравенство сил. Если он надеялся, что его отпустят после штурма Гуниба, то это было самообманом. Шамилю много лет сопутствовала удача, но это не могло продолжаться вечно. «Все хитрости Шамиля истощились, предположения его не сбылись и его постигло раскаяние», - так заключил Гаджи-Али, описывая последние минуты пребывания имама на свободе.
Шамиля в сопровождении нескольких офицеров отправили в русский лагерь на горе Кегер. Туда же направились главнокомандующий и начальник главного штаба. Они живо обсуждали перипетии необыкновенного дня, предвещавшего близкое завершение полувековой Кавказской войны. А.И. Барятинский шутливо предрек, что лет через сто об этом событии наверняка напишут романы, пьесы, даже поставят оперу. Он будет первым тенором, которого выведут на сцену в золоченных латах. Милютину достанется партия наперсника, Шамиль будет басом профундо, его верные мюриды – баритонами, а Юнус – буффо кантанте (оперным шутом). Два будущих фельдмаршала от души повеселились, не подозревая пророческий характере этой шутки. Пленение Шамиля действительно превратилось в историю, описанную во множестве научных и художественных произведениях. Но так получилось, что главным героем этой истории стали не победители, а побежденный – имам Шамиль.
"Камень Барятинского" в "Беседке Шамиля"