Шамиль и его мюриды укрылись на горе Гуниб, считавшейся самым недоступным местом в Дагестане. Вот как описывал эту гору один из русских офицеров: «Недоступность Гуниба заключалась в его топографических особенностях. Он стоит совершенно особняком, среди скалистых гор, не соединяясь с ними ни седловинами, ни боковыми гребнями». Подножье горы омывались реками Аварское Койсу и Кара-Койсу и были опоясаны каменистые россыпи, над которыми поднимались три яруса отвесных скал, напоминавших старинную крепость. С восточной стороны на одном из уступов располагался аул Гуниб, к которому вела единственная крутая тропа. Верхняя часть горы представляла собой наклонное плато, по которому протекал ручей, ниспадавший в Кара-Койсу несколькими водопадами. На плато росла реликтовая березовая роща, имелись пашня, густые луга для выпаса скота, были устроены мельницы. Гуниб располагал всем необходимым, чтобы выдержать длительную осаду.
Аул Гуниб в Дагестане. Худ. И. Айвазовский.
Примечательно, что за все десятилетия Кавказской войны аул Гуниб ни разу не подвергался нападению, хотя вокруг него происходили кровавые битвы. Горцы говорили, что Гуниб никогда не удастся взять, «потому что на эту гору ведет одна тропа, против которой ежели поставить бабу с ружьем, то и она не пустит никого». Однако судьба Телетля в 1837 г. и Ахульго в 1839 г. доказала, что неприступных укреплений не существует. Есть одно свидетельство, что Шамиль это хорошо понимал. Князь Илья Орбелиани, попавший в начале 40-х годов 19 века плен к горцам и имевший возможность беседовать с имамом, отмечал, что Шамиль приказал укрепить Гуниб, но не для того, чтобы самому запереться на горе: «Шамиль сам говорил мюридам своим, что никогда не будет держаться в таком месте, которое русские будут осаждать или брать приступом». И если имам в конце концов оказался запертым в Гунибе, то это было вынужденное решение, так как к концу лета 1859 года под его властью не осталось ничего, кроме этого крошечного аула.
Гуниб был лучше защищен природой, чем Ахульго. Но в Старом и Новом Ахульго было несколько тысяч горцев, готовых биться насмерть. Гуниб обороняли всего 300-400 человек. Точная цифра неизвестна, потому что она включала сопровождавших Шамиля телохранителей-мюридов, мухаджиры – поборники веры, переселившиеся из других мест, некоторое количество русских дезертиров, состоявших при артиллерийских орудиях, местных жителей-гунибцев. Защитники Гуниба занялись устройством завалов из бревен и камней. Все вырубленные в скалах ступеньки были взорваны порохом. Женщины запасали тяжелые камни, которые можно было сбросить на головы нападавшим. Шамиль велел своим женам и невесткам таскать камни наряду со всеми.
Семья имама была почти в полном сборе. Младший сын Мухаммед-Шафи уже год жил в Гунибе со своей женой. Отец жены – Инков-Хаджи по прозвищу Глухой тоже был в Гунибе. Он возвел укрепление на самом уязвимом участке, то есть на тропе, которая, которые поднималась к аулу от реки Кара-Койса. Тропу перекрывала каменная стена, за которой стоял дом, известный как сакля Шамиля. на самом деле это была сакля Инкова-Хаджи, которую он уступил свату. Имам взял на себя оборону самого сложного восточного участка, тогда как защита северного склона была поручена его среднему сыну Гази-Мухаммеду. Защитники Гуниба имели четыре пушки, две – на восточном склоне, одна – на северном и одна на юго-западном.
Сакля Шамиля. Худ. И. Занковский
Русские войска начали окружать последний оплот Шамиля 9 августа 1859 года. Всю недели с разных сторон подходила колонна за колонной. Через неделю кольцо сомкнулось. Вокруг Гуниба разместились 14 батальонов Кавказкой армии, кавалерийский полк, казачьих сотни и конно-иррегулярная горская милиция – всего около 16 тысяч штыков и сабель. Начальник главного штаба Кавказской армии Д.И.Милютин отмечал: «При расположении наших войск кругом горы, первоначально имелось в виду только стеречь Шамиля, чтобы не дать ему уйти и в этот раз подобно тому, как удалось ему вышмыгнуть из Ахульго…». Генерал Д.И.Милютин хорошо помнил, чем кончилась осада Ахульго, в которой он участвовал, будучи молодым поручиком. Сейчас, двадцать лет спустя, он был полон решимости не допустить бегства имама.
С горы Кегер, занятой лагерем барона Врангеля, хорошо просматривалось Гунибское плато. В подзорные трубы как на ладони были видны передвижения мюридов во главе с Шамилем, которого легко можно было опознать по белой чалме. Мюриды и горская милиция перекликались друг с другом через ущелья. Как писал один из участников штурма Гуниба, «На горе, вероятно, были и беглые солдаты, потому что иногда очень чисто по-русски кричали нам: «зачем вы пришли сюда? места вам мало что ли?» Конечно, эти вопросы пересыпаны были самыми красноречивыми словами». Абдурахман сообщает , как однажды они с разрешения имама вступили в беседу с одним из милиционеров, который прокричал им, что войска великого падишаха не уйдут, даже если им придется остаться здесь тысячу лет. «После этого дня мы потеряли надежду на уход русских, - с горечью констатировал зять имама, - ведь мы часто надеялись, что русские уйдут из Гуниба, хотя бы после выпадения снега, а к нам подойдет подкрепление от всех дагестанцев».
Барятинский А.И.
18 августа на гору Кегер прибыл наместник Кавказа и главнокомандующий Кавказской армией князь А.И. Барятинский. Его встретили торжественным салютом из 101 пушечного выстрела, словно заранее празднуя победу. Между тем главнокомандующий едва держался на ногах. Князь Барятинский славился очень неумеренным образом жизни. С молодых лет он имел репутацию ловеласа, которому приписывали даже любовный роман с дочерью Николая I. В зрелые годы наместник Кавказа нисколько не остепенился и напропалую ухаживал за дамами, благо отказа не знал. Злые языки предупреждали, что женатым офицерам Кавказской армии следует больше бояться любвеобильного наместника, чем непокорных горцев. В результате Барятинский подорвал здоровье. Его терзали приступы подагры. Наместник не подавал вида, что болен. Он трясся в седле по горным тропам и форсировал ледяные реки. О том, чего ему это стоило был осведомлен только начальник штаба Д.И. Милютин.
Главнокомандующий и начальник штаба знали, что в Петербурге сильна партия мира. Еще в июле наместник получил письмо от канцлера А.М. Горчакова, в котором говорилось: «Если бы вы дали нам мир на Кавказе, Россия приобрела бы сразу одним этим обстоятельством в десять раз больше веса в совещаниях Европы, достигнув этого без жертв кровью и деньгами». Министру иностранных дел вторил военный министр Н.О.Сухозанет, который советовал «предпочесть благодетельные плоды примирения славным военным подвигам». Д.И.Милютин вспоминал: «Письма эти очень озадачили князя Барятинского, хотя не в первый раз приходилось ему убеждаться в том, как мало понимали в Петербурге дела кавказские».
Милютин Д.И.
Тем не менее А.И.Барятинский не препятствовал переговорам, которые были начаты еще до его приезда. Шамиль просил прислать к нему полковника И.Д. Лазарева, управлявшего Средним Дагестаном, и своего бывшего наиба Даниель-султана (Даниэль-бека), хотя тот уже изменил ему всего две недели назад. Д.И. Милютин был несколько удивлен таким выбором, заметив, впрочем, что «к удовлетворению этой странной прихоти имама не встретилось препятствий, так как Даниель-бек прибыл 18-го числа в свите главнокомандующего».
19 августа посредники встретились с сыном имама Гази-Мухаммед. При переговорах присутствовали наибы, а также Абдурахман и писец имама Гаджи-Али. Имам соглашался на перемирие, если ему освободят дорогу в Мекку вместе с семьей и мюридами. Было понятным желание Шамиля отправиться в Мекку. Прежде всего это является долгом каждого правоверного, и Шамиль мечтал об этом долгие годы. К тому же паломничество было самым почетным выходом из тяжелого положения, в которую он попал. Оно позволяло избежать плена и найти убежище среди единоверцев. Наконец, отъезд в Мекку, находившуюся в ту пору под владычеством турецкого султана, не означало прекращения газавата – той священной войны против неверных, которой посвятил свою жизнь имам. Он сам говорил своим приближенным: «Ей-богу, если бы я доверял русским, то непременно теперь помирился бы с ними, чтобы они дозволили уехать мне в Мекку, чтобы посмотреть потом на горцев, как они будут раскаиваться, когда начнут вертеть е на их головах жернова мук и наказаний, каково будет положение наибов и дагестанцев, когда их начнут брать в солдаты и заставлять их платить за все потерянное ими, русскими со времен Гази-Мухаммеда, Гамзат-бека и в моё время до сего дня». Вероятно, расчет Шамиля состоял в том, что горцы быстро разочаруются в русском управлении и призовут его назад.
Отъезд Шамиля за границу устраивал русские власти. Об этом свидетельствует послание А.И.Барятинского, доставленное имаму 20 августа. Написанное на арабском и русском языках оно имело характер ультиматума: «Вся Чечня и Дагестан ныне покорились державе Российского Императора, и только один Шамиль лично упорствует в сопротивлении Великому Государю. Чтобы избежать нового пролития крови, для окончательного водворения в целом крае спокойствия и благоденствия, я требую, чтобы Шамиль неотлагательно положил оружие. Если он исполнит мое требование, то я именем Августейшего Государя, торжественно объявляю ему, со всеми находящимися при нем теперь на Гунибе, полное прощение и дозволение ему с семейством ехать в Мекку, с тем, чтобы он и сыновья его дали письменные обязательства жить там безвыездно, равно как и те из приближенных лиц, которых он пожелает взять с собою. Путевые издержки и доставление его на место будут вполне обеспечены Русским правительством. По сдаче Шамиля, Государь Император сам изволит определить размер денежного содержания ему с семейством. Если же Шамиль до вечера завтрашнего дня не воспользуется великодушным решением Императора Всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства, падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему мною милостей» .
По свидетельству Гаджи-Али, полученный ультиматум был зачитан перед всеми мюридами и вызвал споры. «Шамиль говорил: «Это русские хитрят, чтобы только выманить нас из Гуниба». Другие говорили, что такие люди, как сардар не должны обманывать». После этого совещания Шамиль направил в ставку наместника двух послов: наиба Дебира Аварского и Юнуса Чиркеевского, доверенного мюрида, который выполнял особо важные поручения имама, в частности передавал заложником старшего сына имама Джамалуддина. Послам было поручено выведать намерения русских и просить месячный срок, чтобы имам приготовился к поездке в Мекку. Биограф Барятинского отметил: «Приходивший от Шамиля для переговоров горский дипломат Юнус Чиркеевский не доставил положительного ответа, а вел уклончивые, туманные речи». Неудивительно, что реакция была отрицательная. Абдурахман описал финал миссии Юнуса в образных арабских выражениях: «на следующий день вернулись, как ослы с отрезанными ушами, с опущенными головами. Они известили нас, что напрасны ожидания, (Букв.: нет дождя в этих облаках.)»
22 Августа начальник главного штаба Д.И.Милютин по поручению наместника написал Шамилю, чтобы тот дал категорический ответ: согласен ли он на предложенные условия иди нет? Далее предоставим слово Абдурахману: «От имени имама я написал письмо следующего содержания: «Сардару князю Барятинскому. Привет тем, кто следует правильным путем. А затем. Если освободите дорогу в Мекку мне и тем, кого я желаю, то быть миру между нами, а если нет — то нет». Когда ответ был готов, мухаджир хаджи Ибрахим из Абадзеха предложил: «О имам! Было бы хорошо, если бы добавить к написанному: «Шашка обнажена и рука не дрогнет». Я, по распоряжению имама, добавил эти слова в письмо». Письмо не было скреплено печатью Шамиля, поскольку хранитель печати оказался среди изменников и уже преподнес печать в подарок наместнику Кавказа. Впрочем, даже без печати последняя фраза письма было дерзким вызовом. Впоследствии Абдурахмана упрекали за эту приписку, якобы вызвавшую гнев сардара и последующий штурм. Зять имама оправдывался, что написал эти строки не по своей воле, а повинуясь Шамилю.
На самом деле князь А.И. Барятинский мог быть удовлетворен подобным исходом переговоров. Наместник незамедлительно сообщил министру иностранных дел Горчакову: «Я начал осаду обширной скалы, где теперь гнездится старец гор, прибегая к этому, как последнему отчаянному средству; надеюсь скоро справиться с ним…. в виду оборота, который приняли дела, всякое соглашение теперь немыслимо, так как надменный Имам оттолкнул все весьма приличные предложения, сделанные мною на случай, если он согласится сдаться». Дипломатия умолкла, шашки извлекли из ножен, слово было предоставлено пушкам.
Продолжение следует. См.: Штурм Гуниба