Забрали чары души покой, / Возник вопрос «Кто я такой?»
Король и Шут – Медведь
Я был первым ребенком в семье, сыном, старшим братом; настоящим мужчиной, как говорила мама, шлепая по рукам или со злым шипением одергивая меня. Всю жизнь от меня чего-то ждали, требовали, накладывали холодящий спину и сжимающий грудь груз ответственности. Может, и был период, когда я беззаботно ворковал в детской кроватке с деревянными прутьями, но я его не помню. Как и жизнь до рождения Кати.
Это был не совсем запланированный, но тем не менее горячо любимый ребенок. На нее все с замиранием смотрели, ею хвастались перед друзьями и дальними родственниками, перед ней старательно бегали и восторженно охали. Самой же Кате нравилось пристальное внимание и любовь, бьющая через край, которой она пыталась со всеми без разбору делиться. Я, как холодная, непробиваемая скала, не стремился перенимать от сестры слюнявую ласку. Но маленькой девочкой Катя была очень нежной: так, что, не замечая моего восторга от ее объятий, начинала реветь и бежать ябедничать родителям. Сначала мама пыталась разбираться в ситуации, из-за которой одна, размазывая слезы по щекам, подергивая нижней губой, всхлипывала и прерывисто жаловалась на нелюбимого брата, а другой, молчаливо понурив голову, внимательно разглядывал пол и привычно думал: «когда же это закончится?»
Со временем мама перестала сидеть дома и начала пропадать на работе. Я тогда подумал, что это все из-за меня: она не хочет видеть, как мы с Катей ссоримся. Хотя никто ни с кем не ссорился. Я просто не был контактным, ласковым и любым другим, каким хотела бы видеть меня сестра. И мне не нравилось ни что она делает, ни чего в конце концов хочет добиться.
Я вообще не знал еще в то время, что мне нравится, поэтому много думал: постоянно анализировал, подмечал детали и пытался разобраться во всем, чего не понимал. Мозг, казалось, никогда не переставал активно работать, и иногда даже было сложно глубоко заснуть из-за ярких, воспламеняющих чувства переживаний и событий, так что я просыпался сразу уставшим. Чем дольше я жил, тем больше со мной происходило неприятных событий, тем больше мозг генерировал и обрабатывал аналитических цепочек, и в конце концов результатом недовольств окружающих людей, каким-либо образом соприкасающихся со мной, был я сам. Это наблюдение щелкнуло во мне неприятно и громко, но очень отчетливо, чтобы стало очевидно – это несомненная правда.
Тогда я, уже отпраздновавший свое двенадцатилетие, почти перешедший в статусное поле подростков, ударился в учебу. Соглашусь – для кого-то может быть рановато, но мысль о собственной ненужности в любом обществе никак не отступала (будем честными – она не отступила и до сих пор, когда мне уже далеко не двенадцать), а желание закрыться ото всех, раз я не могу ничего с собой поделать, ежедневно усиливалось и в конце концов перешло в ранг привычных и неотделимых от меня самого. Тем более маме нравилось, когда я обкладывался учебниками, приносил из школы пятерки, хватал грамоты и не ругался с учителями. В отличие от Кати, которая уже с начальной школы выматывала маме нервы: училась то на два, то на четыре, переживала на контрольных так, что ее пару раз увозили из школы с температурой и побледневшей, с красными от слез глазами. Я называл это истеричностью, но мама говорила, что Катя просто очень чувствительная и восприимчивая. Когда сестра подросла до четырнадцати лет, она начала по-другому выражать эту свою «чувствительность»: скандалила с учителями, не принимавшими ее очередного оригинального сочинения или оспаривающими ответ на уроке, устраивала кратковременные бойкоты и вообще относилась к учебе более безответственно, чем раньше. И неизменно плакала. Придя домой из школы, можно было услышать громкие всхлипывания вперемешку со случайным смехом на грани веселья и истерики.
Поначалу Катя, вспоминая старые времена, когда она лезла ко мне обниматься, приходила в мою комнату, молча садилась на кровать и устало-жалобно смотрела на меня. Кошки, скребущие у нее на душе, вырывались и царапали мне спину, плечи, поэтому в попытках защититься я глубже вжимался в компьютерное кресло. Катя открывала рот и мелкими порциями судорожно глотала воздух.
– Представь, этот идиот снова поставил два за лабораторную работу! Я ему говорю: я не могла ошибиться в расчетах, здесь точно получается семь десятых. А он – снова за старое: кому эти ваши историки, говорит, нужны; все они политические проститутки. А вот физика – это наука! Без нее никуда, все на ней держится, говорит… – Катя обиженно затихала, теребя в руках мокрый бумажный платок и выровняв дыхание, продолжала. – Химию я еще смогу закрыть, но эта дополнительная пара по физике с легкостью может обеспечить мне тройку в триместре.
Катя обессиленно откидывалась на спинку кровати, расправляла мокрый платок и убирала его в карман кофты. Мои ноги ныли от напряжения: за все это время я не пошевелился. Я не понимал, что нужно было ей сказать, как оказать сочувствие, чтобы не сделать хуже. В бессмысленных поисках пролетала целая вечность, потому что слов я так и не находил. За это время сестра успевала успокоиться, поблагодарить меня за выслушанное нытье и поделиться десятком найденных причин, почему все не так плохо. Она вставала с моей кровати и тут же останавливалась. Катя становилась такой же неподвижной, как я, улыбка стремительно спадала с ее лица, глаза становились непроницаемыми, взгляд был направлен куда-то вниз, ко мне в душу, но при этом оставался сосредоточенным. Я снова ежился, и по моим коленкам пробегал покалывающий холод.
– Только не говори маме, – снова фокусировала на мне взгляд Катя, – а то будет скандал, – и уходила в свою комнату.
Мама узнавала все без моей помощи – сама. Она довольно щепетильно относилась к теме учебы, но так как со мной проблем не было, все внимание было направлено на Катину успеваемость. Иногда мама не выдерживала и громко ругалась, привлекая к своим возмущениям папу, который отрешенно воспринимал происходящее и поддакивал жене. После таких скандалов Катя пару дней ходила как зомби и долго не могла заснуть, содрогаясь в подушку тихими рыданиями и причитаниями. В такие ночи я тоже не спал. Из-за братской солидарности, что ли.
Я никогда ничего не рассказывал маме, даже если почему-то был не в своем обычном задумчивом настроении. Ведь единственное, что я мог сделать, чтобы не усугубить ситуацию, – молчать, особенно когда для меня это не являлось большой сложностью. Даже если мы с Катей ругались, что происходило чаще их ссор с мамой, все проблемы мы решали только вдвоем. И то, мы больше не выматывали друг другу нервы, а устраивали своеобразный отдых и в конце концов мирились, просто потому что проходило время. Я начинал долгим кивком отвечать на Катины приветствия и предложения налить мне чаю, сдержанно поддерживать разговор; Катя – приходить ко мне в комнату и что-то рассказывать, на что-то жаловаться, приносить какое-нибудь пирожное, приготовленное по новому рецепту, чтобы я снял с него пробу. Так и жили.
Без особого энтузиазма я сдал выпускные экзамены и пошел учиться в вуз на АйТишника. Отучившись один год, я съехал на съемную квартиру к своему знакомому и потерял почти всякую связь с родителями и сестрой. Созванивались мы только по праздникам, виделись – еще реже, поэтому сумбурную историю о Катином поступлении в универ я слышал один раз от сбивчивой и очень эмоциональной маминой подруги – частой гостьи наших семейных встреч. Вспомнив редкие скандалы, Катино не совсем старательное отношение к учебе и ее юношеский максимализм, я мог примерно осознавать масштабы прошедшей трагедии.
И все-таки «трагедия» – малость громкое слово для маминого недовольства. Она очень любила Катю и после скандалов не сразу, но обязательно приходила к ней, чтобы пожалеть. Они много обнимались и по-дружески целовались, а возвращаясь с работы, мама первым делом бежала к дочери, чтобы посмеяться над реакцией учителей на Катины новые цветные пряди в волосах или яркий макияж; узнать, как отреагировали ее одноклассники на новую кофточку. Приведя себя в порядок, мама могла зайти ко мне в комнату, оценивающе оглядеть обстановку в ней и, поняв, что постель застелена, а я склонился над учебниками, улыбнуться, потрепать меня по голове и уйти. Потом она шла на кухню, разогревала ужин и звала всех к столу. Обычно я долго отнекивался, но какие-нибудь основы матанализа или сетевой безопасности становились менее заманчивыми на фоне котлет, и я присоединялся к семье.
Не знаю почему, но Катя с мамой никогда не могли есть молча. Сестра рассказывала веселые истории и сплетни про одноклассников, делилась впечатлениями о прочтенной биографии какого-нибудь исторического деятеля. Мама смотрела на Катю светящимися глазами и рассудительно, но по-матерински безапелляционно поддерживала. Маленькими тычками она сравнивала с сестрой меня – такого некоммуникабельного, несмелого и вечно витающего в облаках.
И хоть сам тернистый путь Катиного поступления в универ я почти не знал, зато добросовестно помнил мамины восторженные возгласы и полные гордости глаза, когда она собрала всех родственников-друзей-знакомых, чтобы отметить поступление дочери. Я думал ограничиться поздравлением по телефону, но мать настояла, чтобы я пришел. Хотя она знает, как мне некомфортно в большом скоплении людей, особенно когда все меня знают, а я из всей толпы смутно узнаю лишь пару-тройку лиц.
Еще один щелчок в моей голове произошел с рождением Кати, и почти тогда же сформировалось устойчивое для меня понятие: младших детей любят больше. Абсолютно во всех случаях. Ими восторгаются, перед ними прыгают, к ним относятся более чутко. И пускай. Мне же спокойнее – про меня меньше помнят. За счет своего выигрышного положения я уже давно живу своей жизнью, и в жизнь своей семьи влезать не намерен.
* * *
С хорошими мыслями я сел в автобус. По городу запустили новый маршрут, который шел как раз мимо моего дома, так что это прибавило мне удобств, которые я быстро обесценил: до конторы мне больше ездить не придется. Моя остановка была перед конечной, поэтому я мог слегка расслабиться и занять одно из свободных мест в новом салоне. Я сел на сидение, жесткость которого не умаляла даже обивка с цветными геометрическими узорами. Коленки мои уперлись в холодную пластмассовую спинку впереди стоящего кресла. Я немного сбавил энтузиазм: все-таки мне еще ехать мимо самых многолюдных остановок, но держался на плаву. Я так долго ждал этого дня, и наконец-то он настал. Это ли не повод для радости?
Никто не знает о моем увольнении, кроме соседа по квартире. Серега – хороший парень, мы с ним давно знакомы. Если дозировать общение с ним, оно даже может показаться легким, ненадолго вселить надежду, что со мной тоже может быть хорошо и весело. Если бы не дурная привычка курить и приводить домой девушек разной степени трезвости, а от того и адекватности, я бы даже назвал его своим другом.
В автобусе становилось теснее. Я уступил место грозно смотрящей на меня морщинистой женщине и оказался со своими пожитками в узком проходе между сидениями. Под ногами хлюпала смесь из грязи и комковатого снега. Я поморщился – не ставить же на такой пол пакеты – и опустил их на самых край платформы с сидениями, на одном из которых сидел мальчик в грязных дутых ботинках. Он выпросил у мамы телефон и с довольным выражением лица открыл вкладку с мультиками, устроившись поудобнее – поставив ноги на один из моих пакетов. Я молча застонал, пытаясь держать себя в руках и напоминая, что дети – это цветы жизни, а поскольку сейчас весна, они закономерно распускаются.
Дождавшись до последнего, я попросил водителя высадить у остановки. Тот сдавленно выругался и завернул в карман. Из автобуса вытолкались я и еще несколько пассажиров. Перехватив поудобнее сумки, я с негодованием подумал: почему никто из них не мог попросить остановиться? Да, мне двадцать с лишним лет, и я до сих пор собираюсь с мыслями, прежде чем сказать «на остановке, будьте добры!» Иногда мне кажется, что мама права, называя меня несмелым и иногда даже бесхребетным… Но сейчас совсем не стоит думать об этом. Я попробовал натянуть улыбку и увидел ее в отражении стеклянной стены автобусной остановки. Из-за холодного ветра, обдувающего лицо, и искусственных эмоций она получилась безобразно переигранная.
Идти мне предстояло недолго: по уютным дворикам мимо двух восьми подъездных пятиэтажек, которыми была застроена вся середина нашего города. Когда-то эти районы были построены вокруг хлопкопрядильных заводов и различных ткацких и швейных цехов. Сейчас же практически все предприятия закрылись, и на их месте, часто даже в их зданиях, открывались лофты, фотостудии, салоны красоты, барбершопы, стилизованные кафе и прочие модные заведения. И даже они не портили советской эстетики сороковых-пятидесятых годов прошлого века: улицы с тусклыми фонарями, тротуары в мелкую плитку, маленькие парки с мозаичными фонтанчиками и гранитовыми памятниками, длинные открытые дворы, от которых веет какой-то знакомой мне только по рассказам бабушки добрососедскостью. Той самой, когда трава была зеленее, небо – голубее, люди – душевнее, а мамонты еще бегали по полянке во дворе. Такая добрая ностальгия по времени, в котором я никогда не жил, сама ласково трогала щеки и губы, приподнимая их в улыбке. И пятиэтажки, казалось, тоже молча улыбались.
Именно этим они мне и нравятся. Простые, по-доброму открытые, они позволяют уютно пить чай на кухне рано утром, смотреть на рассветное небо, кокетливо спрятавшее порозовевшее лицо в тонких пальцах-веточках, и вместе с тобой тихо думать о своем, о вечном. Эти дома стоят уже не один десяток лет, они пережили многое, им есть что вспомнить: о чем погоревать и за что порадоваться.
По дороге я купил Сереге сигареты – его закончились. Еще Серега написал, что у нас дома гости и что я даже их знаю. Я попытался перебрать в голове девушек, которых непутевый друг приводил к себе в комнату, но смог приблизительно вспомнить только пару имен и отчетливо – несколько открытых (или полурасстегнутых?) платьев цвета американской розы и весеннего бутона и облегающую гелиотроповую юбку из какого-то глянцевого, даже в полутемноте коридора очень блестящего материала. Встряхнув головой, освобождая мысли от кричащих оттенков, я написал, что сейчас буду, убрал телефон в карман джинсов и открыл подъездную дверь. Хотелось войти в квартиру, скинуть с себя куртку и берцы, повалиться на кровать и смотреть в однотонный, успокаивающий потолок цвета «цветочный белый». И даже незваные гости не смогут испортить моего духоподъемного, мечтательного настроения.