Обычно цензура воспринимается как нечто отвратительное, тем более цензура времён самодержавия – от неё страдали Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Тургенев, а некоторые придирки светских, а тем более религиозных цензоров воспринимаются как образцы убогости и косности. Так, митрополит Филарет жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «...и стая галок на крестах» – здесь Филарет нашел оскорбление святыни.
«Демон» Лермонтова был запрещён к печати, кажется, понятно – демон влюблён и страдает! Но самое интересное – за сказку «Конёк-горбунок» Ершова цензор назвал «басурманом», то есть не христианином, а в Иване-дураке увидели сатиру на Николая, который стал царём после отречения брата Константина. Но и это не всё: сказку признали «порнографичной» за строчки: «Царь, старый хрен», жениться хочет! Просто самая настоящая дискредитация власти!
И всё же цензор не обязательно был тупым исполнителем велений власти, самый яркий пример – жизнь Александра Васильевича Никитенко.
Его судьба – настоящий драматический рассказ о человеке, который прошёл небывалый путь: крепостной мальчишка, ставший профессором, академиком, тайным советником, что соответствует в Табели о рангах генерал-лейтенанту, пробившийся талантами и трудом. В России тех лет это было невероятно.
Способному крепостному ребенку, окончившему начальную школу, доступ был закрыт даже в гимназию, об университете нечего было и мечтать (из-за этого в шестнадцать лет Никитенко дошел «до мысли о самоубийстве»), семья жила бедно. С четырнадцати лет он зарабатывал уроками в купеческих домах, на него обратили внимание К. Ф. Рылеев, А. М. Муравьев, князь Е. П. Оболенский, убедили «барина», графа Шереметева дать юноше «вольную» и помогли поступить в Петербургский университет.
Получив образование, Никитенко решил помогать распространять просвещение среди российских граждан, а для этого стал цензором Петербургского цензурного комитета. Это именно он добился разрешения публиковать «Мёртвые души» Гоголя, хотя уже одно название вызвало бурю протеста среди чиновников.
Именно с этого времени Александр Васильевич Никитенко ведёт записи, которые совершенно беспощадны и точны, многое открывают в российской жизни и так перекликаются с действительностью, словно российское общество ходит по огромному заколдованному кругу!
– Русский чиновник – ужасная личность. Что будет впереди еще неизвестно, а до сих пор он был естественный злейший враг народного благосостояния.
– У простого гражданина… есть отечество. У чиновника нет интересов общественных; у него есть только воля начальника и беспрекословное повиновение этой воле, все равно — хороша она или дурна, полезна обществу или вредна: у чиновника есть начальство, а нет отечества.
– Как мы бедны государственными людьми! Какой-нибудь невежда может пустить в ход совсем нелепое понятие и колебать им целый ряд учреждений, прикрываясь мнимой преданностью и усердием.
– Природе совершенно все равно, страдает ли какое-либо создание или не страдает. Все это немножко похоже на наши казенные заведения.
– В литературе у нас привыкают всякую умную статью или суждение называть бесцветными, если в них нет резкого тона и выражений радикального свойства. Так приучают общество к спирту и мешают ему находить вкус в том, что не опьяняет сразу.
– Теперь в моде патриотизм, отвергающей все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословенна Богом, что проживет одним православием, без науки и искусства. Патриоты этого рода не имеют понятия об истории и полагают, что Франция объявила себя республикой, а Германия бунтует оттого, что есть на свете физика, химия, астрономия, поэзия, живопись и т.д.
– Теперь же все подпольные, подземные, болотные гады выползли, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается... Если наука не может существовать без некоторой доли независимости ума и самоуважения, так убьем науку...
– А что в обществе? Интеллектуальная часть его в тревоге и волнении; но она бессильна, и притом в ней самой разлад идей, взглядов и убеждений. Что касается до других классов, то они обретаются в глубоком невежестве, без малейшего понятия о политических и общественных интересах. Они готовы признать все, что исходит от власти и служит опорою для удостоверения, что Россия вовсе не выросла для каких-либо свободных учреждений.
– Горе людям, которые осуждены жить в такую эпоху, когда всякое развитие душевных сил считается нарушением общественного порядка.
– Запрещено употреблять в печати слово «прогресс».
– Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики.
– Невольно подумал я: какую национальную философию можно вывести из наблюдений над человеком в России – над русским бытом, жизнью и природой? Из этого, пожалуй, выйдет философия полного отчаяния.
– Горе людям, которые осуждены жить в такую эпоху, когда всякое развитие душевных сил считается нарушением общественного порядка.
– Нынешние крайние либералы со своим повальным отрицанием и деспотизмом просто страшны. Они, в сущности, те же деспоты, только навыворот: в них тот же эгоизм и та же нетерпимость, как и в ультраконсерваторах.
– Сильно подумываю об отставке. Нельзя служить: при таких условиях никакое добро не мыслимо.
– Нет хуже деспотизма, чем деспотизм толпы, особенно величающей себя либеральною.
– У нас тот не патриот, кто не орет, не беснуется, не ломает стульев и столов.
Ударом для Никитенко был перевод Управления цензуры из ведения министерства народного просвещения в министерство внутренних дел – полиция руководит развитием литературы! Пришёл к выводу, что литература в России при этой власти своё развитие закончила.