Первые мысли наматывались и разматывались, они обрывались на полусло… «Нет, только не это! Я надеялась, что этого больше не…» Надеялась? Да. С другой стороны, я всегда ждала этого, всегда знала, что переживу что-то похожее еще раз, но никогда не была к этому готова.
Голова у меня кружилась, и в глазах помутнело. Все лица, в которые я так тщательно всматривалась, предательски размывались. Я стала искать место, куда можно сесть. Пускай это будет асфальт, пусть даже сырая земля. Главное — не свалиться с ног и не удариться головой обо что-нибудь.
Мне удалось сесть на лавочку. Носом пошла кровь, и я задрала голову, чтобы кровь не испачкала одежду. В темноте шли люди, но они, кажется, не видели, что мне плохо. Я посмотрела на темное небо. На нем не было облаков и даже звезд. Оно было совершенно… совершенно пустым.
Первый раз это случилось в детстве. Мы жили в районе за Волгой, где было много-много частных домов. Наш небольшой домик был возле леса, стоявшего стеной. В этот лес ходили за грибами и ягодами. Зимой взрослые катались на лыжах, а меня катали на санках по лесным тропинкам. Я лежала в деревянных санках, укутанная в несколько слоев, как луковка, и видела верхушки сосен. Они качались и скрипели от мороза, а небо над соснами было полным звезд.
Не люблю вспоминать. Воспоминания — это что-то уже исчезнувшее, но я часто думаю про то лето, когда мы шли домой через большой мост над сверкающей синей рекой, а внизу плыли белые теплоходы. Мои воспоминания о доме туманные, но все же с яркими красками. Помню зеленый забор-штакетник, украшенный красными ромбами. Синий-пресиний гараж. И сам дом — желтый, как одуванчик в конце мая.
В доме всегда было полно людей: я, моя старшая сестра Лиза, наши родители и бабушка Аня. К нам всегда заходили соседи, а дальние родственники приезжали из других городов и оставались на все лето. Летом входная дверь всегда была открыта.
Я помню бабушку Аню как сухонькую старушку, которая вечно ходила в своем беленьком платочке с цветочками и смотрела так по-доброму грустно своими мутными глазками. Я помню ее всегда что-то делающие жилистые руки. Закутанная в платок и слои юбок, бабушка открывала только руки и лицо. Они единственные летали по дому, будто не связанные одной фигурой.
Я совсем не помню бабушкиного голоса. Какое-то время я думала, что бабушка Аня стеснялась своего беззубого рта, поэтому мало говорила. С другой стороны, это не мешало ей постоянно улыбаться. Бабушка рассказывала, что посеяла свои зубы незадолго до того, как мы с Лизой появились на свет. Я думаю, что бабушкин голос был такой же мягкий и добрый, как она сама.
Любила ли я ее? Я была слишком маленькой, чтобы понять это, но мое поведение и так все ясно говорило. Я не отрывалась от бабушкиных юбок, всегда ходила за ней, сидела у нее на коленях. Я не могла без нее. Она всегда укладывала меня спать, я даже не могла уснуть без ее пожеланий доброй ночи. Мне казалось, что это бабушка Аня научила меня ходить, есть и даже говорить. Может, я не помню ее голоса, потому что она отдала его мне?
Ничего она так не любила, как собирать грибы. Летом ей было тяжело переживать жару, и она уже не могла работать в огороде, как раньше, но в начале осени она оживлялась и в ее мутных глазах появлялась какая-то искорка.
Однажды, в разгар бабьего лета, когда от солнца и желтых листьев возле дома все становилось золотым и сверкающим, бабушка Аня ушла утром за грибами, и больше ее никто не видел.
Накануне вечером она пожелала мне доброй ночи. Но что-то необычное было в ней в ту минуту. Мне всегда казалось, что бабушка и я — это одно целое, что мы все-все знаем и понимаем друг о друге. А в тот вечер я почувствовала какую-то странную отъединенность, словно моя бабушка видела и знала то, что мне было недоступно. И еще: вдобавок к тем фразам, которые она говорила мне всякий раз, бабушка Аня сказала «прощай». Я слышала это слово и раньше, но так редко, что не успела усвоить его значение. К несчастью, бабушка своим примером показала, что означает это слово. «Прощай» — это когда навсегда. И я навсегда это запомнила.
Она ушла на рассвете, часов в шесть утра. Родители были на работе, а мы ждали бабушку к обеду, который она и должна была приготовить. Не дождавшись, мы с Лизой начали волноваться. Она, как старшая и более решительная, пошла к соседке, тете Гале, и сказала ей, что бабушка пропала. Тетя Галя позвонила папе на работу.
Папа пришел и собрал всех соседей с нашей улицы. Времени терять было нельзя, ведь скоро начнутся сумерки. Все соседи пошли в лес искать бабушку. Лиза тоже очень хотела пойти, но ей наказали сидеть со мной дома.
Что касается меня, то у меня была истерика. Я не могла перестать плакать и не могла понять, как это так, почему бабушки нет. Она ведь была здесь еще вчера, я видела ее собственными глазами, а теперь ее нет и будто бы ее нет навсегда. Будто она не придет и не пожелает мне доброй ночи, и я больше не увижу ее доброго лица и жилистых рук. Разве это возможно? Мне никто не говорил об этом.
Пришла мама и приготовила нам ужин. Она объяснила мне, что бабушка заблудилась и мы ее обязательно найдем — если не сегодня, то завтра. «Как это завтра? — думала я. — Неужели моя бабушка Аня будет ночью в лесу одна? Неужели она будет идти в своем белом платочке, спотыкаться в темноте о корни деревьев и падать на землю? А где она будет спать? Будет ли у нее одеяло?»
Мои мысли и вопросы прервал папа. Он вернулся, когда уже было темно. У моего папы было богатырское сложение, но сейчас он появился перед нами осунувшимся и сутулым. Его исцарапанные руки были по локоть в земле. От его вида я опять начала плакать. Я вдруг поняла, как ему было плохо, ведь бабушка Аня была его мамой. Он сказал, что бесполезно шастать ночью, а завтра утром Дима подойдет со своими.
Дима, или дядя Дима, — это папин друг, военный, а «свои» — это солдаты, которыми он командует. Как я потом узнала, к ним часто обращались за помощью местные жители, потому что грибники пропадали каждую осень и кому-то надо было их искать.
Я видела их. Они приехали утром на трех больших машинах и стали вдоль леса на расстоянии двадцати метров друг от друга. Лес был сосновый, и по нему удобно было идти, ведь у сосновых корней мало что могло вырасти кроме грибов и ягод.
Солдаты ушли, а дядя Дима остался в доме со своей рацией и руководил поисками, сидя за нашим круглым столом. Меня пугала эта рация. Он говорил в нее нормальным голосом, а из леса ему отвечали голосом искаженным и каким-то чужим. Я не могла понять ни слова.
Ближе к вечеру солдаты вернулись ни с чем. Я не знаю, почему не получилось найти бабушку. «Невозможно прочесать весь лес, — говорил дядя Дима, — ведь он такой большой, что заканчивается в другой области, если вообще можно сказать, что он заканчивается».
Две ночи кряду я не могла уснуть. Я только закрывала глаза и видела, как бабушка Аня радостная идет через лес и ищет грибы. Она хлопает в ладоши, когда встречает красивый гриб. Я кричала по ночам: «Бабушка! Бабушка! Ау! Ау!», но она не отвечала, и я плакала.
Бабье лето кончилось. На улицу выходить не хотелось. Больше никакого золота, только белый туман и серые облака. Наш дом опустел, родственники стали приезжать все реже и реже, и без бабушки Ани было очень одиноко.
Все говорят, что после этого случая я стала замкнутой. Мало разговаривала и ни с кем не могла подружиться. Мои сверстники боялись темноты, кто-то боялся пауков, а я стала бояться того, что люди могут исчезнуть. Я всегда об этом думала и читала много новостей про то, как люди уходили из дома. Уходили даже не в лес, а просто на улицу — и больше не возвращались. Я не могла поверить, что каждый человек может куда-то пропасть. Но куда? Куда они исчезают? Не растворяются же в воздухе.
Я знала, что я никуда не исчезну. Где бы я ни была, я всегда буду знать, где я. Для самой себя я всегда «здесь», но что насчет моих близких? Они могут меня потерять, они могут не знать, где я, а я могу не знать, где они. Мне холодно от этих мыслей. Холодно, как ночью в осеннем лесу.
Мы с Лизой выросли. Она стала учительницей начальных классов, а я еще училась и подрабатывала фотографом. С самого детства я увлеклась фотографией, потому что часто перебирала семейные снимки, чтобы хотя бы на них отыскать бабушку Аню. К несчастью, ее там не было, зато меня приятно удивило, что людей можно оставлять на пленке и они никуда не денутся.
Похоже, только с Лизой я была близка как с подругой. Мы все время были вместе: гуляли, прибирались дома, читали друг другу. Мы пообещали всегда быть рядом, что бы ни случилось.
Мама с папой постарели, а мы жили с ними в том же доме, чтобы ухаживать за ними. И мне так нравилась наша дружная семья. Я спешила домой с работы и никогда не думала куда-то уезжать.
Однажды Лиза привела в дом своего жениха, с которым они гуляли уже полгода. Они познакомились в школе, где работала Лиза. Он был физруком и все говорил, что готовит школьную команду по футболу к отборочным матчам. Всем было интересно, и он понравился маме с папой, а мне дела не было до каких-то там отборочных матчей, но за Лизу я была рада, пусть и видела ее новый взгляд: она смотрела будто не замечая меня.
Я все еще страшно боялась пропажи людей. В более взрослом возрасте я узнала, что людей могут похитить. Мое дыхание всякий раз сбивалось, когда я слышала о реальных случаях похищения.
Поздними вечерами, когда я шла с работы на автобусную остановку, то видела какие-то подозрительные машины. Это были микроавтобусы с тонированными стеклами. Мне казалось, что там могли сидеть они — страшные люди, которые хватают одиноких прохожих и увозят их туда, где никто не найдет этих несчастных. Иногда я бежала от страха, когда похожая машина останавливалась рядом со мной.
Я часто вспоминала бабушку Аню. Может, она еще где-то есть? Ей тогда не было семидесяти. Маловероятно, но она могла дожить до сегодняшнего дня, люди живут и дольше. Может, она нашла новой дом с другой семьей, и сейчас у нее все хорошо? Пусть так. Куда лучше, чем однажды в лесу наткнуться на ее выбеленные косточки, скрытые слоями юбок.
Однажды был День города. У нас это очень-очень красивый праздник. Он проходит на берегу Волги, в сквере со старыми каруселями и гирляндами, которые зажигают ближе к вечеру. Для взрослых там бывают танцы, а для детей — игры. Там же, в сквере, устраивается ярмарка, на которую мы с Лизой поехали, чтобы поискать необычные украшения на свадьбу.
Это было в начале осени. Стемнело рано, гирлянды уже зажглись, а людей вокруг было очень-очень много. Я держала Лизу под руку и любовалась ее белой шалью и косами, которые сама заплела перед выходом. В одной из лавочек Лиза купила себе красивый венок из осенних листьев. Все было спокойно. Лиза уже давно молчала. Кажется, нам просто было хорошо вдвоем. Тогда был последний еще по-летнему теплый вечер в году.
В какой-то момент на нас пошла толпа людей, что возвращалась с танцев, а я тем временем засмотрелась на колесо обозрения. Мне казалось странным, что эта махина двигалась. «Лучше бы она стояла на месте, — подумала я. — И какой только смысл в этом постоянном круговороте?»
Меня кто-то задел плечом, а потом я почувствовала, что в моей руке, в которой раньше был Лизин локоть, теперь ничего нет. Я обернулась и не нашла ее. Сколько бы я ни вглядывалась в окружающие лица, лица своей сестры я так и не находила. Она исчезла, исчезла так быстро, а я с трудом могла дышать.
Голова закружилась. Я села на лавочку и пыталась остановить кровь из носа. Ничего не видела, кроме пустого темного неба. Ко мне никто не подходил, не предлагал платок. Лиза пропала. От осознания этого я не заплакала, нет. Я навсегда замолчала.