Черный ящик оранжевого цвета.

Николай Леонов

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.

Все описанные события происходили в действительности в 60-х годах прошлого столетия. В повествовании нет ни одного выдуманного эпизода. Здесь показаны будни Военно-воздушных сил Советской Армии.
Людям, не знакомым с авиацией, кое что может показаться не реальными, а поведение персонажей порой, по меньшей мере, странным. Но такой была армия, такими были летчики. Многие из них живы и поныне. Они честно исполняли свой долг и во многом благодаря им Советский Союз успешно осуществлял политику ядерного сдерживания, направленную на сохранение мира во времена "холодной войны". Военная авиация нашего государства имела тогда высочайшую репутацию во всём мире.
 «Черный ящик»- это общепринятое и любимое журналистами название прибора, автоматически осуществляющего контрольные записи режима полета и переговоров членов экипажа. На самом деле, контрольные приборы заключены в корпус оранжевого цвета (для более быстрого обнаружения в случае аварии). При вскрытии и анализе информации «черного ящика» обнаруживаются иногда парадоксальные факты, опровергающие порой самые достоверные и, вроде, очевидные версии.
Названием повести нам хотелось только сказать, что установившиеся понятия о событиях и поведении людей не всегда соответствуют их истинному содержанию.

 Глава 1.

- Штурман! Молитву!

Такой команды нет в наставлении по штурманской службе, не найти её и в других авиационных инструкциях и правилах. Но в дальней авиации эта фраза давно стала привычной и звучит почти всегда и во всех экипажах, когда в небо поднимается бомбардировщик. «Молитвой» шутливо называется перечень обязательных действий, которые должны выполняться на наиболее ответственном этапе полета–перед взлетом и во время взлета. «Молитва» предназначена, главным образом, для помощи пилотам, а её чтение входит в обязанности штурмана.

Правый летчик, старший лейтенант Зайцев, балагур и большой любитель всякого рода шуток, с удовольствием щеголяет своим знанием профессионального жаргона и охотно использует его при каждом подходящем случае. Командир экипажа не одобряет пустых разговоров и бессмысленных шуточек вообще, а во время полета, в частности; на вольность помощника следует незамедлительная реакция-сквозь шелест и потрескивание в наушниках шлемофонов раздается негромкий баритон капитана Крайнова:

- Зайцев! Ты без пяти минут командир, а все остришь. Сколько раз говорю, команды отдавать точно по наставлению, лишнего не болтать. Штурман, читать карту!

Николай Михайлович Крайнов, бесформенная фигура которого громоздится над приборной доской в командирском кресле, по внешнему виду никак не похож на военного летчика. Широкое и плоское лицо с одутловатыми щеками, почти незаметные светлые брови и маленькие голубые глава под тяжелыми веками. В его больших руках, которые «остряк» Зайцев назвал как-то «граблями», штурвал ракетоносца кажется рулем детского велосипеда.

Сдержанный и скромный, среди командиров кораблей капитан Крайнов выделяется, пожалуй, только своими габаритами. Много говорить Николай Михайлович не любит, близких друзей не имеет, перед начальством не тушуется. Улыбается он редко, но улыбка его хороша - взгляд теплеет, черты лица смягчаются и добрая душа будто раскрывается перед собеседниками.

Ему всегда находится место в любой офицерской компании – будь-то курилка, дружеское застолье или какое иное общественное мероприятие. Мнением его дорожат и к нему прислушивается не только молодежь, но и старшие офицеры.

 В авиацию он пришел по комсомольскому призыву в пятьдесят втором году и, после окончания училища летчиков, четырнадцать лет прослужил в одном полку. За это время многие его однокашники дослужились до подполковничьих или даже полковничьих звезд, но это его, похоже, не задевало, - во всяком случае, к званиям и должностям он относился абсолютно бесстрастно.

Со своими личными планами и желаниями Крайнов ни с кем не делился, о карьере, вроде, не заботился и не переживал – может, потому она и не сложилась. Был он, безусловно, одним из самых опытных летчиков, его уважали и с ним считались абсолютно все,-от рядовых стрелков до командира полка. Но ввести его в список резерва на повышение никому из начальников не приходило в голову: высшего образования не имел, да и был он сам очень уж какой–то не командирский.

В экипаж Крайнова и был назначен прибывший в полк молодой лейтенант Геннадий Зимин. За четыре года службы, а в бомбардировочной авиации это срок немалый, - почти пол тысячи часов налета, тревоги, наряды, - Зимин прошел все этапы подготовки штурмана корабля, вполне освоился с полковой жизнью и считал, что с командиром и экипажем ему очень повезло.

 Сегодня обычный полет по плану боевой подготовки: день, метеоусловия простые, продолжительность полета четыре часа двадцать восемь минут. Старший лейтенант Зимин к работе готов. Сейчас его очередь включиться в работу экипажа. Инструкция давно выучена наизусть, но порядок есть порядок, и Геннадий начинает зачитывать взлетную карту-памятку. Точнее, выкрикивать слова нараспев, акцентируя ударения, выделяя звонкие согласные и как бы обрывая фразы, чтобы звучало молодцевато и подстегивало к действию:
 - Выпустить закрылки на взлетный угол, проверить их синхронность!
- Закрылки двадцать пять, синхронно работают!
- Проверить давление в основной и аварийной системе тормозов!
- Давление в норме!
- Законтрить носовое колесо!
- Законтрено!
- Я семьсот восемнадцатый, разрешите взлет!

С командно-диспетчерского пункта руководитель полетов дает разрешение на вылет:
- Семьсот восемнадцатый, взлет разрешаю.
- Экипаж, приготовится к взлету! Взлетаю!

Рев двигателей достигает высшей точки, тело аэроплана вибрирует и содрогается от реактивной силы и желания рвануться вперед и вверх, на простор, в небо, за облака, к дьяволу на рога – только побыстрей оставить землю…

- Отсчет!- Это команда экипажу для включения секундомеров, - время полета началось.

Отпущены тормоза,тяжелый бомбардировщик срывается с места,исполосованная черными следами шин бетонная полоса ускоряется и стремительно уносится под фюзеляж.

- Скорость двести двадцать, двести сорок, двести шестьдесят!

Семьдесят тонн металла, керосина, вооружения, приборов, проводов и всяческого оборудования с шестью членами экипажа,– все то, что детально спроектировано, тщательно собрано и отлажено в одном, имеющим целевое назначение изделии, - дальнем бомбардировщике, - тяжело и теперь уже, как бы нехотя, отрывается от бетонки. Земля остается внизу, прекращается тряска, ревущие двигатели как -то сразу затихают, звук их становится ровным, плавно переходит в равномерный гул и кажется, что в кабине наступила абсолютная тишина.

- Высота пятьдесят метров… Сто метров… Сто пятьдесят метров…
- Шасси убрать!
 - Шасси убрано!

Семьсот восемнадцатый в полете. Теперь предстоит набор высоты, маршрут на полигон, бомбометание, возращение на аэродром и посадка. Такие же задания у всех экипажей полка. Все как всегда.

Но для старшего лейтенанта Геннадия Зимина этот полет должен стать особенным. Он наконец-то сделает то, что задумал уже давно, почти год тому назад. Раннее ему постоянно что-нибудь мешало. Дело было вроде личным, касалось только его и Нади, его жены. Точнее, больше всего Нади, хотя она и не знала пока об этом. Конечно, в этом забытом богом гарнизоне, где базировался полк, ей не место, - она была здесь абсолютно чужой и, за два года, ни с кем из офицерских жен не сблизилась и не подружилась.

Зимин не хотел никому причинить какие-либо хлопоты или неприятности, но вся его задумка была настолько необычной, что смущала его самого. И Геннадий каждый раз откладывал её исполнение, убеждая себя, что время еще есть и сделать это никогда не поздно. Ему казалось, что обстоятельства и, в первую очередь, бесперспективность дальнейшей службы толкают его, может быть, не к самому лучшему варианту. Однако было что-то позорное в самой идее бегства из армии. Сдерживало его и то, что в силу непредсказуемости последствий, могли быть затронуты сослуживцы и командование полка. Для Зимина, выросшего в офицерской семье и с детства впитавшего в сознание, что выше чести ничего быть не может, до сих пор оставался неразрешенным вопрос морали – имеет-ли он право вообще пойти на такой шаг?

Размышления не мешают Геннадию выполнять привычную штурманскую работу – он следит за приборами, определяет местоположение, уточняет курс и ведет записи в бортжурнале. Периодически вносит поправки в режим полета:
- Командир, доверни влево два градуса, держи высоту девять двести.

Мысли его возвращаются к Наде и воспоминаниям четырехлетней давности. Он встретился и познакомился со своей женой, когда, окончив Челябинское училище, приехал навестить родителей. Встреча состоялась в доме однополчанина и старого друга семьи Зиминых – Николая Ивановича Давыдова.

Давыдов, бывший командир мотострелковой дивизии, был на два года моложе отца Геннадия, но уволились они из армии одновременно, когда Геннадий еще учился в школе. Судьба свела майора Зимина и майора Давыдова сразу после войны, после того, как бывшего кавалериста Зимина направили на политработу.

Военная карьера Давыдова складывалась удачно, - прибыв на фронт после ускоренного выпуска младшим лейтенантом в сорок втором году, в боях под Белгородом он уже командовал ротой, а накануне Корсунь-Шевченковской операции исполнял обязанности командира батальона. Затем, ещё не получив даже звания майора, был назначен начальником разведки дивизии. Но эта должность пришлась ему не по душе и он, после некоторых мытарств, добился перевода обратно в полк, с которым дошел до Берлина и в котором прослужил ещё два года начальником штаба.

Летом сорок пятого года в часть прибыл новый замполит Зимин. Фронтовики, почти ровесники, молодые офицеры сразу пришлись по душе друг-другу, а обладая в чем-то схожими характерами, сдружились. Потом пути их на некоторое время разошлись – учеба в военных академиях, переводы в другие части, - но связь они не теряли, переписывались, регулярно созванивались, и каждый всегда был в курсе дел товарища. Ничего удивительного, поэтому не было в том, что вместе с направленным на Дальний Восток командовать стрелковой бригадой Давыдовым, там же оказался и отец Зимина. В это время оба были уже женаты и имели детей. Вместе служили, вместе росли в должностях и званиях, - через два года Давыдова назначили заместителем, а затем и командиром дивизии, - Зимин стал у него начальником политотдела.

 По неписанным, но прочно установившимся в военной среде традициям, между семьями командира и замполита всегда поддерживались дружественные отношения, которые, во многих случаях, перерастали почти в родственную связь. Где бы не дислоцировалась воинская часть, квартиры старших офицеров выбирались по соседству, жены неизменно дружили и помогали друг другу, а дети воспитывались и росли как общие. Все праздники отмечались совместно, возвращающиеся из отпуска везли подарки и гостинцы для всех, в том числе и для семьи порученца комдива старшины Касяна. Ему всегда отводилось жилье рядом, так как он отвечал за всё хозяйственное обеспечение и быт комдива.

Начальнику политотдела по должности порученец не полагался, но Давыдов ввел свой порядок, при котором деятельность хозяйственного старшины распространялась и на семью Зимина, а сам Касьян считался как бы общим достоянием. Свои обязанности старшина исполнял ревностно, приближенность к начальству служила удовлетворением не только лишь одной его гордости, но и приносила некие более значимые для него и его семейства материальные плоды.

 Он служил по контракту первый срок, был услужлив, исполнителен и находчив. Командира уважал и слегка побаивался, к остальным относился ровно и подчеркнуто вежливо, хотя и любил иногда, по хозяйски, покомандовать детьми. Кроме командира, выделял лишь Нину Алексеевну, мать Геннадия. Случайно она оказалась землячкой Касьяна. Они родились на харьковской земле, помнили названия некоторых районов и примечательных мест своего детства. Это по своему сближало их и, только поэтому, Касьян позволял себе иногда откровенничать с Ниной Алексеевной, сетовать на своенравие своей супруги Веры или бестолковость новобранцев.

 В целом же старшина, в чужие дела нос не совал, со своими справлялся и, во многих случаях, был незаменим. К нему привыкли, как и он привык ко всем и ко всему; службой не тяготился и был вполне доволен своей жизнью.

В конце пятидесятых дивизию перевели с Дальнего Востока в Ростовскую область, штаб и командный состав разместили в Ростове. Жены и дети командиров быстро освоились и приспособились к жизни в шумном южной городе. И город, и климат пришлись всем по душе, квартиры достались в престижном районе, рядом с парком и театром. Спектакли и концерты стали настоящим открытием для неизбалованных зрелищами офицерских семей, а совместный досуг ещё более сблизил их отношения.

Давыдов был представлен к званию генерала, как и положено ему было по должности, а отец Геннадия, в домашней обстановке, командира иначе, чем генералом и не называл. У Давыдовых было двое дочерей и, как–то однажды, во время вечернего чаепития, Нина Алексеевна, вдруг высказалась, что неплохо было бы и совсем породниться с Давыдовыми, когда придет время женить сына.

Отец среагировал одобрительно. Геннадию тогда исполнилось пятнадцать лет, время превращения мальчика в мужчину, но к девочкам Давыдовых он относился как к товарищам детских игр, ничего женского в них не замечал, да и мал ещё был и, потому, словам матери не придал никакого значения. Возможно, что когда–нибудь пожелания Зиминых могли бы и сбыться, но одним днем круто и в неожиданном направлении развернулись судьбы однополчан и их родных.

Если в гражданском обществе жизненные перипетии воспринимаются, зачастую, как злой рок или божья воля, то для профессиональных военных любые перемены являются совершенно обыденным делом. Спокойное и взвешенное отношение к изменению ситуации диктуется неписанными законами и традициями поведения офицерства, которые складывались и оберегались в течение многих веков.

 В середине двадцатого столетия ни в судьбу, ни в священное писание не верили советские офицеры. Верили в силу и незыблемость власти, в полковых товарищей и офицерскую честь. Верили, что Советский Союз – оплот мира на земле. Верили, что в нужное время должны выполнить свой главный долг – защитить Родину.

 Ради этого прозябали в дальних гарнизонах, жили в бараках, несли бессонные дежурства, принимали на себя тяготы армейских учений и боевых тревог. Ради этого обрекали своих близких на бытовую неустроенность и ограничения личных интересов и желаний. Верили, что ждет их заслуженная награда, общественное признание, благодарность государства и, едва только начиная службу на военном поприще, мечтали о том времени, когда все это сбудется.
Тем не менее, расставаться с армией не торопились. О жизни на «гражданке» представление имели слабое, хотя и знали, что есть там проблемы с жильем, ширпотребом и, главным образом, с продуктами. Как-то отец Зимина, вернувшись из Москвы, куда ездил по вызову в Главное политуправление вооруженных сил, не дослушав жалобы жены на пустые полки в магазинах и невозможность купить женскую шубу из искусственного меха, только входящего в моду, вдруг взорвался, да так, что Нина Алексеевна даже испугалась:
- Какая шуба! Ты что, не знаешь, что людям есть нечего, народ голодает! Семнадцать лет, как война кончилась! Скоро пятьдесят лет Советской власти, а наши правители только обещают! Доруководились! Нам–то еще грех плакать, а вот как мне приказы главных болтунов Советской Армии выполнять?! Об усилении морально–политической работы в частях! В глаза людям смотреть стыдно. И офицеры, и солдаты, если надо, свое дело исполнят, я это по фронту знаю. А вот во имя чего выполнять? – Зимин немного успокоился и смягчился – Ладно, извини, что-то нервы совсем уже сдают, пора уходить из армии. Вот Николай генерала получит, вместе и уйдем. А насчет шубы я завтра начальнику военторга позвоню. Он сделает.

В семьях Зимина и Давыдова вопросы отставки даже не обсуждались. Все было очевидно. Жить только в Ростове, где все уже практически налажено. Полагающихся пенсий вполне хватит для безбедного проживания. Не будет проблем и по трудоустройству жен–городские власти помогут. Останется в Ростове и старшина Касьян, получивший двухкомнатную квартиру в соседнем доме. Он, конечно, после увольнения человек свободный, но ведь столько лет вместе–авось пригодится. Привычный, почти свой и рядом. Да и благодарен должен быть за квартиру. Ничего такого, разумеется, вслух не оглашалось, но, как бы, автоматически подразумевалось.

Будущее оказалось обманчивым. Не пришлось Зиминым и Давыдовым обручить своих детей и породнится. Не присвоили генеральского звания командиру дивизии. И не услышали гости несостоявшейся свадьбы любимую присказку полковника, обычно сопровождающую рюмку русского напитка,–«И как её только беспартийные пьют!».

Заканчивалась весна 1962 года. Еще не прошло и года после двадцать второго съезда КПСС, когда граждане шестой части планеты, из доклада главы партии и государства, вдруг узнали, что через восемнадцать лет они будут жить при коммунизме. Новость огорошила, хотя и вызвала, наряду с недоумением, некоторый интерес. В пионерских и комсомольских организациях восприняли решения партии даже с воодушевлением. Оживилась деятельность редакторов и журналистов, многочисленных «кэ-пэ-эс-эс-ных ученых», лекторов и пропагандистов всех рангов. К дебатам, по разнарядкам райкомов, подключались наиболее сознательные представители культуры и научно-технической интеллигенции, то есть ждущие своей очереди на прием в партию или на получение квартиры.

Вопросов возникало немало. Главная обсуждаемая тема заключалась в расшифровке основополагающего принципа устройства коммунистического общества: «От каждого по труду, каждому по потребности»-кто и как будет нормировать «потребность каждого», где и какие справки надо будет получать и как избежать при этом злоупотреблений? Теоретические изыскания и практические предложения сыпались как из рога изобилия. Гораздо меньше, а точнее, ничего не говорилось о том, откуда что появится для удовлетворения «растущих потребностей»,-видимо, предполагалось, что это хорошо знают в партийных верхах и правительстве.

У Зиминых семейный обед в воскресенье был почти священным ритуалом. Помешать этому действу могли лишь обстоятельства чрезмерной важности. За стол садились втроем всегда точно в два часа. Иногда присутствовали заранее приглашенные гости,-кто нибудь из близких. Скатерть, фарфоровая посуда и полный набор мельхиоровых приборов. Спиртным не злоупотребляли, но водка в графине и красное вино в высоких бутылках с нарядными этикетками всегда занимали на столе почетное место.

Нина Алексеевна сервировала стол, подавала еду, убирала посуду и следила, чтобы тарелки и рюмки не пустовали. Родители любили выпить под хорошую закуску по стопке водки, да и Геннадию, после пятнадцатилетия, позволялся бокал сухого вина. Ели не спеша, на посторонние разговоры не отвлекались, ограничиваясь краткими фразами, относящимися непосредственно к обеду.
Напоследок пили чай с печеньем и сладостями. Чаевничали обычно долго,- выпивали по две-три чашки, – и, именно в это время, обменивались новостями, делились мыслями, обсуждали семейные планы.

Однажды, когда мать разливала чай по чашкам, Геннадий заговорил о возможности коммунизма. Отец поскучнел:
 – Знаешь, Гена, давай не будем об этом, все эти разговоры курам на смех.

 Геннадия такой ответ удивил; ему показалось, что отец недопонимает серьезности вопроса, и, впервые подумал о том, что Зимин-старший рассуждает, как эгоист, который не думает о развитии общества, а занимается только мелкими личными проблемами. Ведь на тот момент все было ясно - коммунизм непременно наступит, всякие мелочи разрешатся сами собой по ходу строительства нового общества, но вот принципиальные вопросы надо решить заранее. Геннадий почувствовал досаду и даже какую то злость на отца:
- Папа, ты что, не веришь в коммунизм? Зачем же революцию тогда делали? Ты можно сказать, сам комиссар, воспитываешь солдат и офицеров, отчего тебе это смешно? Ты что, обманываешь подчиненных, а сам притворяешься? Как ты можешь так?!
- Для тебя я отец, а не комиссар. Да и не политработником я родился. Война для меня закончилась в Венгрии, в городе Карменде – до тех мест дошел наш Донской корпус. Моя биография до войны – расноармеец, курсант, курсовой командир. Пять лет в армии, потом четыре года фронт. Два ранения, пол года госпиталей. Когда кончилась война, мне было тридцать лет, образование – начальная школа да кавалерийские курсы в Новочеркасске, должность – командир эскадрона, звание– майор.

 После победы мы, фронтовики, почувствовали себя, как будто, ненужными. Боевые части начинали расформировывать. Уже тогда я понимал, что кавалерия – это вчерашний день. Еще в сорок третьем Верховный отдал приказ о сокращении кавалерийских частей. И моя карьера, как кавалериста, закончилась. Войска пополнялись молодыми офицерами, с образованием, с перспективой. А мне было куда деваться?

 Кроме армии у меня пути не было. Отец умер во время голода в тридцать третьем, ещё до войны, а мать погибла при бомбежке в Новороссийске. Я был один, как перст, а с твоей мамой мы еще не были даже знакомы. Когда мне предложили остаться в армии политработником, я согласился с радостью и никогда об этом не жалел. Пустой болтологией не занимался. Мне приходилось исполнять чужие распоряжения и делать порой то, чего бы не хотелось. Но я старался, чтобы люди знали и видели, что они основа армии, что им доверяют, о них заботятся. Что единство и взаимовыручка, а не стремление к личной карьере, должно объединять офицеров. Что честь солдата выше всего.

И я хочу, чтобы ты раз и навсегда понял, что есть родина, есть народ,-рабочие, крестьяне, все, кто создает и творит. Я честно воевал, честно служил и моя совесть перед этими людьми чиста. Всё остальное-правительство, партийная верхушка, бюрократия–это только надстройка. Так получилось, что, может быть, кроме революционных романтиков, которые за идею шли на каторгу, наши правители никогда не были достойны своего народа.

 Ты что,не видишь, что все летит под откос? Что граждане богатейшего государства мира прозябают в нищете? Экономика - это еще полбеды, но рушится идеология, мораль, к власти липнут прихлебалы, в партии расцветает бюрократизм. А мы и к социализму-то не приблизились, как вдруг сказка про коммунизм – дурость или хитрость Никиты! Чтобы запудрить, как говорится, мозги людям.

Никто никому просто так ничего не даст. Всё надо зарабатывать своим трудом. И ты голову забивай не тем, как делить квартиры, машины и черную икру при коммунизме, а живи сегодняшним днем так, чтобы самому не было стыдно. Может, сейчас ты не понимаешь, о чем я говорю; поверь только, что придет время и всему, что с нами происходило и происходит, будет дана оценка.

На этом обсуждение и закончилось. Уже намного позже, в училище и после получения офицерского звания, Геннадий часто вспоминал тот давний разговор, мысленно возвращался в те годы и поражался прозорливости отца…

Возглавлявший тогда партию и государство Хрущев, несмотря на крестьянскую внешность, был умён, амбициозен и энергичен. Поднимаясь по ступеням партийной иерархии, выдержал жесточайший отбор сталинской системы. Ему приходилось терпеть унижения, а порой и скоморошничать. Но установки вождя исполнял преданно и полностью разделял его взгляды. В архивах сохранились «расстрельные» списки соратников по партии с подписью Хрущева. Занимая все более высокие посты - секретарь ЦК компартии Украины, секретарь Московского горкома, секретарь ЦК КПСС, - постепенно приблизился к Сталину и вошел в число самых доверенных людей. Никакой идеологии, кроме коммунизма, он не признавал и, до конца жизни, оставался ей верен.

Настойчивый и решительный, Хрущев, после смерти вождя сумел путем политических интриг избавиться от своих противников из ближайшего окружения Сталина и устранить сильных претендентов на власть. Придя к руководству партии, он, вопреки всем ожиданиям, раскрыл перед народом преступления сталинского режима, разоблачил культ личности самого Сталина, осудил методы авторитарного руководства, реабилитировал безвинно пострадавших. Хрущев сумел понять, что мир изменился после войны, что нужны свежие идеи, нужны реформы.

Со свойственной ему живой энергией он начал реформировать систему социализма. Но его главная ошибка, как ни парадоксально это выглядит, заключалась в недопонимании теории марксизма, в которой достаточно толково раскрыта суть взаимосвязи формы и содержания. Неэффективность «хрущевских» реформ была предопределена, поскольку они были направлены, в первую очередь, на изменение внешней формы, но никак не на отказ от принципиально неверных идеологических и исторических посылок. Личность сильная и неординарная, он оставил свой след в истории не как реформатор-хозяйственник, а как политик, положивший начало демократическим реформам.

Несмотря на простоту поведения, отсутствие какого-либо чванства, народность и образность речи, Хрущева не любили. Как серьезного политика не воспринимали, именовали не иначе, как «Никитой» или «Никиткой» и рассказывали о нем бесчисленные анекдоты. Особую неприязнь испытывали к нему офицеры старшего поколения – с одной стороны, помнили о его роли в сталинском окружении, с другой – не могли простить развала военно-воздушных сил, закрытия военных училищ и демобилизации пятьдесят восьмого года, когда из армии было изгнано больше миллиона кадровых военных.

Тридцатого мая 1962 года в газетах появилось постановление правительства о повышении цен на мясо, масло и другие продукты. Это известие повсеместно было воспринято как неспособность власти, в первую очередь Хрущева, руководить страной. Везде, где собирались люди: на рынках и остановках транспорта, в магазинах и столовых, в цехах и конторах обсуждалась эта новость. Недовольство нарастало, взвинчивалось и принимало все более яростные формы. Раздавались открытые обвинения в адрес власть предержащих.

По Ростову прошел слух о забастовке железнодорожников в депо на станции Каменоломни, где–то неподалеку от города Шахты. Обстановка накалялась, точка кипения была совсем близка, нужен был лишь малый толчок, чтобы возмущение вырвалось за пределы законопослушания. Пришли неподтвержденные, но якобы достоверные известия из Новочеркасска: бастует машиностроительный гигант – электровозостроительный завод, к нему присоединяются другие предприятия. Одна новость не успевала сменять другую – стихийные митинги в городе, забастовка на заводе «Россельмаш», волнения рабочих в Краснодаре. Милицейские посты и автоинспекторы, как–то сразу, исчезли с улиц - это тоже настораживало. Стояла необычайная для этого времени года жара, но в городе будто повеяло холодком, и холодок этот находил себе место в душах обывателей, вызывая чувство непредсказуемости событий и страшных ожиданий.

Давыдов принимал по засекреченной аппаратуре связи распоряжения самого Плиева, командующего округом:

- Силами дивизии занять стратегически важные объекты в городах Ростове, Новочеркасске, Таганроге, Шахты, Новошахтинске: вокзалы, почту, телеграф, административные здания, склады оружия, пожароопасные и взрывоопасные предприятия и все такое. Но главное-выдвинуть воинские подразделения с полным боекомплектом к местам стихийных митингов и ликвидировать их, убрать толпы с улиц, пресечь бандитские и хулиганские действия. Проводимые операции согласовывать с местными органами госбезопасности, выполнять их оперативные команды, взаимодействовать с милицией. В случае чего, применять оружие. Письменный приказ получишь к тринадцати часам. Но ты приказа не дожидайся. Действуй сейчас же. По всем вопросам–в штаб округа. Понял все?
- Исса Александрович! Насчет применения оружия, это как понимать? По моей информации на улицах и митингах много просто любопытных, там есть женщины и дети.
- Ты что, не понимаешь, что происходит? Это вражеское отребье хочет власть захватить! А женщин и детей там нет и быть не может. Там есть жены и дети казаков! Сталин не успел с казаками покончить, так надо теперь поставить их на место!
- Исса Александрович! У меня ни офицеры, ни солдаты не подготовлены для полицейских функций…
- Ты что несешь! Я тебе не Исса, а генерал-лейтенант и командующий округом! Под трибунал захотел?! Выполняй немедленно, я тебя слушать больше не хочу!
- Товарищ генерал-лейтенант! Есть внутренние войска, есть милиция, наводить порядок на улицах – их задача. Армия не может воевать с гражданским населением…

Командующий не выдерживает, прерывает комдива, срывается на крик:

- Все! Надоел! Снимаю тебя с дивизии! Сейчас пришлю караул, чтобы тебя арестовали и лично сорву погоны! - Генерал бросает трубку…

 До караула все же не дошло. Давыдова вызвали в штаб округа, где царила суматоха, офицеры бегали из кабинета в кабинет, и никто ничего толком не мог объяснить. За всем этим ощущалась полная растерянность. Ожидался приезд кого–то из руководителей государства, вроде вот–вот, должен был появиться министр обороны…

В управлении кадров Давыдов расписался в приказе об отстранении его от должности командира дивизии, после чего получил указание начальника штаба округа отправиться под домашний арест. На прощание знакомый подполковник из управления шепнул ему на бегу:

- Да не переживай ты, сейчас здесь такое будет твориться, что лучше отсидеться дома. Из нас жандармов хотят сделать. Неизвестно, чем все еще это обернется, а ты, в любом случае, в стороне останешься.

На следующий день, 1 июня, после полудня пришла ужасная весть –в Новочеркасске войска расстреляли демонстрацию рабочих. В это невозможно было поверить, но уже к вечеру сомнений не было. Подробности не были точно известны, приводимые сведения иногда противоречили друг другу, но общая картина стала ясна: на центральной площади, напротив горкома партии, отряд внутренних войск, численностью до ста человек, открыл в упор огонь из автоматов по многотысячной толпе безоружных людей, проводивших митинг, - толпа была разогнана, порядок восстановлен.

Через день прекратились забастовки, подавленные и озлобленные люди вышли на работу. Последствия же этих событий ощущались еще долго. В Новочеркасске шли закрытые суды над забастовщиками, приговоры были необычайно суровы – вплоть до смертной казни. Должен был сполна получить свое и Давыдов, –с тоял вопрос о трибунале, - но помогли связи в генштабе. Старые друзья обратились к маршалу Коневу, который лично знал Давыдова еще по Украинскому фронту. Иван Степанович поручился за комдива и, говорят, убедил самого Хрущева принять во внимание боевые заслуги виновного и закрыть дело.

Вопрос о присвоении Давыдову генеральского звания даже не обсуждался, но приказ о снятии Давыдова с должности отменили и полковник, без лишнего шума, был уволен из армии с предоставлением всего, предусмотренного его рангом, пенсионного обеспечения. Негласное указание обкома КПСС об исключении Давыдова из партии, поступившее вслед за отстранением полковника от должности, начальник политотдела дивизии Зимин фактически проигнорировал – бюро он собрал, но заседание провел так, что коммунисты стеной стали на защиту командира.

 Секретарь обкома обвинил Зимина в антипартийном поведении, развале политико-воспитательной работы в частях дивизии и сообщил в Главное политическое управление о необходимости снять с занимаемой должности и исключить из партии теперь уже самого Зимина. Но опытные и осторожные партработники в управлении принимать решения не торопились, ожидая, что ждет главного обвиняемого – Давыдова. Благополучный исход сыграл свою роль – раздувать дело посчитали нецелесообразным и спустили все на тормозах, а полковник Зимин в самый кратчайший срок был вслед за командиром отправлен на пенсию.

Казалось, что все пережитое остается в прошлом. Геннадий через год окончил школу с серебряной медалью. Его будущее беспокойства не вызывало и уже давно было предопределено: высшее военное училище и армейская служба. Выбор воинской профессии был уже не столь важен: Нине Алексеевне нравилась морская форма, отец ратовал за инженерные специальности, а сам Геннадий твердо решил стать летчиком. Настаивать на своем или переубеждать сына у родителей резона, в общем–то, не было и, после недолгого обсуждения, выбор пал на Армавирское высшее военное авиационное училище летчиков.

Но «новочеркасские» события не прошли бесследно и напомнили о себе. Полковнику Зимину позвонил генерал Ходжиев, его хороший знакомый из министерства обороны:

 - Здравствуй, дорогой, здравствуй! Ты, как там, на гражданке, привык уже? Скоро в санаторий поеду, тебя обязательно навещу, коньяк тебе наш, армянский, привезу. Слушай, я знаю, что сын у тебя в летное училище поступает, так ты послушай меня – забери оттуда документы. Не пропустят его. Есть приказ – летчиков отбирать особо строго, чтобы ни–ни… А твоя фамилия в управлении кадров в плохом списке светится. Могут быть рогатки, не все, понимаешь, нас любят… Лучше парню душу не травмировать. Ну, а если ему так уж в авиацию хочется, так давай его в штурманское училище направим, например, в Челябинское высшее. Там таких ограничений по кадрам нет, главное, чтобы здоровье было, да голова работала. К тому же у меня в Челябинске свои ребята есть, если что, помогут.

Так Геннадий оказался курсантом Челябинского высшего авиационного военного училища штурманов. Порядки в училище показались ему чересчур жесткими, требования к дисциплине просто невыносимыми, а сокурсники неинтересными. К тому же первое время он относился к остальным курсантам, как к переодетым в форму уличным парням, тогда как сам себя считал носителем офицерских традиций и продолжателем династии. Это как бы возвышало его над остальными и, должно было автоматически приводить его к первенству во всем, – учебе, спорте, строевой подготовке. Очень скоро, однако, Геннадий осознал, что никаких привилегий не имеет, выдающимися качествами не обладает -постепенно втянулся в общий ритм училища, сблизился с сокурсниками и обнаружил среди них немало хороших товарищей. Собственная самооценка перестала иметь для него какое–либо значение – он почувствовал себя частью коллектива и это дало ему уверенность и даже ощущение какой–то комфортности существования.

У него проявился необычайный интерес к изучению новых специальных дисциплин – метеорологии, самолетовождению, бомбометанию – он нашел в них немало любопытных задач и мог заниматься часами. По мере овладения специальностью в Геннадии пробуждалось чувство гордости за училище и будущую военную профессию, а цитируемые некоторыми преподавателями и всеми курсантами слова, якобы сказанные Петром I: «Штурманы – сословие подлое, но в науках редких познаниями обширными обладающее, и потому препятствий штурманам в посещении кают- компании господ офицеров не чинить», воспринимал, как аллилуйю.

И вот закончена пятилетняя учеба, выпускной вечер позади, документы оформлены и блестящего лейтенанта Зимина уже встречают в своей квартире родители. Стол накрыт, как накрывался прежде в выходные дни, - и через минуту-другую появляются Давыдовы, - Николай Ивановичс женой Натальей Ивановной. Охи, ахи, объятия, поцелуи, вопросы и воспоминания. Обед закончился поздно вечером. На следующий день договорились собраться у Давыдовых.

Запланированные посиделки не предвещали ничего неожиданного. Геннадий испытывал чувства человека, завершившего нелегкий жизненный этап, освободившегося от тяжкого груза постоянной опеки и ожидающего больших перемен в жизни. Теперь он свободен и независим, имеет ко многому обязывающее офицерское звание,-как равный с равными он мог вести себя со старшими, - теми, кого любил и безмерно уважал, но для которых всегда был несамостоятельным мальчишкой. Ему хотелось, чтобы девочки Давыдовы заметили, что он повзрослел и возмужал, обрел уверенность и стал настоящим мужчиной. Втайне он даже желал, чтобы они проявили к нему чисто женский интерес, - они не встречались почти два года, и Геннадий уже не мог воспринимать их, как просто близких друзей детства.

Но все, что произошло у Давыдовых, при всей своей обыденности, полностью изменило жизнь молодого штурмана Зимина. Он сразу заметил, что девчонки похорошели, обрели округлые формы, а ухоженная кожа, модные прически и нежный аромат духов делали их просто обворожительными. Старшая, Валюша, была выше и грациозней сестры. Зато Ира обладала необыкновенно красивыми глазами–ярко синие, они светились, как самоцветы – и Геннадию доставляло удовольствие думать, что именно он вызывает восторженное восхищение в этих глазах.

Но неожиданно для молодого лейтенанта в доме Давыдовых оказалась еще одна девушка. Высокая, в темно лиловом бархатном платье с узкими плечами и белым кружевным воротником, в туфлях на тоненьких гвоздиках–каблуках эта девушка поразила своей внешностью: нарочито небрежно собранные в пышный сноп золотые волосы, как бы струясь, переходили в шикарную косу до пояса. Когда Валентина представила Геннадия, девушка слегка порозовела и, глядя ему в лицо, протянула руку с тонкими и сильными пальцами.
- Познакомьтесь. Это наш друг, почти брат, Гена Зимин. Как видишь, Надюша, летчик и теперь совсем самостоятельный человек, можно сказать, жених. Шучу, шучу. А это моя подруга, Надя. Мы вместе учимся в институте культуры, она играет на аккордеоне, ещё и хорошо рисует, ещё и немецкий язык знает в совер-шенстве. У неё только один недостаток – она не за мужем и даже жениха не имеет. Если бы была только красивая, наверное, давно бы кольцо носила, а она ведь ещё и умная – от ухажеров бегает, на танцы не ходит.
- Валечка, не позорь меня. – У Нади оказалось приятное контральто: - Гена может сделать неправильные выводы, а мне не хочется, чтобы такой красивый молодой офицер подумал обо мне что–нибудь плохое.

Внешность Нади, мелодичный голос, аристократическая сдержанность движений произвели на лейтенанта необыкновенно сильное впечатление. Такое чувство он испытал подростком, когда школьником ездил с классом на зимние каникулы в Москву. Программа поездки включала посещение выставки импрессионистов в Пушкинском музе. Там он впервые увидел полотно Ренуара «Портрет актрисы Жанны Самари»: живая женщина в платье из розовых лепестков плыла в воздухе и свет от её лица, глаз, тела заполнял пространство гулкого зала.

Для Геннадия в тот момент исчезло все – картины, портьеры, окна, люди. Только эти чистые краски создавали объем, прошлое, будущее и саму жизнь… Никакого сходства не было между женщиной с портрета и впервые увиденной девушкой, но Геннадий впал в состояние такой же прострации – он вдруг почувствовал, что оказался внутри совершенно нового мира, в котором обитает волшебное создание и кипят чувства необыкновенной силы – страсть, нежность, любовь.

 Лейтенант Зимин влюбился, влюбился мгновенно и безоглядно – им овладела какая–то скованность, забылись нужные слова и он совершенно растерялся, не зная, что сказать и что делать дальше. Он видел перед собой только правильный овал лица, черные брови и ласковые темно оливковые глаза.

- Гена, да отпусти ты руку; бедная Надя не знает, как от тебя освободиться! В конце концов здесь не одна, а три красавицы и они все хотят мужского внимания. Да и пора за стол садиться, вон родители уже определились, где кому сидеть. - Несмотря на шутливый тон, в голосе Ирины проскользнула нотка слегка задетого самолюбия. Она, как любимая дочь, привыкла быть в центре внимания и, безусловно, имела к тому все основания.

Сервировка стола, как всегда у Давыдовых, была великолепна, закуски изысканными, а возлияния обильными. И гости, и хозяева чувствовали и вели себя непринужденно, много шутили и смеялись; постепенно освоился и разговорился Геннадий, - рассказал пару анекдотов на авиационную тему и, как бы вовлекая молодежь в забавную игру, напропалую ухаживал за всеми девицами.

В разгар веселья соловьем засвиристел новомодный дверной звонок. Появились новые гости – бывший старшина Касян с супругой. В другое время и в другом месте Геннадий не узнал бы почтенную чету: старшина возмужал, отрастил рыжеватые усики, вместо привычной военной формы на нем была белоснежная нейлоновая рубашка и пестрый галстук; жена же его, Вера, одетая в яркий летний костюм, сильно похудела и выглядела утомленной. Новоприбывших усадили за стол, и веселье продолжилось.

Касян сразу оказался в центре внимания: он произносил смешные тосты, приглашал всех танцевать, пытался запевать сам и организовать хоровое застольное пение. Не было сомнений в том, что ему, в первую очередь, очень хотелось развеселить свою жену, но Геннадию показалось, что Касян слегка красовался и перед Настей, хотя явно этого, вроде, не показывал.
Валюша села за пианино и попросила Надю спеть какой–нибудь романс. Та долго отнекивалась, но, в конце концов, уступила и вполне профессионально объявила:
- «Не пробуждай воспоминаний», стихи Дениса Давыдова.

Голос её был очень хорош, пела она чувственно, темпераментно и, вместе с тем, благородно. Зимин не был большим знатоком музыки, жанр романса совсем не знал, но исполнение его просто потрясло. Он был уже не просто влюблен – он был покорен, душа его трепетала, он был необыкновенно и как–то печально счастлив. Хотелось лить слезы, смотреть только на Настю и слушать её бесконечно.

Присутствовавшие многоголосо выражали свое восхищение и пытались уговорить певицу ещё что-нибудь спеть, но Надя неожиданно смутилась и убежала на балкон. В её отсутствие коллективное желание налить и выпить озвучил Николай Иванович, что и было с удовольствием исполнено. На призывы Давыдова поддержать компанию Настя не отзывалась. Зимин хотел было отправиться за ней, но его опередила Валя. Когда подруги предстали перед собранием, Геннадию показалась, что в глазах их блестели слезы. Это было непонятно, но тут же последовало и объяснение:
- Извините меня, пожалуйста, взгрустнулось почему-то. Наверное, лишнего выпила, я ведь, вообще–то, не пью. Ещё и Валюшу расстроила, она совсем уж ни с того, ни с сего прослезилась. Обещаем, что больше этого не повторится.

Касян тут же попытался сгладить возникшую неловкость:

- Ну, слезы это не преступление, это даже хорошо, они душу очищают. Женщины плачут в двух случаях,-когда муж пьяница или когда влюбляются. У вас мужей вроде нет, так что признавайтесь, в кого влюбились? Не стесняйтесь, здесь мужчины такие, кого хочешь покорят. Вон хоть Зимины, - что старший, что младший, - во всех отношениях красавцы. Да и я сам хоть куда. Жаль только, что женат, да вам и не по рангу – образования высшего нет. Но если влюбитесь, так что с вами поделаешь, мы с женой возражать не будем. Правда, Верочка?

Девчата поддержали незатейливую болтовню, начали высказывать свои пожелания к будущим мужьям и к этому обсуждению подключились все: особенно веселилась Ирина, которой тема разговора явно нравилась. Так или иначе, до самого окончания обеда, перешедшего в ужин, разговор шел о женихах и невестах, лучшего возраста для замужества, моды на свадебные наряды и прочей, на взгляд Геннадия, чепухе.

Время пролетело незаметно и пришла пора расставаться. Первыми ушли супруги Касяны. Нина Алексеевна, мать Геннадия, проводила их до порога и, вернувшись, поделилась своим впечатлением:

- Касян молодец какой. Держится бодро и жену поддерживает. А ведь у Веры очень плохо со здоровьем, он мне еще месяц назад признался, под большим секретом, что у неё рак нашли. От неё скрывают, но она, видимо, догадывается. Касян пылинки с неё сдувает, по дому все сам делает. Спаси и сохрани их господь.

Надя постоянно жила в Новочеркасске, но в этот раз, по договоренности с Давыдовыми, осталась ночевать у них. Геннадию очень не хотелось уходить по вполне понятным причинам, но отец с матерью не намерены были ему потакать и, простившись с остающимися, Зимины в полном составе удалились.

На следующий день, второпях позавтракав, Геннадий в девять утра был уже у Давыдовых. Но опоздал. Надя уехала и Зимину, соблюдая правила приличия, пришлось провести несколько скучнейших часов в обществе Давыдовых. Тем не менее, из беседы с сестрами он сумел извлечь некоторую пользу для себя. Он узнал многое из того, что его интересовало: что отец его любимой - военный врач, начальник гарнизонного госпиталя, а мать – бывшая певица музыкального театра. Что Надя их единственная дочь, что она на два года моложе Геннадия и, главное, что она ни с кем не встречается.

 Лейтенант очень опасался, что девушка могла быть влюблена или увлечена кем–либо и поэтому испытывал некоторую неуверенность – вправе ли он навязывать ей свое ухаживание? Со свойственным молодости стремлением к красивым штампам, он решил для себя, что в таком случае, принесет свои чувства в жертву, и будет гордо скрывать их от любимой во имя её счастья.

 Несмотря на благородную привлекательность такого будущего, что–то в нем не устраивало Геннадия, хотелось бы чего-то более определённого. Зимин пока только ощущал, но ещё не осознавал, что небеса подарили ему счастье любить, любить безраздельно и на всю оставшуюся жизнь. Можно много раз влюбляться, страдать от любовных переживаний, вновь и вновь испытывать любовные влечения и иметь, в обыденном понимании, полноценную личную жизнь.

 Но настоящая любовь достается только избранным – она приходит единственный раз и, почти никогда, не приносит счастья. И тогда чувства, разум, плоть перестают иметь какое–либо значение. Вселенная становится метафизическим миром, в котором только и может существовать душа и её неосязаемые производные - обожание, нежность, печаль. Тихая радость сменяется там ураганом яростной страсти. Как приливы и отливы мирового океана открывают и прячут грязь или сокровища дна, так виртуальный мир любви порождает самые благородные или самые низменные душевные порывы. Большая любовь всегда таит в себе смертельную опасность, но её жертва слишком поздно начинает понимать, какую плату придется рано или поздно отдать за счастье любить.
Зимин ощущал себя влюбленным, но ещё не подозревал, что пришло время его первой настоящей любви.

Глава 2.

Высота одиннадцать тысяч триста метров. Ровно гудят двигатели. Внизу, под аэропланом, пышная пена облаков, все остальное–голубой солнечный простор. С начала полета прошло три часа сорок минут.

- Корма! Корма! Калугин! –Командир вспомнил о стрелке и радисте, которые находятся на своих местах в хвосте аэроплана за бомболюком. У них отдельная тесная кабинка, автономная система жизнеобеспечения и только переговорное устройство связывает их с остальным экипажем.
- Да спят они, командир, вы их не тревожьте. Сон свалил богатырей.
- Зайцев, прекрати свои шуточки, ну что за помощник! Калугин, вы живы там?! Что молчите?
- А?! Командир, вы меня зовете? Самочувствие нормальное!- В наушниках, вслед за нарочито бодрым голосом стрелка, а правильнее сказать, командира огневых установок, Калугина, раздался хриплый голос, как бы действительно внезапно разбуженного, радиста:
- Самочувствие нормальное!

Зайцев пришел в неописуемый восторг:

- Ну, ребята и дают! Бортпайки, небось, уже слопали, выдрыхлись и самочувствие у них теперь нормальное. Во, бойцы! Им бы только пожрать, да поспать, а докладываться, как положено, и не обязательно. Мы так скоро и голоса их забудем, а уж физиономии я и сейчас не помню.

 Николай Михайлович рассердился, а может, только сделал вид, но командирский долг исполнил:

- Калугин! Ты что не знаешь, что в полете каждые тридцать минут надо докладывать командиру о самочувствии, следить за видимой частью самолета и обстановкой в задней полусфере, а, в случае чего, немедленно сообщать командиру.
- А мы доложили, - голоса провинившиеся звучат в наушниках, как-то неуверенно, - и обстановку наблюдаем, но пока ничего не видно.
- Прав, Зайцев, вы ничего не видите, потому что спите, а докладываете, только когда вас разбудят. Разболтались, я вот возьмусь за вас!

На этом воспитательная работа окончилась, не до того стало. Приближалась кульминация полета, тот главный момент, ради которого работает экипаж и совершает полет бомбардировщик. Геннадий скомандовал:

- Командир, приготовиться к развороту вправо! Курс сто девяносто шесть градусов! Р-р-разворот!
- Понял, разворот вправо, курс сто девяносто шесть.

Продолжительность разворота около двух минут. Зимину самое время занести данные о полете в бортовой журнал. Потом, до окончания бомбометания, времени на это не будет.

- Курс сто девяносто шесть градусов! Штурман, что-то облачность плотная, как бы ни прошлось бомбить в облаках.
- Не знаю, до цели еще сто десять километров. Метеопрогноз был нормальный, да и разведчик подтвердил, что в районе цели чисто. Впереди, по-моему, уже просветы появляются, но вот ветерок… Командир, доверни три градуса вправо.
- Понял, доворачиваю, вправо три.
- Командир, на боевом пути! Рубеж девяносто километров!
- Штурман, не рано-ли рубеж прошли?
- Ветер попутный, а скорость ветра двести пятнадцать километров.
- Ого! Ты смотри, Зимин, поаккуратней. У нас ведь сегодня боевая подвешена.
-Да нам, что боевая бомба, что учебная, экипаж-то наш снайперский! Ну, вот и облака почти растянуло. Командир, цель вижу! Характеристику цели опознал!

 Выложенные на полигоне полотнища смотрятся с высоты как вышитый крестик на зеленом полотне. Рваные обрывки полупрозрачного тумана срываются с остекления штурманской кабины и теряются где-то сзади. В разрывах облаков далеко внизу открывается земля и тут же прячется под набегающей воздушно-туманной волной. Но впереди, над целью, сияет чистое небо, среди лесного массива видны серебряные петли таежных рек, а над нитью железной дороги застыл белый дымок паровоза.

- Бер-р-ру управление на себя!- Геннадий, прильнув к окуляру прицела, плавным поворотом ручек, связанных с вычислительным устройством и автопилотом, совмещает перекрестие с целью. Угол сноса и дальность сброса рассчитаны заранее и сейчас главная задача штурмана – вывести бомбардировщик так, чтобы согласовать все параметры полета с расчетными данными свободного падения бомбы.
Цель движется по линии визира, но в любой момент, из-за резкого порыва ветра, «воздушной ямы» или тысячи других причин, бомбардировщик может повести в сторону, тряхнуть, накренить. Хуже всего, когда перед самым сбросом, цель вдруг внезапно и резко уходит из под перекрестия в сторону. Времени на исправление ошибки уже нет, и тогда бомбы летят мимо цели. Предсказать, где они упадут и каких бед натворят, невозможно.

Но сегодня все складывается вполне благополучно, и Геннадий работает, как на тренажере в штурманском классе, дублируя свои действия громкими командами:
 - Включить главный! Включить селекторный! Открыть бомболюк!

Цель стремительно приближается. Стрекочет механизм прицела, до сброса считанные секунды.

- Экипаж, приготовиться к сбросу! Сбро-о-с!

За нарочитой лихостью команды скрывается волнение, которое испытывает каждый штурман при боевом бомбометании.

- Командир, отдаю управление.
- Управление принял.
- Выключить главный, выключить селекторный! Закрыть бомболюк!

 Теперь можно перевести дух, свериться с картой и взять курс на аэродром.

- Командир, разворот вправо, курс двести пятьдесят два градуса!

Спина мокрая от пота, в кислородной маске хлюпает конденсат. Зимину не терпится узнать результат бомбометания, и он выходит на внешнюю радиосвязь.

Слышимость в эфире плохая, сквозь шум и треск электрических разрядов Геннадий едва разбирает сообщение с полигона:

- Семьсот восемнадцатый, по курсу пятьдесят восемь градусов, отклонение девяносто метров.

Результат отличный, - Геннадий испытывает чувство необыкновенного подъема от хорошо сделанной работы, ему хочется немедленно порадовать командира и он жмет кнопку внутренней связи:

 - Командир, отбомбились на пятерку! «Мы для победы ничего не пожалели, мы даже сердце, как НЗ не сберегли…».
Но его ликующее пение прерывает истошный вопль правого летчика:
- Штурман! Мы где?! Тут ПВО шумит! Их плохо слышно, я ничего не пойму, может, они не нам?!

Не выказывая эмоций, подключается командир:

- Штурман, доложи, где находимся!

Зимин бросает взгляд на приборную доску и его прошибает холодный пот – они летят прежним курсом на юг, давно проскочили поворотный пункт маршрута и находятся где–то в районе государственной границы, а может уже и за ней.

- Командир, давай вправо, курс ноль!
- Почему ноль? Мы где сейчас?
- Давай, командир, давай, крути вправо, курс ноль, на север! Надо от границы уйти, пока нас своя противовоздушная оборона не засадила! А я сейчас расчет сделаю на аэродром.
- А может сразу курс домой? Нам ведь время, наверное, придется нагонять?
- Уже ничего не нагонишь, командир, при таком ветре мы от маршрута уклонились на пятьдесят два километра… Ты почему сразу разворот не выполнил, когда я сказал?
- Да я не слышал команды, я на внешнюю связь ушел, результат быстрей хотел узнать.
- Ну, вот, узнал… Разворот влево, курс триста пятнадцать градусов! Идем по прямой на аэродром.

Зимин злился на себя, злился на Крайнова – на боевом курсе связь с полигоном должен поддерживать только правый летчик. А они с командиром, будто азартные мальчишки, увлекшиеся игрой, забыли обо всем. Геннадий даже подтверждения команды о выполнении разворота не дождался, - хотелось узнать оценку своей работы. А Николай Михайлович, вообще хорош, – не слышал команды. Как её, интересно, можно услышать, если штурман пользуется самолетным переговорным устройством, а командир уходит на внешнюю связь?

 Теперь, после посадки, разбор полетов, позор на весь полк, а еще и классность могут снять, – летному составу за классность ежегодно доплачивали, - жене новое огорчение. Стоило только подумать о Наде, как Геннадий вспомнил, что и в этот раз не исполнил задуманного. Как ни странно, но это принесло ему даже облегчение – появилась оправдательная причина отсрочки. В самом деле, не бросать же ему теперь экипаж и командира?

 Всю вину надо брать на себя. Ошибка чисто штурманская, штурману и расхлебывать. В, общем-то, особо страшного ничего нет. В звании вряд ли понизят, и так ниже уже не куда, от должности не отстранят – штурманов в полку недокомплект. А на своей карьере Зимин давно поставил крест – в двадцать шесть лет только старший лейтенант, какая уж тут карьера.

Как–то недавно от старшего штурмана полка подполковника Бурова он узнал, что выдвигался на должность штурмана отряда, но возникли препятствия по ведомству «особняка» - всплыла, якобы, негативная информация на отца Геннадия –полковника в отставке Зимина.

 Военная контрразведка, именуемая в войсках просто «особняк», сильно себя не высвечивает, - за железной, всегда закрытой дверью особого отдела, под кодовым замком хранятся карты, задания экипажам по боевому применению, всякого рода инструкции и приказы,- все, что имеет гриф «секретно». Там же, в прокуренной до основания комнате, вместе с «секретами», проводит в «заточении» и «особист» полка- исполненный чувства собственной значимости молодой мордатый капитан Саенко.

В армии всегда существовала особая, почти патологическая, тяга к засекречиванию всего и вся. Очевидная бессмысленность некоторых инициатив контрразведки приводит, порой, к анекдотическим ситуациям. Поступает, например, приказ о засекречивании офицерских должностей. Командир корабля должен отныне именоваться «первым», штурман корабля -«вторым» и, так далее. И вот уже в штабах составляются зашифрованные отчеты: « По состоянию на … в полку имеется: -«первых», годных к летной работе без ограничений в качестве командирf корабля -26 человек; -«вторых», годных к летной работе без ограничений в качестве штурманf корабля - 25 человек…».

Но главная задача контрразведки, можно сказать, святая её обязанность,- обеспечение благонадежности личного состава. Здесь, как иногда иронизируют в войсках по поводу «бдительности» органов, лучше «перебдеть, чем недобдеть», и здесь «особисты», что называется, «землю роют». И, не дай бог, если вдруг обнаружится какое–то пятнышко в биографии человека. Это никак не афишируется и никто этого «помеченного», до поры до времени, не трогает, не вызывает, не допрашивает. Живет такой военнослужащий, исполняет свой долг, и не подозревает, что числится в неких отдельных списках.

И вот однажды наступает момент, когда жизнь, вроде, готова преподнести подарок. В армии это, естественно, все то, что сулит блага, награды, почести - повышение в должности, перевод в хороший город, командировка за границу, перспективное или интересное задание. Ан, не тут-то было, – назначают не вас, переводят не вас, отправляют не вас, поручают не вам. Все молча и без всяких объяснений. Вы только случайно можете узнать, что ваши характеристики не подписываются, а представления никуда не направляются и хоронятся в личном деле, как в могиле.

Именно тогда, когда Зимин узнал, что его фамилия попала в «список», у него и появилась впервые мысль о катапультировании. Раньше, о служебном росте он, по молодости лет, не задумывался – хотелось освоить штурманское дело, привыкнуть к полетам, сдружиться с полковыми офицерами, - а звания и должности никуда не денутся, всё придет само собой.

Позже пришло понимание того, что профессия штурмана не годится для военной карьеры. В дальней авиации генералов-пилотов множество: командиры полков стратегических бомбардировщиков, все командиры дивизий и корпусов, начальник и заместители Главных авиационных управлений. А генерал-штурман всего один – главный штурман дальней авиации. Штурман дивизии – должность полковничья, штурман полка – подполковничья. Вот и попробуй тут дослужиться. Но дело даже не в карьере.

Как-то расхотелось Геннадию служить в военной авиации. Вот он стал профессионалом. А что дальше? Иногда военных штурманов откомандировывали на один-два года в гражданскую авиацию, на международные авиалинии. Вот там, по рассказам везунчиков, жизнь! Летать приходится, конечно, побольше. Но и зарплата в три раза превышает офицерское жалование, да и порядки другие – ни тревог, ни учений, никаких работ на аэроплане. Пришёл в белой наутюженной рубашке, проверил оборудование и в полет. Прилетели, скажем, в Токио, поправил галстук и в гостиницу. А там можно и город посмотреть, и в магазины заглянуть.

Но Геннадию, с его биографией, мечтать, попусту, не стоит. На такую удачу можно рассчитывать, имея звание не ниже капитанского. По собственному желанию оставить службу в армии, пока не выслужишь положенный срок, невозможно. И были случаи, когда офицеры летного состава, симулировали внезапное нарушение психики и, под предлогом навязчивого страха, катапультировались во время полета.

Зимину известно два таких случая, один произошел в «братском» полку их дивизии. Больше года решало командование, что делать с «психом» - его обследовали и в округе, и в Москве, многократно подвергали медицинской экспертизе и, в конце-концов, уволили в обычном порядке «по состоянию» здоровья. После демобилизации больной, как бы подлечился, и пошёл работать в гражданскую авиацию. А там проблема с лётным составом и опытный штурман, – находка для кадровиков аэрофлота.

Вот и засела крепко в голове старшего лейтенанта эта история. Посоветоваться не с кем, и он никак не мог придти к какому-то решению. Отец далеко, в письме или по телефону не расскажешь, – да Геннадий и не сомневался, какой ответ даст отставной полковник, – хорошо, если не проклянет, а обойдется только солдатской руганью. И сам Зимин считал такой поступок позорным. Но что ещё оставалось делать?

Он видел, что жена его несчастлива. Они поженились два года назад, после того, как Надя окончила институт культуры. Когда он сделал ей предложение, она приняла это как должное, тем более, что интимные отношения у них сложились раньше, вскоре после первого знакомства. Тогда она сказала ему:

-Гена, я тебя очень ценю. Наверное, даже люблю. Но ты должен знать, что у меня был до тебя жених, мой одноклассник, Олег Стоцкий. Родители не хотели, чтобы я с ним встречалась – он считался хулиганом, бросил школу и пошел в ремесленное училище, потом исчез. Оказалось, сидел в колонии за драку. Затем связался с городскими ворами, мотался на какие-то заработки, появлялся с большими деньгами и часами стоял во дворе с огромными букетами роз.

Я тем временем взрослела, умнела и уже понимала родителей –у нас не было со Стоцким ничего общего, не могло быть и будущего. Да и детская влюбленность прошла. Я отказывалась с ним встречаться, запрещала звонить мне и появляться у моего дома. И он вдруг пропал.

Случайно я узнала, что он лежит в онкологии с тяжелым заболеванием. Мне подумалось, что это, может быть, из-за меня. Я стала навещать его, он не хотел этого, ему становилось всё хуже и хуже. А я, будто прозрела, и увидела, какой он красивый – точная копия статуи Давида – и лицо, и грудь, и, знаешь, такой мраморный цвет кожи из-за болезни.

И характер у него оказался терпеливый и добрый. Всё во мне смешалось - жалость, вина какая-то, чувство долга и уже не детская, а осознанная любовь. Я думала о нем днем и ночью, ходила в церковь, молила бога спасти его. Если бы он поправился, возможно, всё между нами и закончилась бы. Мы были совсем разными. Но отпущено ему было всего четыре месяца и он, что называется, сгорел. Я была в шоке долго, не хотела никого видеть. Ни с кем не встречалась, пока с тобой не познакомилась.

 Если бы я собиралась жить вечно, то замуж не торопилась. А мне двадцать три. И я хочу иметь детей. Поэтому, ты никогда не пожалеешь, что сделал мне предложение. Я буду такой женой, какая тебе нужна и всегда буду с тобой, никогда не изменю и не обману тебя. Но ломать голову, как нам жить, что делать и где брать деньги – это дело мужчины. Так было у моих родителей, так и я хочу жить. Если ты меня понимаешь, мы никогда об этом больше говорить не будем. А сейчас я счастлива, потому что знаю –ты будешь самым лучшим мужем.

Это откровение невесты и будущей жены только усилило влюблённость Зимина. Свадьбу отметили в Ростове, в кругу самых близких людей и, уже на следующий день вылетели в Москву, чтобы оттуда отправиться фирменным поездом «Россия» на Дальний Восток, к месту службы Геннадия.

 Старший лейтенант заказал билеты в спецвагоне. Условия размещения в двухместном купе с мягкими диванами и ресторанное, хотя и типично «дорожное» обслуживание, вполне отвечали представлениям молодожёнов о свадебном путешествии. Бывалые проводницы сразу поняли, с кем имеют дело и, рассчитывая на хорошие чаевые, вели себя с молодыми необычайно предупредительно и радушно.

За окном вагона мелькали поля, перелески, станции и переезды. Гремели под колесами поезда мосты, в темных туннелях включались в купе ночные светильники. Тогда Геннадий и Настя бросались в объятья и, в страстном полузабытье, ласкали друг друга. Всегда внезапно кончался туннель, яркий свет слепил глаза и муж с женой вдруг обнаруживали, что дверь в купе закрыта, но не заперта. Это их почему-то веселило, особенно, когда они представляли, будто проводница с подносом и стаканами без стука открывает дверь. Ночами они не спали, а днем ели, пили шампанское, дремали, любовались ландшафтом и болтали.

Уральские пейзажи сменила сибирская тайга; проехали Байкал, а в Бурятии увидели первый снег. В купе тепло и чисто, в душах покой, в сердцах ласка. Шесть суток пролетели, как в сказочном сне.

Первую ночь по прибытию в часть они провели в офицерской гостинице, а уже на следующий день молодожёнам выделили квартиру в особняке с толстыми кирпичными стенами, построенном пленными японцами сразу после окончания войны.

Две небольшие комнаты, просторные кухня и прихожая, высокие потолки и печь, которая топилась углем и дровами. Освоить технику обращения с печью помогли соседи – в доме было ещё две точно таких же квартиры, как у Зиминых.

Надя, несмотря на интеллигентные манеры и профессию – преподаватель музыки – оказалась домовитой: побелила потолки, покрасила оконные рамы и двери, купила в военторге тюль и сделала шторы. Всё это было в новинку для неё и
она занималась хозяйством с радостью.

- Гена, ты привык питаться в летной столовой, но теперь ужинать будешь только дома. Я умею готовить и хочу, чтобы мы, хоть раз в день, кушали вместе. А иначе, что это за семья?
- Надюша, я об этом только мечтал. Заведем скатерть, накупим красивой посуды, и будем ужинать при свечах.
- Скатерть обязательно, посуда нужна, а вот, насчет свечей? Может, обойдемся пока? Я люблю, чтобы было светло. Скажи другое, здесь телевидения ещё нет, так надо какой-нибудь радиоприёмник купить. Ты на службе, или на полётах, а мне что делать? Буду новости и музыку слушать.
- Это обязательно. Но, вообще-то, надо тебе найти работу. Я не против, чтобы ты дома сидела, но у тебя такая хорошая специальность. Могла бы на неполный рабочий день устроиться, вести где-нибудь музыкальные занятия с детьми. А то, я боюсь, от скуки пропадешь.
- Гена, я бы с радостью. У меня практика в детском саду была, так это так интересно. Только где здесь детский сад? В поселке? Там никаких вакансий нет.
- Надя, так в гарнизоне строят уже школу. Замполит сказал, что следующей осенью, к учебному году сдадут. А потом и садик будут строить.
- Это хорошо, только когда всё будет? К тому времени у нас, бог даст, ребеночек появится. Тогда о какой работе речь?
- Наденька, ты что сказала? Ты точно знаешь, что маленький будет?
- Пока не точно, но будет обязательно. Мы же стараемся! Я тебя люблю всё сильней и сильней! Иди скорей ко мне.

Незаметно пролетели два года. Школу не смогли вовремя сдать в эксплуатацию, к строительству детского сада и не приступали. Настя наконец забеременела, но радость супругов была недолгой. Весной, во время учений, когда Геннадия не было дома трое суток, пошла Настя в сарай за углём, оскользнулась и упала. Результат страшный - выкидыш. Геннадий винил только себя – не уберег жену. Будь прокляты эти учения, эта служба, эта армейская нищета, когда беременная жена офицера вынуждена топить печь дровами.

Надя не плакала, только с этого времени совсем перестала улыбаться, забросила аккордеон и почти не разговаривала. Она не жаловалась и не упрекала мужа, по прежнему выполняла всю домашнюю работу, но какой-то холодок появился в супружеских отношениях, и печаль поселилась в доме Зиминых.

Геннадий только теперь остро осознал, что в захолустном гарнизоне, прилепившемуся к железнодорожной станции, на которой не останавливаются скорые поезда, городской и образованной молодой женщине из интеллигентной семьи не место. Вокруг гарнизона безводная степь с редкими перелесками, на севере тайга, а на юге, до самой китайской границы, каменистая полупустыня. Ближайшее поселение, более или менее похожее на город, - Благовещенск, до которого и за сутки не добраться. Зимы холодные и малоснежные, летом немилосердная жара. Доступные развлечения – кино и танцы по субботам в Доме офицеров, библиотека, посиделки у соседей, да коллективные застолья по праздникам. С ума можно сойти.

Зимина раздражала собственная беспомощность – он до щемящей боли в сердце любил и жалел свою жену и дошёл, кажется, до такого состояния, что готов был пойти на всё, лишь бы сделать её счастливой.

Допущенная им после бомбометания ошибка совсем испортила настроение старшему лейтенанту, тем более, что после уточнения координат, выяснилось, что их бомбардировщик пересёк таки государственную границу недружественного на то время Китая. Это могло классифицироваться уже не как предпосылка, а самое настоящее лётное происшествие.

После приземления экипаж Крайнова ждал автобус с полковым «особистом» и его коллегами из ПВО и округа. Когда только успели. Незамедлительно изъяли у Зимина бортжурнал и полетную карту. На командно-диспетчерском пункте развели офицеров по разным помещениям и потребовали написать подробные рапорта о случившемся. Больше, слава богу, мучить не стали и отпустили домой. Но злоключения в этот день ещё не кончились. Не успел Геннадий переодеться и поужинать – Надя, как всегда, приготовила ужин, накрыла на стол и даже достала из неприкосновенных запасов бутылку водки, – как прибежал солдат посыльный- Зимина вызвал к себе командир полка.

К подполковнику Колыванову, кроме Крайнова и всех членов его экипажа, приглашены командир первой эскадрильи подполковник Киселев и старший штурман полка подполковник Буров. Колыванова любят и уважают за мастерство пилотирования и справедливость, за глаза называют «папой» и, в какой-то мере, сочувствуют ему. Полком он командует четыре года, хотя самому едва исполнилось тридцать три, но звания полковника до сих пор не получил - почти беспрецедентный случай.

Заступаясь за проштрафившегося офицера, надерзил кому-то в штабе корпуса, а потом посыпались на него всякие неприятности, достаточные для задержки в присвоении очередного звания: то на аэродроме самолет наехал на автозаправщик, то не сработала при показательном пуске крылатая ракета, то солдаты технической службы напились и отравились тормозной жидкостью. Если бы не все эти ЧП, полк давно бы считался лучшим в дивизии по боевой подготовке, бомбометанию и стрельбам.

- Товарищи офицеры, я собрал вас, чтобы обсудить неприятное для полка лётное происшествие. Капитан Крайнов, доложите, что произошло на самом деле, как вы умудрились оказаться за границей? Вы пилот очень опытный, Зимин хороший штурман, а шуму наделали на весь округ.
- Да и докладывать, товарищ подполковник, нечего. Моё головотяпство - нарушил инструкцию, вышел на внешнюю связь и команду штурмана прослушал. Оправдываться нечем.
- А вы, старший лейтенант Зимин, что скажите?
- Вина моя, не получил от командира подтверждения команды о выполнении разворота.
- А команда-то была на разворот? – Старший штурман полка Буров, всегда задумчивый рыжеволосый крепыш, вертит в пальцах остро отточенный карандаш, которым время от времени делает пометки в своем блокноте: - Это, конечно, «чёрный ящик» покажет, но всё же…
- Ну, а как же, товарищ подполковник, команда была.
- Ладно, послушаем комэска. Валерий Афанасьевич, что ты думаешь?

Выражение лица подполковника Киселева всегда такое, будто он вот-вот рассмеётся. В синих, с прищуром глазах, играют чёртики, а мягкие губы, как бы непроизвольно складываются в улыбку:

- Я, как Вам и говорил, думаю, что экипаж виновен в неправильном использовании связи. Меня самого, когда на полигоне работаем, так и тянет быстрей результат узнать… Считаю, что больше ничего за этим происшествием нет.
- Хорошо. Экипаж свободен, а вы, капитан Крайнов, останьтесь.

Когда лётчики покинули кабинет, Колыванов опустил голову и, не глядя ни на кого, заговорил:

- «Особистам» из округа нечего делать и они пытаются представить это лётное происшествие, как измену, по аналогии с делом Беленко, который угнал истребитель в Японию.

Жаром полыхнуло лицо Крайнова, голос осип и он еле выдавил из себя:

- Да они что там, с ума сошли? Китай не Япония,бомбардировщик не истребитель, его куда попало не посадишь, да и вообще, как они могли подумать? Мы, как только обнаружили ошибку, сразу взяли курс ноль, к себе, на север!

- А они полагают, что вас засекла наша противовоздушная оборона и вы испугались ракет, потому и вернулись.
- Бред какой-то, неужели, кто-то может так подумать? Товарищ подполковник…
- Николай Михайлович, не волнуйся, ваш экипаж никто из лётчиков ни в чём не заподозрит. На это способен только идиот, который ничего в авиации не смыслит и которому хочется себя в чем-то проявить. Я думаю, всё будет нормально. Но мы с подполковником Киселевым решили на время отправить экипаж на задание. Пришел приказ командования перегнать два бомбардировщика в шестой корпус, в Белоруссию. Полетите вы и майор Заславский из третьей эскадрильи. Я договорюсь с руководством, чтобы вам назначить вылет на послезавтра. Заславский полетит позже. Буров, Виктор Иванович, ты что, заснул? Распорядись насчет карт европейской части и, чтобы завтра маршрут и полётная документация были подготовлены. На этом пока всё, до свидания.

Вышли из штаба. Летчики, не сговариваясь, привычно задрали головы вверх, в небо. Уже стемнело, но при ярком свете уличных фонарей звёзд не было видно. Киселев пожал на прощание руку Крайнову и сказал:

- Завтра, с утра, как обычно, на построение. Потом по особому распорядку – подготовка к полёту. И ещё, а то потом будет некогда. Ты ребятам, о чём сегодня говорили, не передавай. Сам тоже не переживай, думай лучше, как задание успешно выполнить. Но возвращаться домой особо не торопитесь, за месяц управитесь, и хорошо, – пусть всё здесь успокоится. Мы пока без вас как-нибудь обойдемся. Давай, Николай Михайлович, до свидания.

Приказ о командировке стал для членов экипажа Крайнова полной неожиданностью. Об этом можно было только мечтать. Лучшей работы для засидевшихся на одном аэродроме «бомбёров», чем перегон самолета, нет. Новые аэродромы, новые впечатления, и, можно сказать, несколько иной статус.

В русском языке такого слова,- «перелетчики»,- нет. Но авиаторы так называют сами себя при выполнении индивидуальных полетных заданий, требующих перелета с одного аэродрома на другой. Прижилось это, может быть несколько странно звучащее, на первый взгляд, существительное и среди обслуживающего персонала военных аэродромов. Есть в нём, что–то такое, что очень точно характеризует суть дальних перелетов и связанный с ними образ жизни экипажей – относительная независимость от начальства, определенная свобода выбора, почти полный самоконтроль и возможность некоторых, недопустимых в иных случаях, послаблений.

Но Зимина это известие не обрадовало. Он чувствовал, что устал. Устал думать, устал переживать, устал беспокоиться. Но Настя обняла его, чего не делала уже давно, прижала голову к груди:

- Геночка, не огорчайся. Ты устал и я ещё со своими проблемами. Побудешь в командировке, может, немного отвлечешься. Вернёшься таким, каким ты был раньше – уверенным и надежным. А я решила делом заняться – раз работы нет, буду осваивать новую специальность, пойду на курсы кройки и шитья. Мне соседка, Светлана, сказала, что появилась классная портниха и организовала курсы в Доме офицеров.

- Надюша,но у тебя швейной машинки нет.
- А ничего, мы со Светланой вместе на курсы ходить будем и вместе на её машинке учиться. Она сама предложила. А ты вернешься, и мы свою купим. Я в военторге на очередь уже записалась.

Возразить было нечего и Геннадий без долгих разговоров расхвалил жену. На самом деле, он был чрезвычайно рад, что Надя стала, вроде, выходить из состояния депрессии.

Глава 3.

Остекление передней кабины заливает водяной поток. Впереди и внизу, в ночной черноте, появляются и исчезают, будто размытые дождем, желтые электрические шары. За бортом сильные порывы ветра, которые сотрясают и раскачивают аэроплан.

- Ну и ливень, будто мы в подводной лодке. Штурман, не вижу полосы, где мы?
- Прошли дальний привод, командир. Высота четыреста метров. Должны быть фонари приближения. Давай, крути вправо, вон видишь, цепочка огней. Сейчас сделаю расчет для захода на посадку. Внизу полоса, мы её пересекли. Разворот влево на девяносто градусов. Будем заходить на посадочный курс.

Разворот за разворотом и стрелка радиокомпаса указывает на аэродромную приводную станцию. Полет по «коробочке» занимает четырнадцать минут.
- Командир, полосу видишь? Прямо по курсу!
- Не вижу полосы! Сплошная темнота, иногда только фонари какие–то, но не на полосе.
- Ближний привод прошли, снижайся! Впереди, -нет, теперь уже под нами, - полоса!
- Все, проскочили, ухожу на второй заход!
- А что с керосином? Хватит?
- Топлива достаточно, заводи на посадку. Дождь вроде стихает, огни на земле стало лучше видно.

Новый пятнадцатиминутный маневр и повеселевший голос командира:
- Вижу полосу, снижаюсь до ста метров!
Наконец, долгожданная подсказка с земли:
- Я – Буревестник. Семьсот второй, вы на курсе, на глиссаде!
- Я семьсот второй, полосу вижу, высота пятьдесят метров! Начало полосы! Высота пятнадцать метров!

Удар о землю, тряска, переднее колесо прижимается к бетону, вспыхивает лампочка автоматического торможения, командир сбрасывает обороты двигателей:
- Зайцев, выпустить тормозной парашют!
- Парашют вышел!

Скорость падает, тяжелый бомбардировщик катится по полосе. В наушниках голос руководителя полетов:
- Семьсот второй, по четвертой рулежной дорожке налево, ко второму капониру.
- Понял, налево, ко второму капониру. Экипаж, усилить осмотрительность! Заруливаю на стоянку.

Двигатели выключены, полет окончен. Командир и помощник, штурман и оператор через нижний люк выбираются из передней кабины. Обитатели кормы, – стрелок и радист, - уже успевшие покинуть свои рабочие места, помогают офицерам вытащить портфели, «тревожные» чемоданчики и прочее снаряжение – кислородные маски, противогазы, планшеты.

 Дождь прекратился, в ярком свете фар кружат и опускаются на мокрый бетон, пока ещё редкие, снежинки. После шестичасового перелета не надышаться свежим ветром, несущим живой запах земли и дождя. Помощник командира, старший лейтенант Зайцев, разминаясь, подпрыгивает и тормошит поочередно всех членов экипажа:

- Ого! А здесь–то, оказывается холодно!
Уставший от долгого молчания в полете, он никак не может наговориться:
- Смотрите, снег пошел, а садились в дождь, можно сказать, вслепую. Я вообще полосы не видел. Как только командир разобрался…
- Ладно, Зайцев, нашел, чем хвастать – полосы не видел. Лучше бы ты её видел, да мне помогал. Когда надо было подсказывать, как воды в рот набрал. А тут разговорился… Я нутром чувствовал, что выходим правильно, а увидел в последний момент… Впервые в таких условиях аэроплан сажал. Хорошо, Геннадий подсказывал, ему впереди хоть что–то было видно… А чего это корма у нас загрустила? Калугин, чего молчишь? Испуг до сих пор не прошел?
- Нет, командир, все нормально, по инструкции. Я доложил, когда парашют увидел.
- Да парашют уже на земле выпускали, а в воздухе как? Ну, ладно, вон автобус подошел… За нами, наверное.

Из раздрыганного «пазика» выскочил водитель - солдатик в гимнастерке и шапке ушанке на голове. Ежась от холода, и потирая грязные руки со сбитыми ногтями, сиплым голосом спросил:
- А где тут перелетчики, которые прилетели? Мне их забрать приказали.
- Здесь мы, открывай свою колымагу, - радист сверхсрочник Саша Калмыков с усилием раздвинул створки автобусной двери. – Прошу, господа офицеры.

Ехать пришлось минут десять, куда–то на край аэродрома. Автобус остановился напротив входа в одноэтажное кирпичное здание розового цвета. Снег пошел сильней и земля, будто накрылась лёгкой пушистой шалью. На фоне светящихся окон снежинки казались чёрными и, только опускаясь, исчезали в белом пространстве.
- Вам сюда, в профилакторий. – Водитель указал на вход в здание и открыл дверь автобуса. Дождавшись, когда летчики вышли, лихо газанул и с грохотом тронулся с места.

Когда–то, в целях заботы о здоровье лётного состава, по приказу Главкома созданы были в авиационных частях так называемые «профилактории». Должны они были иметь все необходимое для психологической разгрузки и отдыха экипажей. По инструкции, прилагаемой к приказу, профилактории следовало размещать в живописных местах, поближе к природе.

 Но не прижилось на практике это хорошее нововведение – не хотели офицеры оставлять свои семьи ради пребывания в этих мини санаториях, тем более, что настоящего медицинского обслуживания организовано нигде не было, питание привозили все из той же лётной столовой, а обстановка жилых номеров оставляла желать лучшего. Однако, приказ был выполнен, и профилактории имелись почти во всех боевых полках. Располагались они, большей частью, на аэродромах и использовались, в основном, как ведомственные гостиницы для перелётчиков или для временного размещения прибывающих в полк офицеров с семьями.

 В помещении профилактория, куда привезли экипаж капитана Крайнова, было тепло, чисто и, по-домашнему, уютно. Прибывших встретил высокий брюнет с озорными глазами, в капитанских погонах и значком штурмана первого класса:
- Приветствую вас на казахской земле. Капитан Куприянов Александр Иванович, бывший штурман. Сейчас уже не летаю, списали. Жду со дня на день приказа о демобилизации, а пока помогаю по хозяйству всем, кому делать нечего. Меня попросили вас устроить,- свои ведь, «бомбёры». Да и после дальнего перелета. Я в пятьдесят шестом сам на Дальнем Востоке служил. На «Ту четвертых» летал, может, кто ещё помнит нашу «летающую крепость»? А закончил службу на самых современных, "Ту двадцать вторых". Буду на пенсии мемуары писать "Двадцать лет верхом на Туполеве"!

Посмеялись, после чего командир представился сам и представил экипаж:
- Ну, Александр Иванович, по вашему виду и не подумаешь, что у вас такой стаж. Я в те годы уже служил, но на реактивных. А «Ту четвертый», конечно, знаю. Разрешите представиться – командир корабля капитан Крайнов Николай Михайлович. Штурман Зимин Геннадий, помощник Зайцев Юрий, оператор Лудиков Валерий. И наша боевая группа прикрытия, «летающие» стрелки,–Калугин и Калмыков.

Куприянов рассмеялся:
- Экипаж, как экипаж. И летать не скучно, и на земле коллектив не даст грустить. Не то, что у нас – дальний бомбардировщик, а экипаж всего два человека - командир, да штурман. Правда, сейчас на новую модификацию «двадцать вторых» должны переходить, там команда уже три человека. Наконец–то конструкторы и о людях подумали – на троих и соображать, и разливать удобней.

Хлопнула входная дверь и появилась, закутанная в тёплый крестьянский платок, широколицая приземистая женщина:
- А, гости уже здесь! Заждались меня? Я в столовую бегала насчет ужина, да без толку. Время-то уже позднее, так я у них вот отбивных взяла, огурцов солёных, хлеба да масла. А чай мы и сами здесь сообразим. Пойдемте, сейчас у нас никого нет, так я вам три комнаты открою. Комнаты четырехместные, но расселяйтесь по двое, так вам будет удобнее. Я запишу вас в журнал, а потом чаем займусь. А вы пока можете душ принять, вода горячая будет до ноля часов. Душ в конце коридора, рассчитан на четырех человек.

После недолгого оформления летчики расположились на облюбованных местах, переоделись, как заведено у командировочных, в спортивные костюмы и распредели очередность водных процедур: первыми моются командир и штурман, потом все остальные.

За стол, который дежурная Лариса накрыла в вестибюле, уселись уже в полночь. Меню, включавшее добытые в столовой продукты, было дополнено бело-розовым салом и рыбными консервами из запасов командировочных. Накрытый клеенкой стол приобрёл живописный вид и, проголодавшимся лётчикам, показался, чуть ли не банкетным. Поднимала настроение и бутылка пшеничной водки, выставленная капитаном Куприяновым.
Он же разлил по стаканам и, как принято, предложил первый тост за благополучную посадку.
- Хорошо, но мало,- командир не притронулся к закуске, - усталость давала о себе знать и, только сейчас, после выпитого, пришло ощущение приятной расслабленности:
 - Александр Иванович, а здесь где–нибудь можно бутылку купить?
- Не надо ничего покупать, вы закусывайте, а я вас потом «шпагой» угощу. Знаете, что это такое? У вас такого не водится. А в нашем аэроплане почти сорок литров противообледенительной жидкости – чистейший спирт пополам с дистиллированной водой. Когда осваивали самолет, первыми, как всегда, это узнали техники. И пошло – поехало, знай только, пиши себе в бортжурнале, что полет проходит в условиях обледенения. Приезжает как–то с инспекторской проверкой генерал из Главного политуправления, желает посмотреть, как обслуживается техника на аэродроме. У них ведь наверху ценится, когда проверяющий беседует с личным составом «под крылом самолёта», вроде, как в боевой обстановке. А был как раз день профилактических работ, полк не летал и технический персонал бродил по аэродрому под сильной «мухой». Подходит генерал к аэроплану, подаются команда «смирно - вольно». Он и спрашивает, эдак, по отечески: «Ну, как братцы, настроение?».
А «братцы» рот боятся открыть, чтобы не дышать перегаром–едят глазами столичного начальника и безмолвствуют. Вот тут–то генерал и сказал знаменитую фразу: «Вы что молчите, будто шпаги проглотили?»

 Не думал он в тот момент, что ни фамилия его, ни биография, ни заслуги, - настоящие или мнимые,- никого не интересуют ни сейчас, ни, тем более, не заинтересуют в будущем. А суждено ему будет войти в историю авиации как крестному отцу противообледенительной жидкости. Вот, с его лёгкой руки, и прижилось новое название, а к предложению «проглотить «шпаги» привыкли моментально.

 Рассказ словоохотливого штурмана всех изрядно развеселил и побудил к соответствующему действию. Как по волшебству, в руках Куприянова появилась десятилитровая металлическая канистрочка, Лариса притащила эмалированный ковш, который радушный хозяин тут же и наполнил бесцветной жидкостью. Видимо, ковш был не случайно подвернувшейся под руки посудой, а проверенной меркой – его содержимого хватило всем ровно по пол стакана на каждого.

Тост «За дальнюю авиацию!» напрашивался сам собой и принят был с энтузиазмом. Прежде, чем подошло время для традиционной здравницы «За наших дам!», ковш, или «черпак», как его назвал Зайцев, был применен по назначению ещё дважды. Трапеза завершилась чаепитием, после чего капитан Крайнов поставил экипажу задачу:

- Завтра, а точнее сегодня, я пойду к руководителю полетов, сделаю заявку на перелет в Гомель. А вы все с утра на аэроплан. Зайцев пусть разбирается, что там техникам надо сделать, а остальные, каждый по своей части, займитесь проверкой приборов и оборудования. Зимину, после обеда, подготовить к полету штурманскую документацию. Вылет назначаю на послезавтра. Вопросы есть?

По традиции, которая была в свое время узаконена соответствующим приказом, в военно-воздушных силах полеты в понедельники и в первые дни после праздников запрещены. Напомнил об этом помощник командира:
- Командир, завтра воскресенье, а вы вылет на понедельник запланировали.
- Чёрт, я и забыл, что завтра воскресенье. Нас в понедельник никто не выпустит. Да ещё и погода. Вон как запуржило, даже не верится, что в дождь приземлялись. Короче говоря, буду просить разрешение на перелет в самые ближайшие дни. Делать нам здесь нечего.

Крайнов помнил пожелание командира эскадрильи не торопиться с возвращением из командировки, но полагал, что лучше будет задержаться в европейской Белоруссии, где никто из экипажа никогда не был.

- Как это нечего? В воскресенье в Дом офицеров на танцы сходим, познакомимся с местным буфетом, посмотрим, какие здесь женщины, зря мы, что–ли за дам тост поднимали.
- Тебя, Зайцев, надо срочно женить. А насчет тоста, я тебе старинную казачью песню напомню: «Когда мы были на войне, там каждый думал о своей любимой, или о жене…». Понял, за кого тост? А у тебя, извини, на уме одни лёгкие приключения. Нет, чтобы о подготовке аэроплана к полету думать. Сколько раз тебе повторять – ты без пяти минут командир, а тебе только острить, да за женщинами бегать. Ну, всё, спать пора. Подъем в семь часов.

Утром проснулись, - за окнами ранние сумерки и все вокруг белым – бело. Снег сыпал всю ночь. За стеной раздавался скрежет фанерного скребка, – кто-то расчищал проходы в сугробах.

В столовой, которая находилась в ста метрах от профилактория, было малолюдно. Официантка объяснила, что при аэродроме базируются штаб полка, столовая, профилакторий, медсанчасть, солдатские казармы. Летный состав и авиационные специалисты проживают с семьями в военном городке в пяти километрах отсюда, а к месту службы доставляются специальными автобусами. В воскресенье семейные офицеры, как правило, питаются дома, а связь с городком обеспечивает дежурный автобус, который отправляется каждый час и работает до двадцати четырех часов. Транспорт предназначен для наряда, дежурных по аэродрому, обитателей профилактория, работников столовой и прочих служилых людей. Можно съездить в городок, по воскресеньям там хорошие танцевальные вечера, а больше ничего интересного нет. Есть там, правда, кафе, которое посещают, главным образом, мужчины. Женщинам туда тоже можно, но как-то не принято.

После завтрака всем экипажем отправились искать свой аэроплан. На командном пункте выяснили, что идти им через весь аэродром минут двадцать и, проклиная всех и вся, поплелись перелётчики по сугробам к дальним капонирам. С интересом разглядывали и обсуждали невиданные раннее новые бомбардировщики. Остроносые, со стреловидными, почти треугольными крыльями, на высоких шасси, они походили на доисторических птеродактилей, застигнутых внезапным снегопадом и вынужденных зимовать в холодной степи.

Всезнающий Зайцев поспешил сообщить:
- Кажутся небольшими, а взлетный вес в два раза больше, чем у нашего «барсука». У них специальный лифт-кресло есть, чтобы членов экипажа в кабину поднимать. А самим им туда и не забраться.
- А ты откуда знаешь?
- Так Куприянов вчера рассказывал. Меня командир вечно критикует, а я вот все полезные сведения накапливаю; не то, что некоторые – хлопнули по пол литра и обо всем забыли.
- Ну, ты Юра, ещё и язва, оказывается. Вот командир какому–то экипажу достанется – не приведи господь. Надо тебя подольше в помощниках подержать.

Первым знакомый силуэт своего самолета увидел стрелок Калугин:
- Вон он, наш красавец! Лейтенант, а почему вы его «барсуком» обозвали? После того, как Зайцев объяснил, что под этим кодом значатся бомбардировщики «Ту-16» у американцев, сержант одобрил неизвестное ему до этого название и, заодно, похвалил местных техников:

 - Смотрите, нашего «барсука» без нас зачехлили. Вот здесь техники добросовестные, не то, что в нашем полку. А у нас, кроме как петь «Привыкли руки к стопорям, только денег не хватает технарям!», ничего не хотят делать. Все норовят, чтобы лётный экипаж за них работал. Всегда нам приходится то зачехлять, то расчехлять, то бомбы подвешивать. Во время учений ещё ладно, я об этом и не говорю, а то просто в лётные дни. На аэродром из-за этого появляться не хочется.

- Калугин, прежде чем плакать, подумай. Ты, что, не знаешь, как техническому персоналу достается? И в снег, и в дождь, и днем, и ночью – сутками, порой, не спят, а бомбардировщики всегда в готовности. Наш святой долг им помогать – одно дело делаем.
- А у нас, что, легче? Тоже и днем, и ночью, и еще полеты по семь часов. Особо тоже не поспишь.

Обида сержанта вызвала смех, а Зайцев тут же отреагировал:
- Вот насчет того, что «не поспишь», так это точно, про вас. Точнее, правда, «не разбудишь» - чем дальше летим, тем крепче сон радиста и стрелка. Забыл уже, как на последнее бомбометание летали?
- Неправда ваша, товарищ старший лейтенант, мы никогда в полете не спим.
- Все, довольно пререкаться. К осмотру рабочих мест приступить!

Командир ушел на командный пункт оформлять заявку на перелет, оставив Зайцева за старшего. Остальные члены экипажа вместе с подошедшими специалистами технической службы проверили работу радиооборудование, навели порядок на рабочих местах и, с чувством исполненного долга, завершили рабочий день в столовой. После обеда командир дал новую вводную:

- Вечером офицеры в столовую не идут. Едем на экскурсию в городок, там есть кафе, где можно поужинать. Затем осмотрим Дом офицеров. Форма одежды парадная. Держаться всем вместе, никому никуда не исчезать. Возвращаться в профилакторий будем по моему указанию. Стрелок и радист ужинают в столовой и остаются в профилактории на казарменном положении. – Командир поставил на стол пол бутылки приготовленной заранее «шпаги».- Это вам на двоих, разрешаю принять перед ужином. Из профилактория не отлучаться, спиртного больше не употреблять. Всё ясно?

Оператор Лудиков с самого утра чувствовал себя неважно- сказался поздний ужин и некоторое допущенное излишество при дегустации непривычной для молодого лейтенанта «шпаги»- и от поездки в городок отказался.
Поначалу все шло точно по плану командира. В восемнадцать часов на том же «Пазике» и с тем же водителем, который накануне привез экипаж в профилакторий, офицеры отбыли в городок. Темнело, мороз набирал силу, но небо было ясным и на западе проявились первые неяркие звезды.

Автобус был почти полон – там уже сидели офицеры технической службы, две телефонистки в форме и две женщины в гражданской одежде. По прибытию в городок перелётчики попросили высадить их возле кафе.

Все поселение размещалось на территории не более двух квадратных километров: центральное место на небольшой площади занимало трехэтажное здание с колоннами – Дом офицеров, рядом – военный универмаг и, в одном с ним доме, - кафе, дальше - школа и автобусная остановка. Вокруг центральной площади разместилось около десятка четырехэтажных жилых домов из силикатного кирпича –там же была почта, хлебопекарня и продовольственный магазин.
Маленькие военные гарнизоны, как и уклад жизни их обитателей, почти везде одинаковы и прибывшие офицеры не нашли ничего такого, чтобы сильно отличалось от привычной для них обстановки. Кафе тоже оказалось абсолютно стандартным: относительно чистые белые скатерти, дежурный набор из двух – трех блюд и буфет с алкогольными напитками и дешевыми конфетами.

По местному времени было только восемнадцать часов и летчики оказались первыми посетителями. Официантка, приятного вида стройная брюнетка неопределенного возраста с тонкой талией, не заставила себя ждать и, поздоровавшись, сразу приступила к делу:
- Вы, наверное, перелётчики? Выбирать из меню особо нечего, поэтому я вам рекомендую манты, – наш повар хорошо их делает, – салат из капусты с яблоками, ветчина с яичницей, сыр, чай или кофе. Могу предложить пирожные, но они вчерашние.

Естественно, что принятие решения взял на себя командир:
- Несите все, что вы назвали, только вместо чая, если можно, минеральную воду. Манты по две порции. И, я в буфете заметил коньяк молдавский, так будьте добры, пару бутылок. Вот пока и всё. А по ходу дела сориентируемся позже.
- Извините, я про воду забыла, минералка есть. А вы, как я поняла, хотите не просто покушать, но и отдохнуть? Добро пожаловать, у нас тут весело бывает, офицеры со всего городка собираются. Женщин только мало. Но в Доме офицеров сегодня танцы, там их множество, на все вкусы. Нет, вы ничего плохого не подумайте, девочки все местные и очень порядочные. Просто в Дом офицеров ходят все – и холостые, и замужние. Я, если бы не работа, тоже пошла.

Больше всех разговор заинтересовал Зайцева и он, конечно, подключился к волнующей теме:
- Вы знаете, нам не важно, замужние или незамужние девушки на танцах. Мы ведь не невест выбирать сюда прилетели, а уж тем более, не жениться. Нам важно, чтобы женщины красивыми были, ну, вот, как вы, например. Танцы- это ведь праздник для женской части населения. И наша задача - создать хорошее праздничное настроение. Нам командир полка, когда нас провожал, так и сказал: «Главное, чтобы все женщины, которые вам встретятся в полете, были довольны и, чтобы вы честь полка не уронили».
Командир не выдержал, вмешался:
- Юра, хватит тебе чепуху нести. Вы не обращайте внимания на его болтовню, это он шутит так…
- А женщины, которые вам в полете встречаются, они на облаках сидят или порхают вокруг самолета? Я этого молодого сразу поняла, ему по возрасту положено шутить и веселиться. Придет время, не до шуток будет. Вот влюбится, про все забудет. Уже скоро это будет. Я цыганка, будущее каждого знаю. Говорить только много не хочу и никогда не гадаю. Меня еще девчонкой из табора забрали. Выступала в цыганском ансамбле, в Москве жила, а потом замуж вышла и вот десять лет за мужем езжу. Муж тоже цыган, из интеллигентной семьи, Алмазов фамилия, образованный, на погоду теперь гадает. Метеоролог он, капитан, как и вы, только моложе. Ну, ладно, разговорилась я.

Повар не подвел – манты действительно оказались приготовленными по всем правилам и в фарше, как и положено, присутствовала даже тыква. Коньяк приятно согревал души, и гости почувствовали себя вполне уютно. Тем временем кафе заполнялось и, минут через сорок, почти все столики были заняты. Появился и уже знакомый капитан Куприянов; поздоровавшись, он подсел к какой–то своей компании. Довелось увидеть и мужа официантки, метеоролога. Высокий и светлокожий, он был совсем не похож на цыгана; о его принадлежности к кочевому народу можно было догадаться только по щегольским усикам и сросшимся на переносице бровям. Судя по бурным приветствиям присутствовавших, его здесь знали все и, кажется, не просто уважали, а любили.

Крайнову показалось, что один из появившихся офицеров ему знаком, и не ошибся. Через минуту они уже обнимались с приземистым подполковником добродушного вида.
- Крайнов, вот так встреча! Я слышал, что ты где–то в Приморье служишь, а что, да как, до меня не доходило.
- Ребята, это мой однокашник, Васильев Сергей, - не скрывал радости командир, - мы вместе учились, дружили, даже за одной девушкой ухаживали. Правда, она ни ему, ни мне не досталась, за какого–то ученого замуж вышла. А ты, Сергей, уже подполковник, ну, молодец!

- А ты-то чего задержался? В нашем возрасте в капитанах - не очень престижно. А меня почти сразу в академию направили, я в полку самым молодым оказался - старики учиться не хотели. А сейчас здесь вот, командир эскадрильи. До полковника дослужиться теперь уже не успею, стать командиром полка мне не светит, но я и тем, что есть, доволен.
Васильев, не взирая на протесты, взял в буфете ещё бутылку коньяка, подсел к столику и старые друзья погрузились в воспоминания и расспросы, а молодежь заскучала:
- Николай Михайлович! Может, мы вас оставим, чтобы не мешать, а сами с Зиминым на танцы пойдем? А вы попозже подойдете.
- Нет. Без меня ни шагу, пойдем все вместе. Сергей нас назавтра к себе домой пригласил, у нас ещё будет время для разговоров. А сейчас по сто грамм и вперед. Не обидишься, Сергей? Я обещал, что все пойдем на танцы.

Наспех набросив шинели, и поддерживая друг друга на скользкой заснеженной дороге, летчики в ускоренном темпе прошли к Дому офицеров и, распахнув тяжелые дубовые двери, вместе с волной холодного воздуха очутились в ярко освещенном фойе.

В высоких зеркалах отражались яркие женские наряды, сверкающие украшения и золотые погоны. Со второго этажа, куда вела широкая мраморная лестница, доносилась музыка. Не успели офицеры осмотреться, как на них буквально налетел худой подполковник в общевойсковой форме с красными петлицами. Его непропорционально маленькая голова нервно дергалась, а глубоко посаженные глазки гневно сверкали из под лохматых бровей:
- Товарищи офицеры! Почему шинели расстегнуты? Немедленно оправьтесь! Я начальник Дома офицеров и отвечаю за порядок.

Крайнов попытался, как можно дипломатичнее, смягчить обстановку и успокоить грозного начальника:
- Товарищ подполковник, мы только вошли и собирались снять шинели в раздевалке. Мы перелётчики, сегодня ночью прилетели и ничего не нарушаем…
Но подполковник, что называется, завёлся с пол оборота, вошел в раж и не хотел слушать никаких объяснений:
- Знаю я, что такое перелётчики, не первый раз вижу! От вас все безобразия! Да вы и пьяны к тому же. То–то вы, при вашем возрасте, до сих пор капитан – не раз уже, наверное, разжалованы были за пьянство! Немедленно покиньте помещение и больше здесь в пьяном виде не смейте появляться!

- Товарищ подполковник, наш командир лучший летчик полка, от Главкома ВВС награды имеет. – Заступился за незаслуженно обиженного командира Зимин. - Вы не имеете права оскорблять офицеров. А мы вовсе и не пьяны, выпили по случаю встречи друзей по сто грамм.
- Я, старший лейтенант, с вами вообще не желаю разговаривать. Сейчас просто вызову патруль и вас заберут в комендатуру. А утром пусть с вами начальник гарнизона разбирается.

И зловредный начальник Дома офицеров выполнил свое обещание. Появился коренастый молодой военврач с майорскими погонами и красной повязкой на руке. Вежливо пригласил экипаж выйти к подъезду, где уже стоял грузовик и переминались с ноги на ногу два рослых солдата с повязками «Патруль».

- Ну, командир, тут и порядки. Я еще не видел, чтобы доктор патрулем командовал. – Зайцев был настолько удивлен, что этот же вопрос, но несколько в другом виде адресовал и военврачу:
- Доктор, а у нас полковой врач только по утрам осведомляется у летного состава, как здоровье после вчерашнего дня. И, если надо, помогает похмелиться, чем может. Но в наряд никогда не ходит.

Начальник патруля шутку не принял, размышления вслух ему не понравились, и он сухо попросил офицеров сесть в грузовик. Получив от летчиков отказ, приказал патрульным:
- Помогите господам офицерам подняться в кузов.
Солдаты робели и явно не торопились выполнять приказ строгого начальника. Нервы майора не выдержали и он, ухватив Крайнова за рукав шинели, попытался подтолкнуть его к автомобилю:
- Капитан, покажите пример своим офицерам, соблюдайте устав или, хотя бы, правила приличия. Я старше вас по званию.

Всегда невозмутимый командир начал нервничать – в немалой степени тому способствовал, конечно, выпитый коньяк, но главная причина заключалась в неуважительном отношении совершенно не знающих его людей. Да и вторичное, за вечер, напоминание о невысоком капитанском звании допекло Крайнова и он перешел на «ты»:
- Доктор, ты только по недоразумению майор. А на самом деле, какой из тебя военный? Тоже мне, генерал нашелся. И кто тебе дал право меня руками хватать. Я ведь и ответить могу.

Капитан попытался освободить свою руку и, как бы, стряхнуть начальника патруля с рукава шинели, но тот, неожиданно, надумал вдруг осуществить захват левой руки для проведения болевого приема. И тогда командир коротким крюком справа, не очень профессионально, но довольно эффективно, врезал начальнику патруля в ухо. Все было честно и абсолютно по-спортивному – атака и, соответственно, контрприем. Доктор отлетел метра на полтора и стал кричать патрульным «Держите их, держите!». Солдаты едва сдерживали смех и делали вид, что не слышат команды, а их первейший долг заключается только в том, чтобы поднять майора и отряхнуть с него снег.

- Пошли отсюда, да побыстрей. Больше ни в какие Дома офицеров не ходим. – Командир был очень рассержен и недоволен собой. – Хотели отдохнуть, как люди, никого не трогали, так нет, надо было науськать на нас доктора. А доктор тоже хорош, сам виноват. Сидел бы себе в санчасти, пилюли перебирал. А он себя вообразил командиром группы захвата диверсантов.

Рассуждая таким образом, нарушители воинской дисциплины быстрым шагом, переходящим в бег «трусцой», повернули за первую встретившуюся на пути многоэтажку, имея намерение скрыться с поля брани и избежать преследования. Этот маневр им удался, никто за ними не бежал. Но настроение было испорчено; что предпринять дальше, решительно никто не представлял. Свою досаду Крайнов выместил на помощнике:
- Это все ты, Юра, виноват. Сидели себе в кафе, и сидели. Я, можно сказать, друга через пятнадцать лет встретил. Так нет же, тебе «танцы, да танцы!». И я, танцор ещё нашелся. В молодости никогда не ходил, а тут понесло. Хорошо хоть так кончилось, а то ещё и на «губу» посадили бы. Вот прославились бы… Ладно, время ещё не позднее, пошли в кафе. Может, Васильев не ушел, так посоветуемся, что нам делать. Он–то местные порядки знает. Да и патруль, не припрётся же нас в кафе искать.

И летчики пошли на второй заход. В кафе посетителей было уже поменьше, но Васильева не было видно. Знакомая официантка приняла офицеров, как дорогих гостей, быстро организовала закуску и принесла заказанную бутылку коньяка:
- А что, на танцах не понравилось? Ну, ничего, у нас сейчас интересней будет. Моего «романэ» уговорили спеть, послушаете, не пожалеете. Он поет и играет, как настоящий артист.
- Нет, что вы, нам на танцах очень понравилось. Только нас доктор и какой–то начальник туда не пустили. Сказали, что мы ещё не готовы – мало выпили, и они не имеют права нас в трезвом виде допустить до женщин. Мы и представить себе не могли, что у вас такие высокие требования к танцорам. Так, что мы послушаем цыганские песни, доведем себя до кондиции и опять пойдем на танцы, правда, командир?
- Зайцев, хватит тебе скоморошничать. И без твоих шуток на душе кошки скребут…

В руках метеоролога появилась гитара, зал затих и, будто по бархату, покатились звенящие серебряные колечки струнного перебора. После проигрыша чистый и негромкий тенор певца начал певучий рассказ о цыганской любви. Установилась тишина, а голос набирал силу и летел выше и выше – страсть гитарных аккордов нарастала, и слезы затуманивали глаза. Со второго куплета почти все слушатели, полушепотом, боясь помешать исполнителю, вторили: «Я тебя любил, я серьгу дарил, только ты с другим в лесу затерялася…». Не удержался и командир, покачиваясь в ритме музыки замычал что–то тихонько; Зайцев и Зимин так просто онемели от восторга. Зал аплодировал несколько минут, после чего посыпались заявки. Видимо, местной публике репертуар был известен: «Не вечернюю»! «Золоченые колечки»! «Настеньку»!

Метеоролог вопросительно и влюблёно смотрел на жену. Прямая и гибкая, с порозовевшим лицом и блеском в глазах, она будто ждала призывного удара бубна и звона струн, чтобы, взмахнув рукой, пуститься в бешеную цыганскую пляску. Но, сдержала себя и, показав жестами, что оставляет выбор песни мужу, удалилась на кухню.

Певец исполнил ещё два романса, и это было сделано так же хорошо. Красивый голос певца очаровывал, его хотелось слушать бесконечно. Капитана наперебой приглашали выпить или, хотя бы «чокнуться» рюмками, но он только улыбался, благодарил всех и, надев меховую куртку, поспешно покинул собрание. Летчикам стало как–то грустно.

- Николай Михайлович, время детское. Может, сходим все –таки в Дом офицеров? Я пойду на разведку, не будет же подполковник этот до утра нас караулить?
- Ну, ты, Юра, и неугомонный. Но в одном прав. Пить хватит. Пойдем, ты одним глазом в фойе заглянешь и, если там все спокойно, дашь сигнал. Зайдем на часок, музыку послушаем. Такое после песен настроение лирическое накатило…

Пока командир и штурман дышали свежим воздухом, Зайцев смотался в Дом офицеров и доложил, что там всё нормально и грозного подполковника в фойе нет:
- Нам ведь только раздеться, а без шинелей он нас и не узнает. Затеряемся среди толпы и лишний раз высовываться не будем.

Логика подобных рассуждений для крепко выпивших людей может показаться весьма убедительной и, презрев чувство осторожности, перелётчики вновь оказались у парадного подъезда. Грузовика и патруля не было, что тоже было воспринято, как добрый знак. Но массивная входная дверь на тугих пружинах захлопнулась за экипажем, как в мышеловке.

Прямо перед собой лётчики увидели начальника Дома офицеров. Если бы они могли предположить, что произойдет с этим человеком, то воздержались бы от вторичного посещения центра культуры только из-за одного сострадания к старшему по званию. Казалось, подполковник потерял дар речи. Лицо его перекосилось и приобрело мертвенно бледную окраску, голова судорожно задергалась, а изо рта полетели вместе со слюной какие –то шипящие звуки.

Необычное зрелище привлекло внимание генерал-майора авиации, который проходил в это время мимо, поддерживая под руку красиво одетую холеную даму средних лет.
- В чем дело, подполковник? Что случилось?
Подполковник, задыхаясь от возмущения, едва мог говорить:
- Перелётчики, товарищ генерал, пьяные. Я их еще раньше хотел на гауптвахту отправить, так они патруль избили и скрылись. И вот опять явились, наглецы.
- Товарищ капитан, извольте объясниться. Вы слышали, в чем вас обвиняют? В хорошо поставленном голосе генерала раздались грозно звучащие командные нотки, но глаза его смотрели на молодых офицеров мягко и даже с некоторой симпатией.

- Мы только вчера прилетели с Дальнего Востока, сегодня весь день работали на аэроплане, а вечером хотели культурно отдохнуть. Я здесь встретил товарища по учебе, он теперь подполковник, командир эскадрильи. Естественно, по сто грамм выпили за дальнюю авиацию. А начальник Дома офицеров, видимо, летчиков не любит, - стал к нам цепляться, расспрашивать, почему я до сих пор капитан, намеки всякие делать, что я, мол, пьяница. Патруль вызвал, но мы патрулю не дались, так как вины за нами не было и ушли спокойно.

- Товарищ подполковник, я здесь пьяных летчиков не вижу. Все в пределах нормы. А насчет избиения патруля придумано неудачно. Как это, случайно попавшие к нам летчики, могли избить местный патруль? Что же это за патруль такой? Другое дело, что не дались в руки патрулю. А что бы это были за летчики, если бы их, безвинных, патруль забрал? Пусть сдадут шинели в раздевалку и отдыхают. Но в буфет, товарищи офицеры, больше не заходить, запрещаю. Вопросы есть? Нет? Считаю, что инцидент исчерпан. Всего хорошего.
- Ну, вот, товарищ подполковник, - не упустил случая позлорадствовать Зайцев, - а вы нас выгоняли. А генералу–то видней, кто пьяный, а кто трезвый. Вам этого не понять, потому вы не только генералом, но и полковником никогда не будете. Так, что, как сказал генерал, всего хорошего вам.

На начальника Дома офицеров было жалко смотреть. Он был обижен свершившейся несправедливостью, руки его дрожали, лицо приняло плаксивое выражение. Развернувшись, как предписано уставом строевой службы, буркнул:
- Идите уже, «безвинные». Наглецы. Не дай бог, попадетесь мне когда–нибудь ещё.

Счастливое избавление от всех неприятностей расслабляющим образом подействовало на перелётчиков. Убедившись, что генерала нигде не видно, они зашли в буфет полюбопытствовать, чем там торгуют. Помещение буфета произвело очень хорошее впечатление, а ассортимент продуктов просто удивил: коньяк грузинский, шоколад, бутерброды с семгой, сыром и копченой колбасой, пирожные, кофе. Пришлось отведать коньяка и закусить бутербродами. Зимину коньяк понравился и он захотел было повторить заказ, но командир не позволил, и офицеры поднялись на второй этаж.

Там, что называется, негде яблоку было упасть. В дальнем углу, расположившись на низкой эстраде, квартет военных музыкантов играл танго. По периметру зала в одиночку или группами по два–три человека стояли нарядные женщины всех возрастов. Здесь же можно было увидеть и немногочисленных офицеров. Всю центральную часть просторного помещения занимали танцующие пары. Эта масса колыхалась в такт музыке, от шаркающих по паркету подошв поднималась пыль. Было душно, в воздухе стоял запах духов, одеколона и пота. Алкогольная составляющая, хотя и не доминировала, но придавала букету запахов несомненное своеобразие.

Танец закончился, кавалеры сопроводили дам, музыканты оставили инструменты и вышли перекурить. В этот момент Зайцев увидел женщину в шелковом платье темно голубого цвета. Её нельзя было не заметить. Среднего роста шатенка, с хорошей фигурой, стройная и гибкая, она рассеяно слушала высокого молодого майора, который что–то нашептывал ей на ухо. Сильно накрашенные ресницы и губы скрывали её возраст – Зайцев дал бы ей лет двадцать пять - и, одновременно, подчеркивали картинную красоту лица. Но внимание привлекали, главным образом, её ярко васильковые глаза – цвет платья необычайно хорошо гармонировал с ними, отчего женщина казалась какой-то весенней, воздушной и романтичной.

Юрий на расстоянии почувствовал очарование незнакомки и едва дождался очередного танца. Быстро приблизился к избранной даме и, довольно бесцеремонно, с дежурной скороговоркой «Позвольте пригласить вашу даму», оттер опешившего майора.
- Этот майор ваш муж?
- Нет, что вы. Какой–то перелётчик, их здесь много бывает, но его я первый раз вижу.

Зайцев не придумал ничего умнее, как объяснить, что сам тоже перелётчик. Дальше разговор пошел по наторенной дорожке.
- А муж ваш где?
- В командировке, он тоже майор. Только не летчик, а служит на базе. Не знаю даже толком, чем он там занимается. Что–то по тыловой части. Когда он дома, он одну меня на танцы не отпускает, всегда идет со мной.
- Ещё бы. Такую красивую жену, вообще, ни на минуту нельзя оставлять. А ваш муж, наверное, очень самоуверенный, по командировкам позволяет себе ездить.

- Не надо, не говорите так со мной. Не льстите и не изображайте из себя ловеласа. Мне этот майор со своими скабрезными шуточками осточертел, я уже хотела сбежать. И врет, что не женат. Хочется встретить настоящего мужчину – честного и благородного. Хотя бы только знать, что есть такие. А попадаются ещё хуже, чем мой муж. Я ему уже давно не верю, есть на то причины, но идеальные пока не встречаются.

- Простите, я и в самом деле что–то не то говорю. Правда, и вас не совсем понимаю. Обычно женщины, чтобы набить себе цену, поначалу хвалят мужей.
- А вы что, знаток женщин? Я бы так, по вашему виду, не подумала.
- Что вы, мне пришлось с женщинами мало общаться. Все познания из рассказов друзей. Можно я приглашу вас на следующий танец?
- Нет, я лучше незаметно оденусь и уйду. А вы через десять минут, не привлекая внимания, подойдите к универмагу с обратной стороны. Я буду там ждать. Меня зовут Алена.

Не дожидаясь окончания танца, Алена подхватила под руку знакомую девушку и, видимо, объясняя ситуацию, повела её к выходу. Юрий хотел вернуться к своим товарищам, но его остановил обиженный им майор:
- Лейтенант, не по-мужски себя ведешь. Тебе, что, неясно, что женщина занята? Я бы тебе морду набил, если бы ты был одного со мной звания…

Априори трудно было оценить качества майора, как кулачного бойца, однако «циклопическое» сложение его фигуры могло вызвать опасения у слабовольного партнера. Но Зайцев еще в училище выполнил норму мастера спорта по боксу, выступал в турнирах на первенство области; приходилось ему, по молодости, участвовать и в уличных драках, а уж трусом он никогда не был. В критические минуты приходило к нему абсолютное спокойствие, решения принимались молниеносно, а команда на проведение атаки исполнялась автоматически. Юрий знал свои сильные качества и был готов принять вызов самоуверенного майора, но никакого желания вляпаться в очередную скандальную историю не имел. Тем более, его ждала женщина, и время было дорого. Не без издевки, но достаточно мягко он попытался успокоить своего визави:

- Товарищ майор, после оскорбления нечего прятаться за звание. Я и генералу в рог дам, если он меня оскорбит. Занятых же, как вы выражаетесь, вами женщин, как–то обозначайте, что ли. Надписи на них делайте или какие-то метки ставьте. А то и не разберешь, кого вы уже заняли, а кого нет. А, вообще–то, я согласен, что вел себя не совсем деликатно, но так уж получилось… Вы извините меня и давайте, лучше, без обид и оскорблений.
Майор оказался достаточно неглупым парнем, немного поостыл и, пробормотав несколько примиряющих слов, переключил свое внимание на полногрудую черноглазую брюнетку с золотыми серьгами в ушах.

Зайцев попытался объяснить Крайнову, что ему нужно отлучиться на час, но Николай Михайлович и слышать об этом не хотел. Выручил Зимин, который сумел уговорить командира спуститься в буфет и пропустить ещё по рюмке коньяка. Там коллективно решили, что Зайцеву пить хватит и ему не мешает подышать свежим воздухом, после чего он может самостоятельно добираться до профилактория на автобусе.

За универмагом было темно, свет фонарей, освещавших площадь, сюда не доставал и Зайцев вначале никого не увидел. Мелькнула мысль, что Алена его обманула, но от стены отделилась бесформенная тень и двинулась навстречу. Алена была в шубе и меховой женской шапке; зимняя одежда сильно изменила её внешний вид, – она показалась Юрию высокой и толстой. Совместный побег и состоявшаяся встреча как–то сблизили их и они сразу перешли на «ты».

- Пойдем немного прогуляемся, а потом ты проводишь меня домой. У нас, правда, здесь и гулять–то негде: вокруг домов, да в сквере у школы. Летом можно на берегу Иртыша отдыхать; там, хотя красот особых и нет, но все же лучше, чем в жару здесь пыль глотать. А ты почему всё время молчишь? Сейчас танцы должны закончиться, все на улицу выйдут, могут нас увидеть. Пойдем лучше к реке.

Свет окон и огни фонарей остались за спиной, а впереди лежала бесконечная белая равнина, которая в мутной дали сливалась с небом. Высокие звезды освещали едва протоптанную в снегу дорожку. Идти до Иртыша пришлось метров двести, тропинка закончилась на самом краю крутого и, местами, обрывистого спуска к берегу. Там, внизу, темнели деревья, и тускло светился лед. Юрий и Алена были одни, безмолвие морозной ночи оглушало - в полный голос говорить было просто немыслимо. Затянувшееся молчание могло разладить едва возникший душевный контакт. Зайцев начал разговор тихим шепотом:
- Вон, видишь, звездный прямоугольник, а в середине три звездочки в ряд – это созвездие Орион. Розовая звезда в углу – это солнце, называется Бетельгейзе.

- Не надо про солнце, расскажи о себе. Сколько лет, откуда родом, какая у тебя девушка. Я вот прожила всю жизнь в Курске, в юности была слегка влюблена в одноклассника, но он этого даже не знал. А настоящую любовь не встретила, – девочка я была домашняя, воспитывали меня строго и родители, и старший брат. Хотела быть врачом, но в институт не поступила, закончила медучилище. Как–то брат, он работал секретарем парторганизации в таксопарке, достал нам с мамой путевки и отправил отдыхать в Сочи. Там я и встретила своего будущего мужа. Он был старше меня и сразу влюбился, ухаживал красиво, маме понравился. Офицер, симпатичный, очень культурный, не жадный. Каждый день дарил нам цветы, брал билеты на концерты, приглашал в рестораны. Скучать не давал – вывозил в горы, катал по морю на катере. Уехал раньше нас, у него отпуск заканчивался. А через две недели прилетел в Курск и сделал предложение.

Я тогда решила, что люблю его, да, наверное, так оно и было. Сыграли свадьбу и поехала я за ним в Оренбург, - он тогда там служил. Два года, мне казалось, счастливо прожили. Но вдруг супруг мой стал на работе задерживаться, - то совещания, то какие–то нужные «товарищеские» вечеринки. Мне «добрые люди» намекали, что у него полно любовных связей, да я в это не верила. Я вообще ничего об изменах не знала,- в окружении моих родителей такое невозможно было даже себе представить; я столкнулась с этим, когда попала в военные гарнизоны. Муж, тем временем, в отпуск без меня поехал; сказал, что по путевке. Я случайно узнала, что никакой путевки не было, а ездил он к бывшей жене и сыну. Он все скрывал от меня, даже то, что был женат. Потом плакал, прощения просил, оправдывался своим отцовским долгом. Я, как будто, прозрела: все его недостатки, как через увеличительное стекло увидела, а после того, как он застрелил нашу заболевшую собаку, я его возненавидела.

Теперь живем по соглашению: он делает, что хочет, - я тоже могу чувствовать себя свободной. Разводиться ему, вроде, как нельзя, – у него высокая должность и он хочет дослужиться до полковника. Я сейчас работаю фельдшером в санчасти, но он даёт мне деньги, чтобы я не нуждалась. За это я не должна, как он выражается, его прилюдно позорить. О каком позоре в этом жалком гарнизоне можно говорить – здесь ещё подумать не успеешь, как тебе о твоих мыслях и доложат. Он, наверное, надеется, что я одиночества не выдержу и вернусь к нему. Теперь он меня бешено ревнует, следит за каждым моим шагом; я дышать свободно начинаю, только когда он в командировку уезжает.
 А мужчины, как ошалели: будто знают, что у меня личная жизнь расстроилась – проходу не дают. Себя порой ругаю – мне двадцать пять лет, а рассуждаю, да и выгляжу, как старуха. Только не нравится мне никто, - все примитивные, наглые, а как до дела доходит, - беспомощные. Им только команды чужие выполнять, – сами ни на что не способны. В тебе вот доброта чувствуется, а добрым быть может только сильный. Глупая я, хотела о тебе, что –нибудь узнать, а сама о себе все выложила, да ещё чуть ли не в любви призналась.

- Почему «чуть»? Можно сказать, призналась. Я тебе тоже сейчас откроюсь. Разве это плохо, любить?
Чтобы лучше видеть лицо Алены, Зайцев слегка наклонился к ней и ощутил слабый аромат духов и косметики. Уже не сдерживая себя, обхватил неуклюже плечи Алены и впился жадным ртом в её полные губы. Она с трудом освободилась от грубого объятия:
- Ой, подожди, ты мне шею сломаешь. Дай я сама тебя поцелую.
Шапка упала с головы Алены, руки Юрия оказались под шубой, губы слились в поцелуе, и время остановилось. Первой опомнилась Алена:
- Слушай, а сколько время? Я совсем голову потеряла. Уже, наверное, танцы давно закончились. Проводи меня скорее домой, я замерзла.

Светящиеся стрелки «Командирских» часов Зайцева показывали двадцать три сорок. Почти бегом влюбленные добежали до Алениной четырехэтажки. Расставаться не хотелось, стоять в подъезде было не слишком комфортно, да и время поджимало – Зайцев не забывал, что его ждут. Алена не очень уверенно предложила подняться к ней в квартиру, но Юрий почувствовал, что её влюбленность ещё не достигла той степени, когда желание физической близости подавляет все остальные чувства.
- Ты знаешь, у меня от знакомства с тобой какая-то радость в душе, - не хочется, чтобы всё превратилось в пошлую интрижку. Давай, немного привыкнем друг к другу, – нас ведь не случайно судьба свела. Не обижайся на меня, лучше встретимся завтра.

По взгляду Алены Зайцев понял, что точно угадал её настроение. Она обхватила его шею руками и, как–то особенно нежно, поцеловала в губы:
- Я, наверное, в тебе не ошиблась; беги, может, на автобус успеешь. Завтра вечером я дежурю, позвони мне в санчасть, там всего один телефон и это рядом с профилакторием. Спросишь Сухоплясову, это у меня, точнее у мужа, такая смешная фамилия.

Лейтенант подождал несколько минут, пока женщина со смешной фамилией поднялась на свой этаж. Он услышал щелчок дверного замка и бегом выскочил на улицу: перспектива идти в мороз несколько километров пешком его никак не устраивала.

Влюбленным и пьяным везет, - прямо возле него резко затормозил «газик», да так, что задние колеса занесло и автомобиль развернуло на девяносто градусов. Приоткрылась дверь и солдатик, лица которого было не рассмотреть, спросил:
- Вам куда, на аэродром? Садитесь быстрей, я подвезу.
По дороге Зайцев выяснил, что солдат был в «самоволке» у знакомой девушки и офицер попутчик пришелся ему весьма кстати, – на случай проверки на контрольно-пропускном пункте. Водитель оказался бывалым, много знающим и, к тому же, очень словоохотливым солдатом. По дороге успел рассказать о новом Семипалатинске, который находится в десятке километров от аэродрома и называется по-казахски «Жана – Семей», о соседстве с ядерным полигоном, на котором ещё в конце пятидесятых испытывали бомбы, о новых бомбардировщиках и о сволочном характере своего ротного старшины.

«Газик» остановился у входа в профилакторий. Там, видимо, не спали, окна были зашторены, но в комнатах горел свет. Прощаясь, Зайцев шутливо посочувствовал солдату:
- Не повезло тебе, я не американский шпион и ничего за полученную информацию не заплачу. Но, на всякий случай, чтобы в будущем не иметь неприятностей, ты поменьше болтай с незнакомыми людьми.
- Да я, товарищ старший лейтенант, сразу вижу кто передо мной. Вы, наверное, перелётчик, а возвращаетесь, небось, от бабы, как и я. Американские шпионы по русским женщинам не ходят, у них на этот счет строго. И не до этого им, они днями и ночами с фотоаппаратом в кустах сидят. Нас старшина предупреждал.
Зайцева рассмешил солдатский юмор, а смышленость бойца понравилась, и он с удовольствием пожал шоферу руку.

Командир уже спал, а Зимин, беспокоясь о товарище, ожидал приезда Юрия и от скуки штудировал «Наставление по штурманской службе». Он тут же ввел Зайцева в курс последних событий. Когда они с Крайновым, без всяких приключений вернулись, так сказать, на базу, дежурная Лариса доложила, что оставленные следить за порядком сверхсрочники вели себя, в общем, нормально, только изрядно напились. Командир провел скорое расследование и выяснил, что Калугин с Калмыковым где–то, скорей всего с помощью официанток, раздобыли водку и устроили коллективную пьянку прямо в столовой после окончания ужина. Там у них возникла проблема с кем–то из местных ухажеров, но до драки дело не дошло и все закончилось вполне благополучно.

- Да, я кажется, начинаю понимать начальника Дома офицеров, – перелётчики - это хуже стихийного бедствия. – Глубокомысленно изрек Зайцев. – Ну, а командир–то как отреагировал?
- Да как тут реагировать? Рассвирепел. Сказал, что летать с ними откажется. Командир, вообще, сегодня какой–то странный. Майору врезал, а по виду, так и пьяным, вроде, не был. А когда ты ушел, а мы в буфете остались, он мне о жизни своей рассказал. Мы о нем ведь ничего не знали. Хороший он человек. Ему бы командиром полка быть, но вот не судьба.
Лейтенанты поболтали недолго и улеглись спать. Зайцев вспоминал Алену, на душе было светло и радостно, хотелось, чтобы скорей наступило утро.

Крайнов разбудил всех, как обычно, в семь часов. Был он гладко выбрит, причесан и ничто в его лице не напоминало о бурно проведенном вчерашнем дне. Начиналась новая рабочая неделя, в столовой было многолюдно и официантки едва успевали обслуживать все прибывающих, и прибывающих офицеров.
После завтрака экипаж собрался на командном пункте, где командир объявил, что вылет завтра в шесть сорок утра и провел краткий «разбор полетов»:

- Вчера некоторые члены экипажа вели себя недостойно. Сержанты напились,
а Зайцев явился в первом часу ночи. Сегодня ни капли спиртного. Я приглашен на обед к товарищу, вернусь к ужину. Вам советую съездить в Семипалатинск – там, как мне сказали, есть красивая мечеть, музей, кино. Купите подарки для своих домашних, пока деньги не пропили. Домой ещё не скоро: Гомель, Калинин, потом куда прикажут. После обеда всем отдыхать, готовиться к полету. Завтра при любой погоде взлетать будет помощник командира, а, при нормальных метеоусловиях, он же выполнит и посадку.

Последнее указание было для Зайцева долгожданным подарком. Каждый помощник командира мечтает о самостоятельных полетах, а возможность приобретения практического опыта приближает осуществление мечты. Юрия переполняла радость – каждый день приносил ему приятные сюрпризы, а лучшее ещё ждало его впереди.

Члены экипажа последовали совету Крайнова и, в полном составе, за исключением командира, заторопились на рейсовый автобусе, который отправлялся из гарнизона в Семипалатинск. Настроение у всех было не то, чтобы совсем плохое, но несколько подавленное -мучила жажда и как–то свербело на душе. Оператор Лудиков предложил было поправить здоровье пивом, но Зайцев категорически исполнил наказ командира и велел прекратить любые разговоры на эту тему. Впрочем, пешеходная прогулка, чистый воздух и легкий мороз оказали самое благоприятное лечебное воздействие и, уже через несколько минут, к летчикам вернулось чувство юмора и хорошее расположение духа.

В местном универмаге Зимин купил великолепный пуховой платок, а Зайцев простенькое, но очень симпатичное золотое колечко с фионитом. Молодой холостяк Лудиков позарился на электрический чайник. Приобрели какие–то безделушки для своих женщин и сержанты. От обеда решили отказаться,- купили в прок белорусской копченой колбасы, сыра и прочей снеди. Вернувшись в профилакторий, организовали испытание купленного чайника и, попивая чай с бутербродами, разыграли «пульку» в преферанс.

Все это время Зайцева не покидали мысли об Алене. Он с нетерпением ожидал назначенного времени и представлял, как удивится она случайному подарку.
В восемнадцать часов Юрий сидел в комнате дежурной и накручивал телефонный номер санчасти. Трубку взяла женщина, голос показался незнакомым и Юрий попросил позвать Сухоплясову.
- Это я. Юрочка, ты, наверное, уже забыл меня? Нет? Тогда хорошо, а то я весь день о тебе думала. Не могла дождаться, когда на работу поеду. А тут у нас такое творится, ужас. Сейчас солдат привезут из автобата, они тормозной жидкостью отравились, по–моему, человек шесть. Мы уже скорую помощь из Семипалатинска вызвали, туда больных не довезти, состояние очень тяжелое. Нам работы на всю ночь хватит. Я прямо не знаю, что делать, нам сегодня не удастся встретиться. Всё, как назло.

- Аленка, мы утром в шесть сорок улетаем. Может, ты сумеешь, хоть на пять минут в профилакторий прибежать? Или я к тебе приду проститься.
- В профилакторий мне нельзя. Ты можешь придти, но здесь сейчас столько народу будет и столько работы, что я не смогу с тобой даже поговорить. А когда вы вернетесь?
- Я не знаю, какой нам дадут обратный маршрут. Может так случиться, что вовсе сюда не попадем. Я попробую уговорить командира под каким –нибудь предлогом задержаться на один день, но вряд ли это получится, а экипаж я подвести не могу.
- Юра, мне мало одного дня, он ничего не решит. Скажи твой адрес, я напишу тебе и, может быть, приеду. Если ты позовешь, обязательно приеду. Мне писать не надо, лучше звони в санчасть, я всегда дежурю через две ночи на третью.
- Аленка, я люблю тебя. Я уже не смогу жить, как раньше. Мы обязательно должны встретиться. Запиши адрес…
- Юрочка, все записала, больше не могу говорить. Привезли больных, бегу принимать. Целую…

Вернулся командир, но Зайцев даже и не заикнулся о том, чтобы перенести вылет. Ни по каким обстоятельствам это было немыслимо.

Глава 4.

Утро выдалось ясным и, ровно в назначенное время, экипаж капитана Крайнова вырулил на старт. Со взлетом старший лейтенант Зайцев справился вполне успешно и удосужился похвалы командира. Весь полет прошел в штатном режиме, без каких–либо происшествий, и через шесть часов бомбардировщик приземлился в Зябровке. Видимость в районе аэродрома была, как говорят в таких случаях, «сто на сто», - совершить посадку Крайнов, как и обещал, доверил помощнику. Зайцев, в последнюю секунду чуть-чуть не дотянул штурвал и немного «скозлил», но был, тем не менее, собой чрезвычайно доволен. Николай Михайлович не стал портить ему настроение и об ошибке только упомянул.

Профилакторий отдельного разведывательного полка дальней авиации, в чье расположение прибыли летчики, находился далеко от аэродрома, в Гомеле. Перелётчиков никто не встретил; Крайнов доложил на командном пункте о прибытии и ему посоветовали, не теряя времени, немедленно передать аэроплан, как это и было предусмотрено полетным заданием, в распоряжение базирующегося здесь местного полка.

 В этом не было ничего обременительного, если бы не одно «но»: летчики должны были забрать парашюты с собой. Снятые с кресел-катапульт и, уложенные в специальные сумки, парашюты весили не меньше двадцати килограммов. К сумкам со шлемофоном, противогазом и кислородной маской, штурманскому портфелю, портфелю с секретными радиокодами, планшетам пилотов, чемоданчикам с личными вещами, пистолетам с патронами добавились теперь еще и парашюты. Даже по аэродрому таскать весь этот скарб на себе - удовольствие не из приятных. Но перед экипажем Крайнова стояла задача посложней, - предстояло принять в Калинине такой же бомбардировщик, какой оставили в Гомеле, но с модернизированным приборным оборудованием, и уже на нем возвратиться на свой аэродром. Последняя часть задания проблемы не составляла; но вот доехать до города Калинина экипаж должен был самостоятельно.

Конечно, всегда можно было воспользоваться железной дорогой; однако, хлопоты, связанные с такой поездкой, летчиков приводили просто в ужас: нужно где –то брать билеты, тащиться с грузом на вокзал и с вокзала, может быть ехать с пересадками, спать в поезде с оружием, питаться в дороге, как попало, добираться до нужного аэродрома на общественном транспорте. Гораздо удобней представлялось сидеть на аэродроме и дожидаться какого–нибудь попутного борта. Такой способ перемещения был не то, чтобы узаконен, но в авиационных частях имел силу давней традиции – сотни военно–транспортных самолетов ежедневно взлетали и садились на всех аэродромах страны,- не пользоваться этим в служебных, а, если надо, и в личных целях, было просто неразумно.

На командном пункте аэродрома командир узнал, что вчера в Зябровке приземлился ещё один бомбардировщик с Дальнего Востока, вроде даже из их полка. Ещё дома, при получении приказа на вылет, Крайнова уведомили, что вслед за его экипажем готовился к выполнению перелета командир отряда Заславский из третьей эскадрильи. Николай Михайлович решил срочно найти майора и, как старшему по званию, передать ему командование.

Случилась в это время и оказия в город – защитного цвета микроавтобус «УАЗ» с красным крестом. Распоряжалась здесь всем плотная немолодая блондинка в сапогах, шапке ушанке и шинели с погонами подполковника медицинской службы. Летчики погрузили свое громоздкое имущество и, кое-как, разместились на носилках, - кресел в автобусе не было. Начальница уселась рядом с водителем – и «санитарка» покатила по гладкой снежной дороге.

Профилакторий размещался на территории воинской части в сером двухэтажном здании самой примитивной архитектуры. На первом этаже были подсобные помещения, а наверх вела широкая лестница. Вход на второй этаж украшал плакат самодеятельного художника: голова краснорожего идиота в шлемофоне и надпись «Профилакторий». Принимала перелётчиков сморщенная старушка лет семидесяти – она что–то невнятно и очень тихо говорила, так, что понять её было невозможно. В конце концов, она открыла своими ключами большую светлую комнату с высокими окнами. Кроме шести кроватей и тумбочек здесь стояли ещё две стойки для верхней одежды. Висели домотканые занавески, вышитые крестиком; салфетки такого же типа лежали на тумбочках. Дверь с внутренней стороны украшали полоски бумаги с надписями: «Не курить», «Пользоваться электроприборами запрещается», «Уходя, гасите свет». Старушка ушла и больше не появлялась.

Раздался осторожный стук, дверь открылась и, неожиданно, в комнату вошла молодая высокая блондинка, что называется, «кровь с молоком». Белый, затянутый по талии халат, красиво выделял её пышные формы, создавая впечатление полного отсутствия одежды. Лицо было прекрасно – будто на обложке глянцевого западного журнала для мужчин. Под правым глазом, правда, можно было обнаружить некоторый избыток тонального крема, а при очень внимательном рассмотрении и причину тщательного грима – довольно свежий синяк. Летчики обомлели и, как завороженные, молчали – слов просто не было.
Красотка улыбнулась, поздоровалась и, путая русские и белорусские слова, низким грудным голосом известила, что принесла комплекты постельного белья.

Первым, как и положено в затруднительных ситуациях, опомнился командир. Обычно немногословный, Крайнов засыпал женщину вопросами:
- Девушка, вы здесь работаете? Нам самим постели стелить, или вы это сделаете? А как вас звать?

- Я горничная, зовут Олеся, замужем. Мне помогает бабушка мужа. Стелить постели моя обязанность, но я прошу, не заставляйте меня это делать – вы ведь будете смотреть, и смущать меня. Пожалуйста, разберите постели, а я пойду. Если, что надо, комната дежурной напротив вашей. Да, сегодня в части хороший фильм в двадцать часов, не помню, как называется. Я пойду, если бабушка за меня подежурит. И вы идите, а что вам здесь сидеть.

Когда Олеся ушла, мужчины заговорили все одновременно:
- Вот это красавица! Кто только, интересно, ей в глаз засветил – муж или любовник?
- Да, с такой с ума можно сойти, а то, что она гуляет от мужа, так это гарантия.
- В народе как говорят: красивая жена – чужая жена. Не хотел бы я на такой жениться.
- Вас никто и не заставляет. А я бы, из-за такой женщины, ни на что внимания не обращал.

Прекратил дебаты Николай Михайлович, которому явно не понравился тон обсуждения:

- Все, прекращайте. Ничего о человеке не знаете, а болтаете невесть что. У неё своя жизнь, и не нам её судить. Скажите спасибо, что такие красавицы вообще существуют. Встретишь такую, и жизнь покажется лучше, чем она на самом деле есть. Уже только за это спасибо женщинам. И ещё ребята, что хочу сказать. Я приказывать в делах сердечных не имею права, но я постарше вас и, потому прошу: не играйте и попусту не флиртуйте с ней - беда может случиться.

- А где тут дальневосточники? – Дверь распахнулась и в комнату гурьбой ввалились однополчане: впереди командир отряда майор Заславский, за ним штурман и остальные члены экипажа. Крайнов, как бы шутя, скомандовал: «Товарищи офицеры!», но стал по стойке «смирно» и отрапортовал по уставному:

- Товарищ майор! Экипаж первой эскадрильи задание по перегону аэроплана, бортовой номер ноль пять, на аэродром Зябровка выполнил. Поступаем в дальнейшее ваше распоряжение. Командир экипажа капитан Крайнов.

- Николай Михайлович, брось дурачиться. Какой я вам командир, - у вас свое задание, у меня свое. Мы и обратно будем лететь раздельно – вы через Семипалатинск – Иркутск, а я через Челябинск. Вот в Калинин за бомбардировщиками надо будет ехать вместе. Но я этот вопрос, кажется, решил. Завтра здесь будет командир шестого корпуса дальней авиации генерал – лейтенант Безбоков, а после завтра, на своем персональном лайнере, он вылетает в Калинин. С ним уже говорили, он согласен нас взять с собой.

Новость была куда как хороша. Особенно обрадовался Зайцев, узнав, что им уготован маршрут через Семипалатинск. Доволен был Крайнов – вопрос следующего этапа командировки разрешился сам собой. А всем остальным встреча с сослуживцами напомнила о доме, о родных, о привычном распорядке полковой жизни– и это тоже вызвало хороший душевный настрой.

Командиры экипажей обсудили план дальнейших действий; при этом, будто незаметно, право решающего голоса перешло к Заславскому. Командир отряда дальних бомбардировщиков майор Заславский был, пожалуй, самым известным офицером не только в своем полку, но и в гарнизоне.

Всегда аккуратно подстриженный, подтянутый и даже щеголеватый, он отличался ненарочитой сдержанностью и исключительной вежливостью. Один из немногих офицеров имел академическое военное образование. Никто, и ни при каких обстоятельствах, не слышал от него грубого слова – но отношение к человеку или событию легко читалось в его выразительных и, как бы всегда немного влажных, черных глазах. Майор являлся бессменным председателем полкового суда офицерской чести – кого-либо другого в этой роли невозможно было себе представить.

 Но не этим, точнее, не только этим, объяснялась его популярность – Заславский окончил когда-то музыкальную школу и даже учился некоторое время в консерватории. Это было известно всем, а уж о том, как он умеет играть на разных инструментах, в полку ходили легенды. По собственной инициативе Заславский организовал самодеятельный струнный оркестр, которым сам же и руководил: к каждому празднику готовил новый концертный номер, и никакие полковые торжества не обходились без майора и его музыкальной команды.

Отличало его и ещё одно положительное, а в понимании офицеров, необыкновенное качество, – не употреблял Заславский никаких спиртных напитков, даже пива. Может быть, поэтому не имел и близких друзей, а все внимание и любовь отдавал семье: красавице жене и двум дочерям-школьницам.

Если сам майор являл собой лучший образец военного летчика, то экипаж его составляла довольно живописная компания. Штурман отряда, капитан Силин, детина под два метра ростом и более ста килограммов весом, несмотря на довольно солидный возраст, – тридцать два года, – сохранил в себе детскую доверчивость и наивность. Его карие глаза имели какой-то особый, «вертикальный» разрез, как у персонажей мультфильмов, и смотрели на мир любознательно и всегда удивлённо. Шумный и обладающий громким голосом, заядлый спорщик и большой любитель веселых собраний, особым авторитетом он не пользовался и, даже мало знакомые с ним люди, называли его просто по имени -«Петя».

Силин на это не обижался и, может быть, именно за незлобивость и доброту, его по-своему любили, хотя он и чаще других становился жертвой розыгрышей и шуток полковых остряков. Он никогда не испытывал никаких сомнений, а по настоящему боялся, не скрывая этого, только двух человек – своей жены и командира. Но, в отличие от супруги, перед которой испытывал панический страх, майора Заславского он ещё и необычайно почитал за справедливость, интеллигентность и музыкальный талант.

Помощник командира, старший лейтенант Кусков, вместе с Зайцевым закончил Оренбургское училище летчиков. Они не дружили в училище, не сблизились и в полку. Кусков был скрытен и, как многим казалось, высокомерен. Как и Зайцев, женат не был, но в офицерской гостинице жить не захотел и снимал комнату в военном городке. Служил без замечаний, но как–то неприметно. Зайцев случайно узнал в строевой части, что на Кускова уже отправлены документы в центр переподготовки летчиков и он, со дня на день, отправится переучиваться на командира корабля.

Несомненно самобытной личностью был оператор Заславского, старший лейтенант Борис Хозов. Смуглый и стройный красавец кавказской внешности честно исполнял свои должностные обязанности и служил, что называется, не за страх, а за совесть. Ни карьера, ни деньги его абсолютно не интересовали. Он регулярно получал от своей родни из Черкесска денежные переводы и стеснения в средствах не испытывал.

Только две страсти владели им и составляли смысл его жизни – парашютный спорт и женщины. Хозов совершил больше тысячи прыжков с парашютом, обладал множеством спортивных званий и наград, постоянно призывался на какие–то сборы или соревнования и всегда готов был прыгать, прыгать, прыгать… Говорили, что за каждый прыжок на соревнованиях мастерам такого класса якобы платили по пятьдесят рублей.

Неудержимое влечение имел он и к женщинам. Его знали все дамы детородного возраста из расположенного рядом с гарнизоном посёлка, а все незамужние и способные на сильные чувства женщины готовы были отдать ему свои сердца. Веселый, щедрый, услужливый он нравился и полковым товарищам, хотя никого особо не выделял и близкой дружбы не искал.

Неудивительно, что эти люди составляли единый коллектив лишь в воздухе – сказывались выучка, дисциплина и общая ответственность. На земле же их объединяла только принадлежность к одному экипажу, место в строю и совместная подготовка к полетам. Во всем остальном это были настолько непохожие характеры, что и речи не могло быть о каких–то общих интересах или занятиях – каждый жил, как бы, сам по себе. Тем не менее, офицеры притерлись и свыклись друг с другом, по пустякам не конфликтовали, репутацией отряда экипажа дорожили, и экипаж оценивался командованием полка, как подготовленная и надёжная боевая единица.

Такое положение устраивало всех, за исключением штурмана Силина. Его живой темперамент постоянно требовал активных действий и острых ощущений. Прибытие экипажа Крайнова он воспринял, как надежду на веселую жизнь и выражал по этому поводу бурную радость:

- Ну, вот, хоть молодежь нормальная появилась, – Зимин, Зайцев, Лудиков, - будет с кем и поговорить, и пульку в преферанс расписать. Мне дома супруга не разрешает в карты играть и, вообще, жизни не дает,- а тут, с моим экипажем, и командировка чуть впустую не прошла. Теперь душу отведу; я и денег побольше взял с собой, чтобы досыта наиграться! Вы, как, ребята, готовы после ужина компанию поддержать?

- Кто о чем, а Силин, как ребенок, об игрушках. В комнате нашего экипажа карточные игры и сборища картежников запрещаю. Ищите для этого другое место. Слышали, Николай Михайлович? Вы и у себе играть в карты не разрешайте. Иначе на всю ночь галдеж, споры и табачный дым обеспечены.

- Товарищ майор, я же и не говорил, что у нас играть будем, - перепугался Силин. – Да, вы же знаете, я и не курю вовсе. Вы не беспокойтесь, мы с дежурной договоримся и на первый этаж уйдем, там в вестибюле устроимся.

Возразить на это Заславскому было нечего; он был озабочен более важным делом и потому предложил Крайнову сходить вместе в штаб полка и, ещё раз, уточнить условия перелета.

После ужина Силин принялся было организовывать место для карточной игры, но молодым офицерам пришлось его разочаровать – они решили посмотреть в клубе фильм. На самом деле, причина посещения клуба заключалась не в любви к киноискусству, хотя вслух об этом не было сказано ни слова, - им хотелось увидеть Олесю. Расстроенный Силин от кино отказался и отправился осматривать город, пообещав вернуться к окончанию фильма. Командиры экипажей тоже куда–то исчезли, - по предположению Зайцева пошли пить кофе. Стрелки и радисты обоих экипажей, испросив разрешения сходить на телеграф и, заодно погулять, ушли ещё до ужина.

 Остальные отправились в клуб. Кинозал был заполнен солдатами, но свободных мест оставалось ещё много. Лейтенанты устроились в последнем ряду, чтобы иметь хороший обзор и не выпустить Олесю из вида.

Ждать долго не пришлось, белокурая красавица появилась через считанные минуты. Войдя в зал, она сразу заметила летчиков и, приветливо помахав рукой, направилась к ним. В зале было довольно много женщин из числа вольнонаемных, работающих в воинской части, - однако, только Олеся, проходя мимо солдатских рядов, удостоилась невероятного внимания и выслушала несчетное количество комплиментов, приглашений и предложений, в том числе не всегда приличного содержания. Но, казалось, её это ничуть не смущало, а достоинство и естественность её поведения заслуживали настоящего восхищения.

 Олеся захотела сесть рядом с Зиминым и совершенно просто объяснила свое желание:
- Вы все замечательные, но мне вот он сразу больше всех понравился - скромный и, наверное, умный. Наверное, ещё и неженатый.

- Нет, Олеся, вы ошиблись, женат я. – Зимин испытывал какое–то игривое возбуждение: - Но это ведь не значит, что мне нельзя любоваться женской красотой. Измена, думаю, не в этом заключается. Насчет этого наш экипаж самый стойкий в дальней авиации. Но вы, наверное, способны кого угодно соблазнить. Вам и делать для этого ничего не надо – только глазами показать.

Тут охотно вступили в разговор и другие «стойкие» члены экипажа:

- А вы не могли бы именно на меня глазами показать? – Лудикову очень хотелось, чтобы Олеся как–то обратила на него внимание: - Я холостой, молодой и перспективный. Может, до генерала дослужусь.
- А мне генерал не нужен. Мне сейчас человек нужен хороший, чтобы ласковым был, да не обижал.

Не мог промолчать и Зайцев, – он был все ещё полон воспоминаниями о недавнем свидании, чувствовал себя влюбленным и испытывал потребность излить кому–нибудь свою душу. Казалось, что Олеся идеально подходит для этого. Но старший лейтенант лукавил и сам знал, что лукавит - внешность Олеси, безусловно, произвела на него впечатление и ему просто хотелось, хотя бы, пофлиртовать с ней, не говоря уже о большем:

- Олеся, я тебя очень понимаю и, не будь у меня любимой женщины, я бы пошел за тобой на край света. Ты не знаешь, а я и есть как раз тот человек, что тебе нужен.

- Ой, вы такие смешные, за дурочку меня принимаете. А я с вами не шучу. У меня сейчас такая беда, что хоть в омут с головой. Муж, Володька, ревнует меня к каждому столбу, бабушку свою ко мне надзирателем приставил. Три дня назад избил – до этого не трогал. Я ему назло и сказала, что изменяла, а теперь со всеми подряд, кто только захочет, гулять буду. Так он пообещал убить меня. Мне бы уйти от него надо, да некуда. Ребенок у нас и я ещё хочу девочку. Он сверхсрочник, на аэродроме в эксплуатационной части служит. Собирался сегодня в кино приехать, но что–то нет его. А я хотела, чтобы он меня с вами увидел – сказала бы, что любой из вас меня замуж готов взять.

В это время погас свет и фильм начался. В зале стоял невообразимый шум, солдатский гогот и выкрики заглушали все прочие звуки. Кинолента несколько раз обрывалась и понять, что происходит на экране, было абсолютно невозможно. Офицеры не выдержали и покинули клуб, пошла с ними и Олеся.

Было по-зимнему темно, светились только окна профилактория и штаба. Неожиданно, откуда–то из за стены клуба раздался оклик:

- Олеся, а ну иди сюда! – Олеся вздрогнула, как–то сникла и, не сказав ни слова, пошла, как дрессированная собачка, к хозяину. Из-за стены с бранью выскочил крепкий на вид мужчина и, развернувшись на ходу, со всего маха, открытой ладонью ударил Олесю по лицу. Та только вскрикнула и опустилась на колени.

 Реакция Зайцева была молниеносной. Одним прыжком он оказался возле незнакомца и левой рукой, апперкотом снизу, нанес сильный удар в солнечное сплетение; без паузы последовал крюк правой в челюсть -и все было кончено. Мужчина без единого звука рухнул, как подкошенный.

Офицеры помогли Олесе встать на ноги: из носа текла тонкая струйка крови и даже при слабом свете уличного фонаря видна была разбитая губа.
- Это Володька, муж мой. Зачем вы его так сильно? Вы его не убили? Ну-ка, поднимите его. Володя, ты меня слышишь?

Володька, кажется, услышал – он приподнялся, потряс головой и, как–то, скрючившись, начал медленно выпрямляться. Похоже, что к нему возвращалось сознание, хотя движения оставались ещё неуверенными и ноги подкашивались. У Зайцева саднила разбитая рука, видимо удар левой пришёлся частично в металлическую пуговицу. Но злость уже оставила его и он тихим голосом, будто ничего и не случилось, обратился к олесиному мужу:

- Тебя Володей, как я понял, зовут? Так вот, послушай, Володя, меня очень внимательно. Первое, что тебе надо запомнить – никогда и ни при каких обстоятельствах не поднимай руку на женщину. Второе, – твоей жене цены нет, и ты должен всю жизнь быть ей благодарен за то, что она когда–то согласилась выйти за тебя замуж. Такие женщины, как она, не изменяют. И, третье, – ты посмотри на себя, кто ты такой – ни образования, ни уважения, ни денег. Считал, что кулаки мозги заменят? Семью завел, детей завел, так думай теперь, как самому человеком стать. А если, когда – нибудь, заподозришь в неверности Олесю, - пойди и сам удавись, - её больше не мучай.

- Он все понял, правда, Володя, ты все понял? Пойдем домой, бабушка сегодня за меня подежурит. А у меня опять синяк, наверное, появится. Не я тебя, а ты меня позоришь, – люди, как привыкли думать, - раз муж бьет, значит, есть за что.

- Олеся, я же тебе верю, - плаксиво заныл Володька, - но как приду на службу, так там то один, то другой подзуживать начинают: вот сейчас жена твоя, небось, с офицерами развлекается. Я домой приезжаю, сам не свой, а ты мне назло что–нибудь скажешь, как ошпаришь, я и завожусь…
- Так дружки твои, сволочи, - они тебе завидуют и сами не прочь баб своих побросать, а ко мне подкатиться…

Зимину все это противно стало слушать и даже, возникшая было к Олесе жалость, исчезла:
- Все, надоели ваши разговоры. Забирай, Олеся своего суженого, а мы пойдем. Нас там Силин ждет.

Силин их действительно ждал. Во время прогулки по городу он, скучая от одиночества, выпил в какой–то распивочной стакан вина, купил колоду карт, бутылку водки «про запас», и вернулся в профилакторий. К приходу молодых офицеров он расставил в фойе первого этажа стол и стулья, принес бумагу и расчертил «пулю». Лудиков играть почти не умел и, потому, сели втроем – Силин, Зимин и Зайцев. Зайцев имел в полку репутацию довольно посредственного игрока,- зато Зимин был, безусловно, силен: преферанс был для него почти домашней игрой, основные законы и правила он освоил, будучи школьником, а в училище, в буквальном смысле, достиг совершенства.

Как скоро выяснилось, Силин был игроком слабым, но азартным и суеверным: карты после раздачи открывал медленно, жмурился и, как бы заглядывал в них одним глазом. Просчитывая варианты, долго думал и смешно шлепал губами; при этом застарелый шрам на переносице приобретал багровый оттенок, отчего казалось, что там у него прятался третий глаз. При своем ходе хватался то за одну, то за другую карту и выбирал, в конце концов, почти всегда неправильный ход. Но ошибок признавать не хотел и отчаянно оправдывался. Такая манера игры порой выводила Зайцева из себя и он, едва сдерживая негодование, с максимально возможной деликатностью делал Силину замечания:

- Петя, все уже привыкли думать, что штурманы умные. Но ты почему их род позоришь? Ты зачем короля пикового Геннадию наиграл и опять в ту же масть лепишь? Ты же меня подставил! Кто после этого вистовать с тобой на пару будет?

- А я, почему наиграл? Потому, что мне ходить было нечем. Ты чего, раньше не мог с червы зайти? А теперь я виноват. А вистовать со мной не хочешь, ну и не вистуй. Ты же себе, не мне висты зарабатываешь.

- Петя, ты никак понять не можешь, что преферанс не «очко», а игра интеллектуальная и коллективная. Ты бы прислушивался, да на ус мотал, а ты чуть что – в амбицию.

Но в словесной перепалке Силин был непобедим. Он замолкал и сосредотачивался только тогда, когда заказывал игру «в темную», а делал он это при каждом подходящем и, не очень, подходящем случае. Приводило это, как правило, к плачевному результату; но в редких случаях, когда игра «в темную» удавалась, Петя возносился на вершину счастья. Ему хотелось вновь и вновь переживать перипетии победной игры, хотелось услышать похвалу партнеров, и он, по несколько раз, мог возвращаться, к решающему, по его мнению, ходу: «А как я с семёрочки бубновой под Зимина пошел? А? И ваших нет!»

«Пуля» была закрыта часа через два. Как ни странно, но проигрыш Силина был относительно невелик – двенадцать рублей с копейками. Несмотря на эти издержки, Петя был доволен собой и партнерами, достал бутылку водки и предложил отметить первую игру. Победители не сочли возможным отказаться, всунули Петру пять рублей, как паевой взнос за бутылку, и, с удовольствием, приняли по сто грамм. После выпитого Силин решил поделиться с офицерами небольшой бытовой проблемой и попросить их о помощи:

- Тут, у меня, такое дело. Жена велела мне купить ей теплые рейтузы, у нас же в военторге ни черта нет. Я эти рейтузы никогда не покупал. Спрашиваю сегодня у девок в магазине, в смысле, у продавщиц,- можно посмотреть, какие у них есть рейтузы. Так они смеются и говорят, что не носят нынче никакие рейтузы. Мне уже стыдно даже спрашивать. Вы молодые, может, вы мне рейтузы найдете? Мне без этих проклятых бабских штук возвращаться домой нельзя. Я бутылку вам поставлю, только выручите.

Лейтенанты посмеялись, но выручить товарища пообещали, если, конечно, у них получится. А Силин, затронув «женскую» тему, никак не мог остановиться:

- Да, ребята, вы видели тут утром бабу, белую такую? Она по–моему здесь дежурной работает. Что лицо, что все остальное – классная баба. Жаль, я старый для неё. А вы чего зеваете,- она, мне кажется, будет не против.

- Петя, седина тебе в бороду, а бес в ребро. Вот ты по молодости, как говорит ваш Хозов, шайтан, наверное, был. Видели мы эту женщину и даже, как звать её, знаем. Но ты не волнуйся, и не хлопочи. Она хороша, спору нет, но не проститутка. Сегодня Зайцеву пришлось уже за неё вступаться.

Этим разговором первый вечер в Гомеле и закончился; офицеры разошлись спать по своим комнатам, и в профилактории установилась тишина.

Но ночь не прошла без приключений. Перевозбужденный Силин никак не мог уснуть: не давала покоя и недопитая бутылка водки – там оставалось ещё грамм сто. Капитан тихонько, стараясь не шуметь, поднялся, нашел злополучную емкость и выпил содержимое прямо через горлышко.

И вот среди ночи сильный грохот, вызванный падением тяжеленного предмета, а точнее тела, разбудил обитателей профилактория. Выскочившие из своих комнат, летчики увидели в коридоре пытающегося подняться Силина. Он был в нижнем белье, нога его запуталась между ножек упавшего стула; дверь в комнату дежурной была открыта и оттуда доносились вопли перепуганной старухи. Первым оценил обстановку майор Заславский и, побагровев от возмущения, забыв о корректности, он сорвался на крик:

- Петя, ты до чего напился, скотина! Женщин насиловать начал! Под суд захотел? Офицер называется, полуголым бегает! Стыд, какой!

Силин только сейчас понял, в какую гнусную историю попал, – под действием алкоголя он, в полудреме, вообразил, что «белая баба» ждет его в дежурке, - свет там не горел, в двери стоял стул. Переступив через это препятствие, он на ощупь двинулся к желанной цели, но нарвавшись на старуху, бросился бежать и завалился вместе со стулом. В голове его был полный разлад, но инстинкт подсказал ему линию защиты:

- Так я в туалет захотел и перепутал комнаты, было темно,- а тут эта ведьма как набросится на меня – я от страха и побежал. Вы только посмотрите на неё, она одним видом любого до инфаркта доведет. А уж как завизжала, так и вы бы, товарищ майор, деру дали.

- Силин, вы не заговаривайтесь, я никогда деру не давал, в смысле по ночам в нижнем белье к дежурным не лазил. Надо вот теперь за вас извиняться, чтобы скандала не нажить. Ну-ка, пригласите сюда дежурную.

Но старушка, услыхав, что в коридоре, более или менее, все успокоилось, прекратила кричать и вышла сама. Показывая на Силина рукой, она пыталась что –то рассказать, но ночное происшествие не сделало её речь более внятной, – понять, чего она хочет, по –прежнему было невозможно. Это, впрочем, никого и не интересовало. Всем хотелось спать и, со всем этим делом, пора было заканчивать. Миротворческую миссию пришлось взять на себя Заславскому:

- Вы извините, недоразумение вышло. У капитана жар и температура. От этого, он, как бы, не в себе. Ему понадобилось сходить по нужде, но он в темноте перепутал комнаты, а когда обнаружил свою ошибку, очень застеснялся, захотел побыстрей уйти и упал. Я, как командир отряда, обещаю, что такое больше не повторится.

Силин тоже начал бормотать что–то, похожее на извинения; старуха, видимо, в конце концов, сообразила, что произошла путаница, и, что на неё лично покушения не было, - на лице её появилось подобие улыбки и она, уже почти шутливо, а, может и не без кокетства, погрозила капитану пальцем. Инцидент можно было считать исчерпанным и все отправились досыпать.

Утром появилась Олеся. Старуха, по всей вероятности, рассказывала ей о ночном приключении, и смех Олеси разносился по всему профилакторию. Это дало повод обсудить лишний раз её достоинства и, тут уже все пришли к мнению, что ничего особенного она не представляет: после общения с её мужем молодые офицеры как–то утратили к ней интерес, – да и пожелание командира не вмешиваться в её жизнь, показалось им теперь вполне разумными. Но она сама, видимо, искала встречи со своими вчерашними защитниками и, заметив их в коридоре, расцвела в улыбке. Следы побоев на лице были тщательно скрыты, выглядела Олеся очень свежо и, несмотря на решение отказаться от флирта с ней, летчики не могли сдержать своих эмоций. Высказал это Зайцев:

- И как это ты умудряешься так хорошо выглядеть. Мы уже решили разлюбить тебя, чтобы не мешать твоему семейному счастью, но я вот тебя увидел и «сердце забилось тревожно», – может, все–таки, увести тебя от мужа?

- Ой, нет, не надо. С Володькой что –то произошло, он прямо на глазах изменился. Прощения просил, сказал, что в институт поступать будет, что слушать будет только меня, что с дружками завяжет. Я–то не очень всему этому верю, но кто знает, - может, одумается и в самом деле. Вам спасибо, бить он меня уже, наверняка, не станет. Самому–то получать не понравилось.

- Мы, Олеся, завтра улетаем. Ты своему Володьке передай, что его толком ещё и не воспитывали – это ему Юра только первую лекцию прочел. Но, пока мы ещё здесь, я тоже могу, для закрепления пройденного материала, ему под глаз приварить.

 Лудикову было очень обидно, что он не состоялся в роли героя –любовника и не сбылись его тайные надежды обойти товарищей и добиться интимной близости с Олесей. Мальчишеское самолюбие его страдало: как здорово было бы утром, эдак ненароком, продемонстрировать товарищам свои особые и, очевидно, любовные отношения с красивой горничной. Увы, этого не случилось, и, как думал лейтенант, исключительно из-за его робости. Теперь оставалось только позаботиться о своем имидже. Впрочем, Валерий нисколько душой не кривил, – олесиного мужа он возненавидел и, с огромным удовольствием, если бы представился подходящий случай, врезал ему по физиономии. Не хуже Зайцева мог бы управиться.

Известие, что летчики покидают аэродром уже в ближайшие сутки, казалось, не произвело на Олесю никакого впечатления, но в глазах её, обращенных на Зимина, появилось не свойственное ей выражение едва уловимой печали. Возможно, разговор продолжался бы ещё долго, если бы беседу не прервала уже известная лейтенантам женщина –подполковник медицинской службы, которая привезла их с аэродрома на автомобиле скорой помощи. Она поднялась на второй этаж профилактория в сопровождении двух солдат, нагруженных постельным бельем, вениками и ещё какой–то хозяйственной утварью.

Офицеры быстро собрались и отправились в город. К ним присоединился и капитан Силин, который очень переживал за свой вчерашний конфуз, испытывал непривычное чувство стыда и намерен был всеми доступными средствами сгладить нехорошее впечатление от происшествия и, вообще, предать его забвению. Ничего лучшего, как предложить выпить пива, он придумать не мог – с этого свободные от службы летчики и начали новый день.

 Затем походили по знаменитому дворцовому парку графа Румянцева, полюбовались кружевным мостом и золочеными куполами церквей, которые будто парили в воздухе в окружении обсыпанных серебряным инеем деревьев. В морозном воздухе вдруг поплыл густой звук от удара большого колокола звонницы и, вслед за ним, заговорили голоса средних и малых колокольцев. Радостный их перезвон вызвал в душах офицеров неожиданное и светлое чувство ожидания праздника. Легко стало в сердцах и, даже Силин, как-то повеселел и пустился в рассуждения на духовные темы.

- Вот ведь чудо, в бога не верим, а религиозные святости как хорошо на душу действуют, - удивлялся Силин. – Даже опохмеляться не хочется. Наверное, не зря мои родители меня крестили. И чего это колокола так раззвонились?

- Петя, «святости», как ты говоришь, здесь ни при чем. Ты забыл, что ли, что пиво пил? Сколько же тебе ещё опохмеляться? Да и, вообще, сегодня надо от спиртного воздержаться –разве, что перед обедом, для аппетита по пятьдесят грамм. А колокола, я думаю, по случаю церковного праздника звонят– зимой введение во храм пресвятой Богородицы отмечают.

- Вот, что значит воспитание, - не упустил случая пошутить Зайцев, - сын комиссара и бомбить может, и в богослужении соображает. Ты, там, когда на большой высоте летаем и ближе к богу находимся, помолись как-нибудь и за нас, грешников.

Совсем другие мысли затронутая тема вызвала у крещёного капитана:
- Если мы сегодня, как Гена сказал, по сто пятьдесят перед обедом не примем, так нам грехов наших вовек не отмолить – праздник божий надо отмечать, как на Руси водится. Я, пойду, пожалуй, возьму бутылку в гастрономе. Вы поддержите компанию?

Компанию решили поддержать и выдали Силину три рубля - «поддержка» побудила его взять не одну, а две бутылки. После этого продолжать осмотр достопримечательностей уже не имело смысла и, выяснив у прохожих, как лучше добраться до военного городка, перелётчики поспешили вернуться к месту своей дислокации.

Силин, опасаясь майора Заславского, предложил распить привезенную водку в экипаже Крайнова, что и было безотлагательно реализовано. Съездив в летную столовую на обед, офицеры попытались устроить «тихий час», который после сумбурной ночи казался очень желанным. Но поспать, как следует, не дал все тот же неугомонный Силин, – растормошил Зимина и Зайцева и потащил их на первый этаж, - играть в преферанс. Игра продолжалась до вечера и закончилась, когда за окнами начали сгущаться сумерки. В сравнении со вчерашним результатом принципиально ничего нового не произошло, только Петя проиграл теперь уже двадцать рублей.

На втором этаже перелётчикам вновь встретилась Олеся – она шла к себе в дежурку с чайником и, как всегда, приветливо всем улыбалась. Но Зимин вдруг увидел, что она, едва заметным движением глаз указала ему на свою комнату, как бы приглашая на встречу. Проигнорировать тайный знак было невозможно, и Геннадий только неопределённо пожал плечами. Мимолетный и незаметный разговор двух «глухих» возбудил любопытство и озадачил старшего лейтенанта. На приглашение для любовного свидания он не рассчитывал – ни время, ни место для этого не подходили, да и в свои чары покорителя женских сердец он не верил. Какие либо иные причины было трудно себе даже представить и ему оставалось только ждать.

Выдержав для приличия паузу, минут через пятнадцать Зимин подошел к комнате дежурной и тихо постучал костяшками пальцев. Коридор был пуст и Геннадия никто не видел. Олеся впустила его в дежурку, закрыла за ним дверь на ключ и включила настенный радиодинамик. Передавали классическую музыку, какой-то скрипичный концерт.

- Садись, -показала на диван хозяйка, - я услышала, что вы завтра уже улетаете. Не знаю, почему, но у меня будто сердце оборвалось. Ой, не правду я говорю – знаю, почему. Из-за тебя. Я дура, конечно, но я никогда и ни к кому таких чувств не имела. А тебя только увидела и сама себе сказала –это мой самый родной человек, он создан для меня. Не бойся, я не сумасшедшая, мне уже ничего в моей жизни не изменить, тебе от меня тоже никаких неприятностей не будет. Хочу только, чтобы ты знал – мне так хорошо стало, когда ты там, в вашей комнате, ещё в самый первый раз смотрел на меня. Будто приласкал. Я всегда буду глаза твои помнить. Обними меня, хочу руки твои почувствовать.

Слова Олеси завораживали, а шелковистое прикосновение тонких пальцев к щекам, шее, плечам вызывали сильнейшее желание физической близости,- руки, помимо воли Геннадия, оказались на нежной талии, а губы ощутили горячий и сладкий поцелуй. Под халатом Олеси не было никакой одежды и, Зимин не заметил, как слетел с него спортивный костюм. Открытые тела прижались и тесно сплелись друг с другом, - душа взлетела и парила в восхитительном дурмане. И, последний миг, - необычайная и такая желаемая легкость, дрожь и слабость тела, чувство полного счастья и удовлетворения. В блаженном молчании прошло несколько минут и вдруг, неожиданно, нахлынуло неприятное ощущение пресыщенности. И сразу же, где–то в глубине сознания, возникли свербящие вопросы – зачем это, для чего, что будет дальше?

- Геночка, одевайся, тебе нужно уйти. Прости меня, но я не могла тебя отпустить просто так, – теперь ты навсегда мой единственный, мой любимый. Мы никогда больше не увидимся, но я всегда буду тебя помнить. Всё, прощай.

Всё произошло настолько неожиданно и скоро, что показалось Зимину сном. Он долго не мог заснуть и лежал с открытыми глазами, - разочарование и смятение сменялись ощущением необыкновенного восторга. Желание немедленно оказаться вместе с Олесей, обнимать и любить её ещё и ещё, становилось порой настолько сильным, что Геннадий едва сдерживал себя. Ночь тянулась нескончаемо долго.

Утром за экипажами прибыл зеленый автобус с одной передней дверью, которая открывалась водителем с помощью отполированного рычага. Перелётчики второпях собрались, привели себя в порядок, загрузили свой скарб и устроились в теплом салоне. Пришлось ждать задержавшегося Лудикова. Как только лейтенант заскочил в автобус и уселся на ближайшее свободное место, водитель закрыл дверь и, включив скорость, нажал педаль газа. Валерий тут же поторопился поделиться случайно увиденной сценой:
- Я мимо дежурки бежал, заглянул туда, хотел с Олесей попрощаться, а она там рыдает. С чего бы это вдруг? Этих женщин никогда не поймешь, - муж бьет, они не плачут, а когда вроде все хорошо – рыдают. Я уж подумал, не в Петю ли она влюбилась? Может, этой ночью он все–таки до неё добрался?

Силин, делая вид, а может быть и, веря, что все перипетии его бесславной любовной истории забыты, очень искренне возмутился:

- Ты, Валерка, думай, прежде чем болтать. Я, если бы только захотел, уговорил бы её сразу. Но мне неудобно, возраст всё же не тот, чтобы за бабами бегать. Да и женат я всё–таки. А вот вы с Зайцевым слабаки. Холостые, молодые, вам все карты в руки. Я ведь ещё когда, про эту бабу белую сказал. А вы импотенты какие–то. На меня все переложить хотите.

Что «все» хотели переложить на Силина молодые офицеры, так и осталось не выясненным. Содержание беседы пришлась майору Заславскому не по душе, и он велел прекратить, как определил сам, «похабные» разговоры. Дальнейший путь до аэродрома прошел в полном молчании. Зимин погрузился в сложные и одному ему ведомые размышления и, до самой посадки в аэроплан, не проронил ни слова.

Лететь предстояло на личном «Ту-124» командира корпуса. В переднем салоне лайнера вместо пассажирских кресел были устроены два учебных штурманских рабочих места с действующими приборами, радиолокационными прицелами и прочим необходимым оборудованием. Середину салона занимал отдельный комфортабельный отсек командира корпуса, обустроенный как номер «люкс» в хорошей гостинице. По указанию командира лайнера, – очень серьезного молодого майора с веснушками на лице и огненно рыжей шевелюрой, - перелётчики расположились в кормовой части салона, где имелось четыре ряда обычных пассажирских кресел с подголовниками.

Ровно в восемь часов утра на борт поднялся генерал- лейтенант Безбоков – плотный, темнобровый и рано полысевший, с умными глазами и прямым взглядом. Принял доклад командира корабля, прошел мимо своего отсека, заглянул к перелётчикам и, прервав жестом команду майора Заславского, поздоровался.

Дождавшись нестройного, но молодцеватого ответа, пожелал счастливого полета и удалился в свои апартаменты. До самой посадки генерал в салоне больше не появлялся, а, покидая аэроплан после приземления, не забыл зайти к перелётчикам и попрощаться. Дверь в отсек за собой не закрыл – там, на столе осталась тарелка с кусочками лимона и почти пустая бутылка коньяка.

Полк дивизии дальних бомбардировщиков, приписанной к городу Калинин, базировался на аэродроме Мигалово. Здесь и приземлился лайнер командира корпуса и дважды героя Советского Союза. Генерала увезли на черной «Волге», а перелётчики, не дожидаясь, когда за экипажем пришлют автобус, взвалили свои вещи на плечи и потащились на командный пункт – благо, до него было всего метров двести.

Вопреки обычной безалаберности, присущей штабным служащим авиационных частей, в местной дивизии, видимо, были заведены строгие порядки. Во всяком случае, руководитель полетов был оповещен заранее о прибытии экипажей. Он незамедлительно созвонился со штабом и четко оповестил командиров о предстоящем распорядке: сутки отдыха, день на приемку бомбардировщиков, день на пробный облет в районе аэродрома, отдых и после этого вылет на свой аэродром.

Профилакторий, где должны были поселить прибывших, находился где–то в сосновом бору, в часе езды от аэродрома. Ждать пришлось недолго, – через двадцать минут специально присланный «пазик» уже стоял возле командного пункта. Сопровождающего не было, но руководитель полетов объяснил Заславскому, что на все время пребывания в дивизии, автобус с опытным водителем закрепляется за экипажами перелётчиков под личную ответственность майора.

Больше на аэродроме делать было нечего, оставалось только выполнять установленный распорядок, иными словами отдыхать. Водитель автобуса, худой и постоянно шмыгающий носом солдат, оказался, если и не опытным, то, во всяком случае, шустрым. По дороге он объяснил, что лётная столовая находится в военном городке, довольно далеко от профилактория, но можно договориться, чтобы еду офицерам в положенное время привозили на автобусе. А новые жилые дома для офицеров находятся прямо рядом с профилакторием, в лесу, и туда ходит маршрутный автобус из города. Там же есть и платное кафе, которое работает допоздна и куда вечером приезжает для отдыха множество девушек из города.

Профилакторий находился в очень красивом месте: окруженный заснеженными соснами и узорным чугунным забором он, казался сказочным замком таинственных лесных обитателей. Водитель автобуса отпросился у майора Заславского на заправку, пообещав приехать через час, к обеду. Перелётчики подошли к входу в одноэтажное, затейливо украшенное кирпичной резьбой, здание.

- А воздух, какой, - восхитился Силин, - и ездить никуда не надо, лучше места не найти. Здесь, как в санатории, тишина. И порядок надо сразу установить – поели, погуляли и за преферанс. Если здесь не играть, так, где тогда?

- Как ездить никуда не надо? Ты, что, забыл? А за рейтузами? – После Гомеля, Зайцев испытывал некоторое время нечто вроде раздвоения личности и, будто бы, даже какую–то вину перед Аленой. Но, долго грустить он не привык, -постепенно, настроение его поднялось, а вместе с ним вернулось и обычное чувство юмора.

- Ты, Юра, не шути так. Рейтузы – это теперь наше общее дело. Мы пообещали товарищу капитану, и мы найдем ему рейтузы. Ведь Калинин – это город невест. Что же, они все без рейтуз, что ли? Найдутся для него и в рейтузах.

- Молчи, Лудиков. Я тебя, вообще, ни о чем не просил. Молод ты ещё во взрослых делах участвовать. Ты ни в карты играть не умеешь, ни в бабах ничего не смыслишь. И в Гомеле себя уже опозорил…

Майору Заславскому, к неудовольствию лейтенанта, опять пришлось оборвать пререкания на полуслове. Лудикову, вчерашнему курсанту, очень нравилось общаться на равных и даже подтрунивать над старшим по званию. Но перед майором, командиром отряда из чужой эскадрильи он слегка робел.

 Предупредительно открыл входную дверь в профилакторий и придерживал её, пока все офицеры не прошли в вестибюль профилактория. Там их встречала «хозяйка» - очень крупная чернобровая женщина в белом медицинском халате. Высокая прическа с черепаховым гребнем придавала ей царски величественный вид. Она представилась как главный врач и жена командира полка полковника Гущина. Представила и дежурную горничную – жену замполита эскадрильи Валечку Ковальчук. Пухленькая, с кукольным личиком и, довольно молодая, Валечка держалась на заднем плане, - видимо, в иерархии жен командного состав полка она занимала не очень высокое место. Но глазками, из-за спины начальницы, постреливала так, что сразу становилось ясно – не долго ей быть на вторых ролях - лидерами среди женщин, как правило, становятся не самые умные или заслуженные, а разбитные, веселые и отчаянные.

По всей видимости, профилакторий служил предметом гордости жены командира полка, и она с увлечением принялась рассказывать, какие трудности пришлось ей преодолеть, прежде чем добиться звания «лучшего профилактория дивизии» - свидетельством тому была почетная грамота под стеклом, вывешенная на видном месте.

Профилакторий и в самом деле был очень хорош: пол в фойе покрыт ковром, здесь же мягкие кресла и диван, на специальной тумбочке -незнакомый ещё дальневосточникам цветной телевизор. Ощущение полного комфорта создавали картины в багетовых рамах, подобранные со вкусом шторы и огромная, – бронза с хрусталем, - люстра. Не хуже были и комнаты отдыха – двух и трехместные, с деревянными кроватями и ковровыми дорожками, столами и платяными шкафами, настольными лампами и наборами посуды. Как обычно, кроме перелётчиков, в профилактории никто не проживал и комнаты пустовали.

Командиры экипажей поселились в двухместном номере, остальные -сообразно своим личным симпатиям. Офицеры «крайновского» экипажа хотели было втроем занять один номер, но Силин стал увещевать Зимина и Зайцева, что «преферансисты» должны жить вместе и, вообще, лучшего соседа по комнате, чем он, не найти. При этом капитан разволновался, чуть не до слез. Даже «черствый» Лудиков не выдержал - смягчился и согласился уступить свое место. Силин был на седьмом небе, на радостях признал, что раньше недооценивал лейтенанта, назвал его «настоящим мужчиной» и пообещал поставить бутылку.

На обед в летную столовую поехали на закрепленном автобусе. Назад, в профилакторий, вернулись только «преферансисты» - остальные захотели познакомиться с городом и разбрелись там кто–куда. Зимин с Зайцевым намеревались немного вздремнуть; Силин хотел показать себя хорошим соседом и, вроде, с готовностью признал, что отдых необходим. Но заснуть не дал – ворочался на кровати и скрипел матрацем, тяжко и обреченно вздыхал, пересаживался с кровати на стул, шуршал какой –то старой газетой и делал всё, чтобы вынудить офицеров, как можно быстрей, приступить к картежной игре. Наконец ему удалось добиться своего – Зимин не выдержал:

- Юра, вставай! С таким другом, как Петя, особенно не отдохнешь. Наше спасение только в том, чтобы, как можно быстрее выиграть у него все деньги. Иначе, он никогда не оставит нас в покое.

- Э, нет, нет! – Силин, наконец–то смог заговорить во весь голос:
 - У меня денег ещё много, да и играть теперь я буду в полную силу! Сколько же можно вам подыгрывать. Вот сейчас увидите, как по настоящему играют в преферанс!

Сели играть и через три часа денежный запас азартного капитана сократился ещё на двадцать пять рублей. За игрой не заметили, что время ужина прошло и столовая, очевидно, закрылась.

-Может оно и к лучшему, - резюмировал Зайцев, - сходим, посмотрим, что здесь за кафе. Пока Петя с нами, голод нам, по причине безденежья, не грозит. А вот вам, товарищ капитан, пора учиться деньги считать или, хотя бы, под «вистующего» ходить с «тузующего».

В этот раз Силин не стал ни оправдываться, ни хвалиться своими сбережениями, - похоже, что финансовые потери несколько умерили пыл заядлого картежника. Он с некоторой грустью и, может быть, в первый раз очень просто и по-человечески объяснился:

- Юра, я тебя, конечно, уважаю, но ты так не шути. Я ведь с вами, не как в казино играю, а как с товарищами. Мне не деньги важны, а сама игра. И то, что я, вроде как завожусь, - так это для азарта, для веселья. Пока живы надо радоваться, а не ныть от тоски. Я за пятнадцать лет службы знаешь, скольких друзей потерял? А для товарищей мне денег не жалко, я могу и в кафе за вас заплатить и, если вам нужно, просто так деньги отдать.

Летчики оделись и пошли по лесной тропинке в кафе. Сильно потеплело, мороз совсем не ощущался, и влажный воздух был насыщен ароматом смолистой сосны. Кафе типового проекта из стекла и черного металла, в окружении хвойных деревьев, смотрелось как красивая картинка с архитектурной выставки, но, по мере приближения, лубочная красота уступала место реалиям жизни: затоптанный снег, окурки и мусор у входа, застарелые желтые узоры и подтеки на сугробах. Перелётчики поспешили войти в зал и остановились в растерянности: стоял полумрак, светили редкие фонарики в баре и на крошечной эстраде, в прокуренном воздухе висел слоями табачный дым.

Свободных мест за столиками не было. Среди посетителей преобладали нарядно одетые молодые или очень молодые женщины. Немногочисленные офицеры в лейтенантских погонах, видимо, чувствовали здесь себя хозяевами положения и вели себя очень независимо: пили вино и, занятые своими разговорами, как бы не обращали внимания на окружающих. Но женщин появление незнакомых мужчин заинтересовало - десятки пар любопытных глаз, без какого–либо смущения, в открытую изучали и оценивали новых персонажей.

- Ну и наглые же бабы, - удивился Силин, - смотрят, будто раздевают. Но красивые, чертовки. Эх, жаль, староват я для них. И курят все до одной, не люблю этого. Что бабу такую целовать, что пепельницу – одинаково, небось, приятно.

- Эти женщины, Петя, не раздевают тебя, а просвечивают твои карманы. И на возраст твой им наплевать. Однако, нас здесь, вроде, как никто не ждал. Не говоря уже о том, что мест свободных нет, я и еды на столах не вижу. Кроме вина, кофе и пирожных, в этом кафе, похоже, ничего не водится.

- А я, Гена, вижу бутерброды с колбасой. Значит, можно найти яйца и сделать яичницу. Вы как хотите, а я пока не поем, отсюда не уйду. Сейчас найду главного повара и прикажу ему приготовить ужин. Я здесь старший по званию, ни одного капитана больше нет. Пусть только попробует меня ослушаться. Я, когда голодный, злой делаюсь, могу и в глаз дать.

- Петя, в глаз и я могу кому хочешь дать, для этого мне и звания капитанского не надо. Но вот сесть нам где? – Зайцев заметил в дальнем углу свободное место и устремился было туда, но его неожиданно остановил старший лейтенантом крупного телосложения со следами оспы на лице:
- Не узнаешь, что ли? А я тебя увидел, глазам своим не поверил. Ребята с тобой? Пойдем за мой столик, мы там втроем сидим, найдется и вам место.

Только теперь Зайцев узнал своего однокашника по училищу – Сашу Романова. Во время учебы они имели приятельские отношения, вместе занимались в секции бокса и, хотя на соревнованиях, из-за разницы в весе, встречаться им не приходилось, на тренировках были постоянными спарринг - партнерами. Случайная встреча доставила неописуемую радость товарищам по учебе, они искренне обнялись и дружески потискали друг друга.

Тут же нашлось три стула и летчики, с некоторым неудобством, разместились все же за одним столом. Не успел Романов представить прибывших своим товарищам, как женщины, сидевшие за соседними столиками, наперебой стали приглашать офицеров в свои компании.

- Не отвлекайтесь, господа офицеры. Это от вас никуда не уйдет, - на правах хозяина распорядился Романов: - Сейчас организуем закуску и отметим встречу, потом пойдем ко мне домой, я вас переодену в бриджи и выдам сапоги, а уже затем снова вернемся сюда. Сегодня форма одежды, - для исполнения танца «Ча-ча-ча, казачок», с притопом. В туфлях и брюках плясать нет никакого кайфа.

Только теперь перелётчики обратили внимание, что на старшем лейтенанте и двоих его сотрапезниках были бриджи и хромовые сапоги. «Казачок» с притопом, видимо, пользовался большой популярностью у местных танцоров – многие из присутствующих офицеров также щеголяли в начищенных сапогах. Выяснилось, что вот–вот должны появиться музыканты, после чего и начнется главная, танцевальная часть, вечера.
Романов привел официантку; выбор блюд разнообразием не отличался; перелётчикам пришлось довольствоваться говяжьей поджаркой с картофелем и традиционным салатом из свежей капусты. Совсем плохо обстояло дело с напитками – крепкие, типа коньяка и водки, в кафе не держали, а винный погреб был представлен сухим импортным вином, известным здесь под названием «Бычья кровь». Имелся ещё азербайджанский портвейн «Агдам», который, по всей вероятности, из-за небольшой цены, вполне приемлемых вкусовых качеств и крепости шел нарасхват.

Романов и его товарищи заканчивали четвертую бутылку портвейна, на столе перед ними стояли еще две непочатых. Гости тоже заказали пол дюжины и, к моменту появления музыкантов, – гитариста, клавишника и ударника, - вся компания была изрядно навеселе. Это, впрочем, относилось и ко всей остальной публике. Идти к Романову за сапогами перелётчики наотрез отказались, тем более, что никак не могли понять, зачем это нужно. К тому же заиграла музыка, возникло всеобщее оживление и офицеры стали разглядывать женщин, прикидывая, кого пригласить на танец.

Первым решился Зайцев. В результате употребления приличной дозы портвейна, угрызения совести окончательно оставили его и он, с чистым сердцем, пригласил на танец длинноногую и фигуристую девицу с простым деревенским лицом и распущенными волосами. Романов и его друзья ещё не танцевали, но уже «приклеились» к знакомым женщинам и вели с ними оживленные переговоры. За столиком остались только Зимин и Силин.

- Может и мне кого–нибудь пригласить? Я, правда, не знаю, о чем с женщинами говорить. Я и в молодости не очень–то умел знакомиться, разве что с проститутками – а тут поди, разберись, порядочная она или нет? Обижать девок не хочется, я ведь некоторым из них в отцы гожусь. Вот вы бы с Зайцевым познакомились с какими -нибудь, да к нам за столик и пригласили. Я бы тогда в разговоре поучаствовал и сориентировался, что да как.

- Петя, ни с кем я для тебя знакомиться не буду. Я не сводник. Ты посмотри, сам и выбери, кто тебе нравится. А уж какого она поведения окажется, потом разберешься. Главное, не хами, не ври и веди себя сдержано, чтобы чего лишнего не сболтнуть. А, вообще, брось об этом думать. Скоро домой, к жене и детям. И отсюда нам пора уходить.

Закончился танец и гитарист протяжно объявил в микрофон «Ка-а-за-чок!». По залу пронесся гул одобрения и, вслед за ним, грянула задорная и лихая мелодия всемирно известной «Катюши». Столики опустели, хотя никто и никого к танцу не приглашал, - танцевали все вместе и каждый по отдельности. Это была какая –то немыслимая комбинация рока, шейка, и русской плясовой. Тут–то и стало ясно, для чего нужны сапоги: руки к верху или локтями к бокам, тело как маятник, а пятками по полу так, чтобы потолок содрогался. Вместо припева хором и в такт: «Казачок, ча-ча-ча!» После пляски все красные, горячие, возбужденные и… протрезвевшие.

Романов разлил вино по стаканам, и пиршество продолжилось. В это время подошла и остановилась за стулом Зайцева его длинноногая молоденькая партнерша. Романов, как знаток местных обычаев, объяснил:

- Если вы пригласили женщину на танец, значит, вы её выбрали на сегодня. Она показывает, что готова идти с вами. Не подумайте только, что сразу в постель, хотя может случиться и такое. Вы должны дать понять, что ваш выбор не случаен, то есть надо пригласить её за свой столик или просто сказать, чтобы она ждала вас после танцев. После этого вы обязаны проводить её до дома. А в течение вечера можете танцевать с кем угодно, но не вздумайте обнадеживать ещё кого–нибудь. Женщины, в этом случае, могут объединиться и доставить вам большие неприятности, они в делах мести очень изобретательны. Кстати, мы втроем с моими однополчанами пока ещё холостякуем и занимаем отдельную однокомнатную квартиру в соседнем доме. Так что имейте в виду, - если потребуется, крышу мы предоставим. Но это нормальная девчонка, к тому же очень молодая и вам она ни к чему. – Романов, обратившись к претендентке на внимание Зайцева, разрешил неожиданную ситуацию: - Вера, моим друзьям сегодня некогда, ты развлекайся сама, а я потом с тобой потанцую.

Перелётчики решили, что впечатлений набрались достаточно и, простившись с хозяевами, отправились в профилакторий. Там они узнали новость, которая не обрадовала – приемка аэропланов состоится, как и намечалась по плану, в пятницу, а вот облет самолетов переносится на вторник; улетать придется, соответственно, в среду. Хотелось домой и, даже Силин, не проявил обычного оптимизма – карточная игра без побед нравилась ему меньше и меньше. Совершенно спокойно отнёсся к вынужденному продлению командировки лишь Хозов – он весь день увивался вокруг горничной Валечки Ковальчук и, кажется, легковесная болтовня им обоим доставляла одинаковое удовольствие.

Неугомонный общественник и активист майор Заславский посчитал себя обязанным заняться досугом экипажей– на выходные дни он придумал культурную программу –осмотр картинной галереи в бывшем императорском путевом дворце. Молодые офицеры отнеслись к этому с интересом, а вот Силину эта затея не понравилась; он был абсолютно равнодушен к историческому наследию, но возражать командиру не осмелился, хотя про себя заранее решил, что ни в какие музеи не пойдет.

Весь следующий день провели на аэродроме: осмотрели аэропланы, проверили оборудование, запустили и апробировали двигатели. Никаких серьезных нареканий у экипажей не возникло; оставалось заправить бомбардировщики топливом и в назначенный день произвести облет.

Глава 5.

Вечером Крайнов с помощником и штурманом поехали, без всякой определенной цели, в город. Увязался с ними и Силин, который без компании не знал, чем себя занять. Стояла необычная для декабря теплая погода: снег на земле почти растаял, облака рассеялись, и на светло зеленом предзакатном небе появилась ранняя звезда. Город Калинин сохранил все приметы старой российской провинции, – построенные ещё в дореволюционное время, с претензией на классический стиль, дома местной знати и купеческие особняки; мощенные булыжником улицы; река, протекающая через центр года и непременная набережная.

 Сиротливо приткнулся к берегу деревянный дебаркадер, голубая краска на котором облупилась от разрушающего действия времени и непогоды, а над входом, по дуге, светились буквы из электрических лампочек - "Ресторан "РЕКА". Пройти мимо такого заведения у летчиков не получилось – от сырого речного воздуха стало как–то зябко, захотелось в тепло, да и чувство голода напомнило о себе.

Ресторан оказался захудалым: невзрачные коротенькие шторы едва прикрывали маленькие окошки с деревянными переплетами, скатерти не отличались особой чистотой, с дощатого потолка свисали длинные шнуры с блестящими металлическими отражателями для лампочек – так, должно быть, выглядел интерьер трактира в девятнадцатом веке. За дальним столиком курили три женщины,- слабое освещение не позволяло рассмотреть их лица, - но, неточные движения рук и доносившиеся возбужденные голоса выдавали дам – они находились в состоянии сильного опьянения, яростно спорили и пререкались между собой. По этой причине, возможно, офицеры не вызвали любопытства у женской компании; ничем иным столь равнодушное поведение не объяснялось, тем более, что в зале, вообще, не на кого было смотреть и все столики пустовали.

Появилась равнодушная и совершенно бесцветная официантка – положила перед летчиками меню в ледериновом переплете и величественно удалилась. Судя по залу и поведению официантки, меню вряд ли могло содержать что–либо интересное. Так и оказалось. После недолгого обсуждения летчики остановили свой выбор на салате из квашеных овощей, мясном ассорти и жареных цыплятах «табака». В карте вин водка не значилась, пришлось взять бутылку, то ли румынского, то ли венгерского бренди. Импортный напиток не понравился никому, кроме Силина:
- Что вы так уж, самогонки никогда не пили? Мне лично самогон нравится. А это бренди ничем не хуже. Надо ещё взять бутылку.
Не найдя активной поддержки, Силин отправился в буфет, где заказал и прямо у стойки выпил, вероятно, никак не меньше двухсот, а то и поболее грамм. Его сильно развезло и, неожиданно, для всех, в том числе и самого себя, он направился к столику женщин, где требовательно предложил потанцевать с ним.

- Ты что, дядя! Где ты музыку услышал? А потом, было бы тебе лет на двадцать поменьше, так может, с тебя ещё и был бы толк. Тебе внуков пора нянчить, а не на девочек засматриваться.

Опьяневший Силин не снес оскорбления мужского своего достоинства и обозвал «девочек» проститутками и дурами. В ответ ему пришлось услышать множество нелестных высказываний в свой адрес, самое безобидное из которых содержало обвинение в импотенции. Мат звучал такой, что привыкший ко всему капитан оторопел. Офицеры кинулись, было к скандалистам, чтобы увести своего товарища и, как–то уладить конфликт, но опоздали: там уже вмешались официантки, повара и неизвестно откуда появившийся сержант милиции.

 Стоял неимоверный шум, выяснение отношений заняло немало времени, – милиционеру не хотелось связываться с военными, да и симпатий к женщинам, которые были ему, очевидно, хорошо известны, он не испытывал. В конце концов, все немного успокоились, Крайнов пообещал милиционеру принять меры к пьяному капитану и, летчики, расплатившись на ходу с официанткой, поддерживая Силина под руки, покинули зал ресторана.

- Петя, ты чего такой пьяный? Мы ведь почти не пили, - Крайнов принялся увещевать капитана, - а ты умудрился набраться, а главное, нашел, с кем связаться. Веди себя тихо, пока не доберемся до профилактория, а то доложу твоему командиру.

Угроза возымела свое действие, - Силин присмирел, но окончательно не угомонился, - и, пока ехали в трамвае, а затем в автобусе, изливал свое негодование на лейтенантов:
- Это все Зимин с Зайцевым виноваты. Пошли бы, да привели девок за наш столик, обошлось бы без проблем. Я ведь не для себя, я для всех вас старался. Вот, во времена моей молодости женщины передо мной устоять не могли. А вы, тоже мне, молодежь, хуже стариков, ни на что не годитесь.

В номере, кое–как раздевшись и сбросив одежду на пол, Силин упал на кровать и мгновенно захрапел. Лейтенантам спать не хотелось, слушать могучий храп капитана, - тем более, - и они присоединились к остальным офицерам, собравшимся в фойе у телевизора.

Утром съездили на автобусе в столовую. Силина разбудить не удалось – он, вроде, и просыпался, однако соображал плохо, нечленораздельно мычал и прятал голову под подушку. Учитывая неадекватное поведение капитана накануне вечером, решили оставить его в покое и, хотя бы на время, избавиться от занудливых сентенций. После завтрака недолго походили по лесу – с ночи подморозило, под ногами хрустел ледок, сосновый аромат кружил головы. До запланированного майором Заславским культурного мероприятия – экскурсии в музей – оставалось часа два.

В ожидании поездки разошлись по своим комнатам; Зимин и Зайцев улеглись на кровати и занялись чтением газет. Раздалось бурчание проснувшегося Силина:
- Что за офицеры пошли, баб не могут снять. Теперь, вместо того, чтобы похмеляться, газеты читают. Юрка, у меня деньги ещё есть, смотайся за бутылкой.

- Петя, ты извини, пить я не собираюсь и никуда не пойду. Если тебе не терпится, иди сам. Только прежде посмотри на себя в зеркало и, хотя бы, побрейся.
- Ну и молодежь, никакого уважения к старшим. Я сам знаю, когда мне бриться. Не хотите идти, не надо - схожу сам, но вам не налью из принципа. Не по товарищески себя ведете.

Заторможенные движения и не совсем внятная речь капитана свидетельствовали о состоянии глубокого похмелья – это, однако, не помешало ему одеться и отправиться на поиски «лекарства». Возвратился он очень скоро с добычей, – бутылкой «зубровки», - уселся за стол и молча, но демонстративно, хлебанул из горлышка, изобразив всем своим видом неземное блаженство.

- Петя, там же стаканы есть, пей по-человечески.
- А, Зайцев, признайся, завидно стало? Идти было лень, а теперь выпить захотелось? Моя водка, как хочу, так и пью. Из горла потому, что мне так нравится. А ты не проси, не налью.

Силин сделал ещё один приличный глоток и запил водку водой прямо из графина. Через двадцать минут бутылка опустела, а Петя опьянел настолько, что самостоятельно дойти до кровати не смог и упал со стула. С большим трудом офицерам удалось уложить его в постель. Во сне капитан шумно дышал, шлепал губами и пускал пузыри.

 Что–то, однако, беспокоило его: неожиданно он вскочил, разделся до нижнего белья, допил остатки воды из графина. Глаза его ничего не выражали и, казалось, не видели – он сделал несколько неуверенных шагов и ринулся к платяному шкафу. И там, в углу, стал вдруг мочиться в графин. Офицеры, что называется, остолбенели – что-либо делать или говорить было бессмысленно – у Зимина мелькнула мысль, что это началась «белая горячка».

Капитан, однако, дальше стал действовать вполне осмысленно: вышел в коридор и хотел пройти, видимо, в туалет, но нарвался на майора Заславского:
- Силин, вы что, с ума сошли? Здесь женщины дежурят, а вы пьяный, с графином пива, да ещё и в нижнем белье. Марш немедленно в свою комнату! Оденьтесь и приведите себя в порядок!

Командирская выволочка если не отрезвила, то, по крайней мере, напугала капитана – он беспрекословно вернулся в номер, поставил графин за дверь и улегся на кровать. В одурманенном алкоголем подсознании возникло ощущение какого–то непорядка - Силин вскочил, забрал графин с пола и переставил на стол. После этого капитан заснул крепким и, возможно, даже безмятежным сном. Довольно долго стояла тишина, изредка прерываемая легким похрапыванием. И тут Зайцев, задремавший на какое–то время, услышал сквозь сон неразборчивое бормотание:
- … молодежь… баб не могут снять… улетим… потом не куплю…

Как призрак отца Гамлета, босиком и в нательном белье бродил бесцельно по комнате капитан Силин. Смотрел невидящими глазами и иссыхал от недостатка влаги в организме; внезапно, как бы очнувшись, схватил со стола графин и, запрокинув голову, жадно забулькал через горлышко – кадык его содрогался, а соломенного цвета жидкость выплескивалась изо рта и стекала по подбородку. Как моча утоляет жажду, лейтенанты не знали, но то, что она оказывает сильнейшее отрезвляющее действие, они увидели воочию.

Петя вдруг застыл, выпучил глаза, в которых появился какой–то отблеск мысли, и начал отчаянно плеваться. Он, видимо, что–то вспомнил и, с наивностью пьяного, решил схитрить:
- Юра, пойди, поменяй воду – теплая! Ты на меня не обижайся, я это шутил, когда не дал тебе опохмелиться. Я ещё бутылку куплю и тебе налью, а Зимину не дадим – пусть газеты читает.

На Зайцев не поддался на примитивную хитрость:
- Сам наделал, сам и меняй. А насчет бутылки, так не ты, а мы тебе с Зиминым больше не дадим пить – хватит, допился уже, дальше некуда!

И тут Силин протрезвел окончательно – он грохнулся на колени и, вытирая с лица то ли пот, то ли слезы, застонал:
- Ребята, не врите мне, - это, правда, я натворил? Христа ради, не рассказывайте никому, ни здесь, ни в полку. Я сейчас все сделаю, графин вымою, следов даже не останется. Прошу , никому ни слова. Геннадий не расскажет, я ему доверяю, но ты, Зайцев, смотри – если кто–то узнает, то только из-за твоей болтовни. Убью, клянусь.

- Послушай, Магдалена, по-пьянке чего не бывает. Ты сам–то нигде не сболтни. От меня никто об этой истории не узнает – мне и своя, и твоя честь дорога. Но учти, пить тебе надо прекратить немедленно, пока до психушки не докатился. И ещё – хоть ты по званию и по возрасту старше нас, но теперь, раз уж мы живем в одной комнате, делать будешь только то, что мы тебе разрешим. Все понял? Оденься, вымой графин, побрейся и погуляй на воздухе. Нам уже пора ехать с Заславским в музей. Жди нас и никуда не уходи. Мы привезем тебе поесть.

 Силина будто подменили – он добросовестно исполнил все указания Зайцева, о спиртном даже не заикался и всячески старался угодить товарищам. Чувствовал он себя очень неважно, его мутило и болела голова, но, не смотря на это, он пол дня провозился в душе, стирая свои трусы и майки. Выгладил брюки и рубашки, после чего принял душ сам и к вечеру был, как огурчик. По такому случаю ему было позволено поехать вместе с экипажами на ужин, где он изрядно насмешил лейтенантов, взявшись за воспитание Лудикова:

- Вот ты, Лудиков, молодой, а позволяешь себе то пива выпить, то чего покрепче. Только и слышишь от тебя – а не выпить ли нам, а не сходить ли нам в ресторан, а не взять ли нам бутылку. Это тебя до добра не доведет. Лучше вон, как
Хозов, по бабам таскаться, чем пьянствовать. А из-за пьянки можно и карьеру себе испортить, и семью развалить.

- Товарищ капитан, у меня семьи нет. А потом, когда это вы видели меня пьяным? Пива выпить я единственный раз предложил, потому что пить хотелось с похмелья. И я, если выпиваю пятьдесят грамм, так только для того, чтобы поддержать компанию. Все вон каждый день пьют и ничего, а вы на меня набросились.

- Да это я так, для профилактики, чтобы ты не натворил чего. Я теперь вас отвлекать от алкогольной зависимости буду и сюрприз устрою в профилактории.
Силин и в самом деле удивил сюрпризом: всем купил мороженое, не забыв и дежурную профилактория. Но найти её сразу не удалось; исчез куда–то и Хозов, а лишние порции мороженого пришлось съесть самому Силину.

На следующий день, в воскресенье, Крайнов и Зимин занялись прокладкой маршрута на Семипалатинск. Пристроился рядом и Силин со своей полетной картой, штурманской линейкой и чертежными приборами; он вполне пришел в себя, сосредоточился и даже повеселел. В процессе работы даже замурлыкал что–то себе под нос и, закончив расчеты, самодовольно объявил:

- Вот, у меня уже все готово. Когда надо, Силин, в штурманском деле, любому сто очков вперед даст. Пойду, командиру покажу, а то он забыл, наверное, что у него штурман есть. Совсем экипажем перестал командовать.

Зайцев, несмотря на предупреждающее подмигивание Зимина, все же не удержался:
- Петя, ты забыл, что ли? Заславский только вчера командовал - гонял по коридору полуголых любителей пива из своего экипажа. Ты уж его не критикуй, пожалуйста.
- Зайцев, я тебя просил не болтать. Только настроение портить можешь, а проку от тебя никакого. Вот бери пример с Зимина, он настоящий товарищ, у меня сейчас маршрут проверит. Посмотришь, Гена? Так, на всякий случай, – вдруг я где–то ошибся, голова хорошо, а две надежнее. А я у тебя проверю.

Крайнову эта мысль понравилась и летчики, теперь уже сообща, повторно проверили свои выкладки. Время летело незаметно – в назначенный час прибыл автобус и все пошло по обычному распорядку – обед, послеполуденный отдых, ужин.

Ничто не должно было нарушить размеренный режим дня. Но, неожиданно, в профилакторий заявился старший лейтенант Романов:
- Товарищи офицеры, хватит скучать. Вы мои гости, а я вам ещё город не показал. А чем интересен для настоящего летчика незнакомый город? Правильно, злачными местами. В славном городе Калинин таких много, но наиболее примечательное, пожалуй, Дом офицеров. Собирайтесь, мы едем туда прямо сейчас. Заранее предупреждаю – от меня не отрываться, без консультации со мной никаких действий не производить. Наш дом родной размещается в бывшем здании дворянского собрания, но, поскольку дворянство в нашей стране давно ликвидировано как класс, не рассчитывайте встретить там Наташу Ростову или Лизу Калитину: «Вы надменны, нежны и чисты…». Народ там происхождения больше рабоче-крестьянского, но это скорей не минус, а плюс – чем проще нравы, тем нравственнее общество. А женская красота, – это от бога и спорить со мной бесполезно, – разве голливудские звезды сплошь аристократки? Кроме того, среди наших калининских красоток есть и довольно хорошо воспитанные. Так что «вперед друзья, без страха и сомнений, я вам открою все тайны здешних мест»!

Оживился, было, капитан Силин, расширились в радостном ожидании его «мультиковые» глаза, но коварный Зайцев не оставил и слабой надежды на приключения:
- А вас, Петр Викторович, мы попросим остаться в профилактории. Там, куда мы собираемся, женатых мужчин, даже трезвых, ожидает смертельная опасность. Слыхали, о чём старший лейтенант Романов предупреждал, - там нельзя лишнего движения сделать, чтобы не подвергнуть риску свое целомудрие.

К чести Силина, он не стал напрашиваться в компанию и воздержался от комментариев: почесал пятерней затылок и с самым равнодушным видом, на какой только был способен, изрек:
- Да, гулянки - это дело молодое. А мне надо запасной вариант маршрута прикинуть, –вдруг Челябинск не примет, – погода сейчас неустойчивая, как никак декабрь на дворе.

Здание Дома офицеров находилось в центре города, напротив городского парка. Несмотря на свое общественное значение в прошлом, оно не имело никаких архитектурных излишеств и представляло собой большой двухэтажный параллепипед с прямоугольными окнами, на котором стоял ещё один такой же, только одноэтажный и меньших размеров.

На офицеров строительное сооружение не произвело никакого впечатления, а вот то, что творилось возле него, поразило. Уже на дальних подступах к Дому офицеров стояло множество женщин, обращающихся ко всем подряд офицерам с просьбами о приглашении их на танцы. Видимо, из-за этого, с определенной долей иронии, отнес знаток местный жизни Романов офицерское, так сказать, собрание к разряду наиболее известных в городе «злачных мест».

Объяснение тому было самым простым: учитывая подавляющее преобладание женщин в составе городского населения, руководство Дома офицеров установило квоты на допуск к танцам – офицер мог пригласить, то есть привести с собой, только одну женщину. Такой порядок прижился – военный в форме, не имеющий пары, по установившемуся обычаю, обязан был пригласить первую обратившуюся к нему даму. Само собой разумелось, что такое партнерство никого и ни к чему не обязывает. Тем не менее, офицеры охотно оказывали женщинам эту, пустяковую для них, услугу – дорог был повод для знакомства. Некоторые, наиболее услужливые «рыцари», умудрялись провести через контроль не одну, а сразу или поочередно, нескольких женщин.

Не остались в стороне от этого благородного дела и лётчики, а Зайцев, быстро найдя общий язык с офицерами на контроле, провел с собой сразу двух симпатичных девушек. Романов также взял с собой двоих, видимо, знакомых ему девиц – они называли его по имени и, вообще, обращались с ним весьма фамильярно. Зимину досталась высокая, одетая в норковую шубу и обособленно державшаяся женщина средних лет. Она сочла необходимым сразу объясниться и сделала это очень вежливо:

- Ради бога, товарищ старший лейтенант, не подумайте, что я, в моем возрасте, мечтаю встретить юного принца на танцах в Доме офицеров. И не из любви к хореографии я сюда пришла. Просто есть некоторые обстоятельства, из-за которых мне надо быть сегодня здесь. Я вам никаких хлопот больше не доставлю, спасибо.

Девицы Романова тут же его покинул и, оставив верхнюю одежду в раздевалке, бегом помчались на второй этаж, в танцевальный зал. Зайцев никак не хотел отпускать своих девушек и без умолку тараторил им что–то о Дальнем Востоке, полярных сияниях и белых медведях. Чувствовалось, что молоденьким девчонкам нравилось общество лейтенанта, но у них был, по - видимому, и свой интерес – они вертели головами, как бы высматривая кого –то, и слушали Юрия не очень внимательно.

- Всё, заканчивайте, идем в буфет.- Романов принял управление на себя:
-Девушки, а ну-ка, брысь, отстаньте от товарища командира. Когда понадобитесь, я вас приглашу.
- А куда вы нас можете пригласить? Если в буфет, или танцевать, то мы не откажемся и сейчас, правда, Света?
- На сегодня, девочки, ваши полёты не запланированы, так что на этом и расстанемся. Немного повзрослеете, тогда посмотрим.

Девушки, похоже, были не против легкого флирта, но лейтенанты имели иные цели и, оставив случайных знакомых, отправились в буфет. Ничего особо привлекательного здесь обнаружить не удалось: шоколад «Гвардейский», пирожные, лимонад, бутерброды с вареной колбасой и, уже известное, бренди. В очереди к стойке стояли, в основном, женщины, к которым Романов и обратился с пламенной речью. Смысл её заключался в том, что летчикам срочно требуется заправка и только настоящие боевые подруги могут помочь авиаторам, пропустив их вне очереди. Как ни странно, публичное обращение возымело свое действие и, через пять минут, офицеры получили всё, чего желали: бренди в граненых стаканах, лимонад и бутерброды.

Лейтенанты заняли свободные места и, едва успели осушить стаканы, как к ним подошли две очень симпатичные девушки с лимонадом и пирожными:
- Извините, нельзя ли нам присесть за ваш столик?

 Отказать было невозможно, тем более, женщинам такой внешности: брюнетка в зеленом шерстяном костюме лет двадцати, с невероятно тонкой талией, пышной грудью и ясными глазами, и высокая зеленоглазая блондинка, приблизительно такого же возраста, в розовом платье свободного покроя. Подруги держались просто, вели себя естественно, без дешевого кокетства, на знакомство не набивались. Их поведение резко отличалось от манеры общения большинства знакомых Романову женщин, и он хотел, было, предложить познакомиться поближе, но его опередила зеленоглазая блондинка:

- Простите, почему вы меня так пристально рассматриваете? Вам что–то не нравится во мне?

-«Мне не нравится томность ваших скрещенных рук, и спокойная скромность, и стыдливый испуг», - точнее, мне нравится все, о чем я сказал и я нахожу это в вас, и в вашей подруге.
- Первый раз вижу такого странного офицера. Где вы могли прочитать стихи Гумилева? Ведь он не издаётся.
- Вы меня изумили не меньше. Уверен, что девяносто девять процентов присутствующих здесь дам не знают ни одной строчки Пушкина, а не то, чтобы Гумилева. Вы необычная девушка.

«Странный» офицер и «необычная» девушка пустились в рассуждения о поэзии и поэтах; ни Зимин, ни Зайцев не имели представления о предмете их беседы, но тема их заинтересовала. Включилась в разговор и подруга зеленоглазой блондинки – от стихов перешли к обычной легкой болтовне. Как выяснилось, девчата, Оля и Люда, учились на факультете журналистики в московском университете и, сдав зачеты, приехали в родной город на новогодние праздники.

Знакомство продолжилось тем, что летчики взяли в буфете пару плиток шоколада, две бутылки бренди и все вместе отправились для продолжения приятного общения к Ольге домой. Она жила неподалеку, за парком, всего в двух кварталах от Дома офицеров, - родители её работали по контракту в Иране и молодые люди могли чувствовать себя в гостях совершенно свободно.

Ольга достала из холодильника масло, банку рыбных консервов и приличный кусок сырокопченой колбасы. Нашелся и растворимый кофе. Уже после первой рюмки пришло ощущение раскованности и дружеского взаимопонимания, а разговор принял непринужденный характер. Через час все были отчаянно веселы и хором пели хорошо известную старую песню с новыми словами от неизвестного автора - «…небо наш, небо наш родимый дом, первым делом мы испортим самолеты; ну, а девушек? А девушек потом!».

Неожиданно засобирался домой Романов – вдруг вспомнил, что к нему должны приехать гости и, вероятно, они уже где –то на подходе. Он тепло простился с девушками и на прощание им наказал:
- Милые дамы, оставляю своих друзей под вашу ответственность. Они мои гости, район полетов здесь им незнаком, поэтому проявите заботу и гостеприимство, не оставьте их на произвол судьбы. Целую ваши ручки и до встречи. Покидаю вас не навсегда, мы ещё обязательно увидимся.

Оставшиеся налили и выпили ещё по рюмочке, после чего Ольга включила магнитофон и предложила потанцевать:
- У нас ведь сегодня запрограммированы танцы, а «программы партии» надо выполнять. Тем более, что с нами самые образованные кавалеры гарнизонного Дома офицеров.

Ольга взяла за руку Зайцева и притянула к себе, Зимину ничего не оставалось, как пригласить на танец Люду. Музыка расслабляла, алкоголь обострял чувственность, прикосновения рук и тел требовали большей близости, губы искали ласки и отзывались на встречное желание. Вращались бобины магнитной пленки, плыла комната, кружились головы.

- Все, хватит танцев, мы не дети и ходить вокруг да около не будет. Идите в душ, я сейчас дам полотенца. А мы с Людой пока наведем порядок и приготовим постели.
После душа молодые люди, завернувшиеся в махровые простыни вместо халатов, были определены на ночлег: Зайцев в спальне, а Зимин в гостиной на диване. Свет был погашен, и желанное общение с молодыми женщинами продолжилось в постелях.

Люда оказалась застенчивой и не очень искушенной в любви партнершей, но к Геннадию отнеслась с нежностью и хотела очень ему понравиться. Она показалась Зимину одинокой и несчастной, чем–то похожей на котенка, который трется и прижимается к рукам случайно приласкавшего его человека, надеясь обрести своего хозяина, опору и защиту. Хотелось обнять её покрепче, шептать добрые, успокаивающие слова и обещать вечную любовь.

Ночь прошла и, едва только в утреннем сумраке стали видны очертания предметов, всех подняла неугомонная Ольга. Пока мужчины приводили себя в порядок, подруги на скорую руку приготовили бутерброды и кофе, а Ольга успела к тому же и выгладить носки офицеров,– оказывается, еще вчера они были выстираны заботливой хозяйкой и за ночь высохли на батарее отопления.

Договорились встретиться вечером, чтобы провести время в ресторане «Селигер», лучшем, по словам подруг, заведении города. Расстались очень по-семейному, душевно и с поцелуями. По дороге в профилакторий и Зимин, и Зайцев хранили молчание: эйфория сменилась чувством вины и какого - то опустошения. На расспросы любопытного Силина, Зайцев только односложно пробормотал:
- У Романова засиделись и остались ночевать. А ты, Петр Викторович, черт его знает, что подумал, да ещё, небось, и позавидовал.

Силин, добрая душа, не завидовал, а проявил себя, как товарищ, с самой лучшей стороны:
- Я только так, для порядка спросил, где вы были. Я–то знал, что с вами ничего не случится, но все же беспокоился. А вчера командир ваш, Крайнов, несколько раз заходил, интересовался. Тоже, наверное, переживал. Вы сходите к нему, отметьтесь. А потом опохмелитесь. Я вчера для вас по бутылке пива взял, в холодильнике стоят. А сам ни капли не пил, даже не тянуло. Я вообще с этим делом завяжу. Прилетим домой, вот жена удивится. Жалко только, рейтузы не купил.

- Петя, не плачь раньше времени – мы обещали тебе помочь, и поможем. У нас ещё два дня есть, что нибудь придумаем.

Крайнов офицеров ни о чем расспрашивать не стал, но, как всегда, сделал мудрое замечание:
- Вы, ребята, поосторожней. Гена, ты женат, вспомни об этом. А тебе, Юра предстоит когда–нибудь жениться. Так вы хорошенько подумайте, нужны ли вам дешевые приключения, от которых потом всякие неприятности могут быть.

Зайцев не мог кривить душой и сразу «раскололся»:
- Николай Михайлович, вы не беспокойтесь. Женщины очень порядочные, по нашим временам, так просто редкие, скромные и образованные. Мы вас с ними познакомим, давай, Гена? Сегодня вечером в ресторан собираемся, пойдете с нами? А чего вам здесь сидеть? По рюмке выпьем, музыку послушаем, с девушками пообщаемся.
- Нет, ребята, без согласия женщин это неприлично. Я- то не против, но лучше идите сами. И, смотрите, завтра облет аэроплана- больше рюмки не пить. Тебе, Зайцев, и взлетать, и сажать.

 Город Калинин, несомненно, самый необычный из всех старых городов средней полосы России. Расположенный посередине между двумя признанными столицами, –Москвой и Ленинградом, - несмотря на статус областного центра, он остается провинцией, как по архитектуре и благоустройству, так и по укладу жизни и нравам своих обитателей. Кажется, что время обходит его стороной – летят годы, а столетние купеческие особняки и, хранящие былое памятники, все так же отражаются в тихих водах вечной реки, как и много лет назад. И жители, привыкшие к патриархальной тишине, вовсе не скучают по мишурному столичному блеску, не стремятся к непонятным переменам, и отличаются характерными для русской глубинки простодушием и добротой.

Зал ресторана «Селигер», оформленный в стиле современного модерна, выглядел довольно привлекательно: просторный, ярко освещенный и с большими столами на шесть посадочных мест. Летчики со своими дамами сели парами напротив друг друга. Немолодая официантка в накрахмаленном переднике и в домашних тапочках подала меню:

- Выбирайте, пожалуйста, что будете заказывать. Можете довериться мне – я знаю, что вам нужно. Определитесь только с напитками – есть бренди, шампанское, красное грузинское вино «Саперави», белое молдавское «Фетяска».
- Бренди мы не хотим, до сих пор от него изжога, – чуть не в один голос запротестовали подруги, - лучше что-нибудь полегче.
- Вы кушать хотите или просто отдохнуть, поговорить, музыку послушать?
- Мы хотим всего, но в первую очередь покушать. А самое главное, мы хотим доставить удовольствие нашим дамам.

После этой реплики Зайцева официантка говорила уже только с ним:
- Тогда я вот что предлагаю, чтобы было и вкусно, и сытно, и приятно, и не накладно. Нынешние летчики, не хочу никого обидеть, не ахти уж какие деньги получают. У меня самой муж только в прошлом году уволился из армии. Меня зовут Мария Федоровна, я не люблю, когда кричат «Эй, официантка!». Поэтому зовите меня по имени и слушайте: я вам принесу двести грамм водки в графинчике, горячую закуску – жульен куриный, мясо по-крестьянски с грибами, вино красное «Саперави», салат из свежих огурцов, торт ореховый, кофе. Торт маленький, как раз для четверых, но очень вкусный, повар специально в Москву учиться ездил.

Меню приняли без возражений. Роль тамады взяла на себя Ольга:
- Давайте выпьем за Людочку. У неё был тяжелый период, но я не хочу вспоминать плохое. Просто пожелаем ей здоровья, удачи и счастья – она этого заслуживает.
- Не надо, Оля, за меня, лучше ребятам пожелаем удачи – она им точно нужна. Мне всегда летчики нравились, я считала их необычными людьми, которые знают что–то такое, что другим неведомо. И так всегда получалось, что у меня все женихи –в лётной форме. Далеко ходить не надо, – вон лейтенант к нам идет, – это мой поклонник. Как он мне надоел, познакомился со мной два месяца назад и проходу не дает. Даже в Москву приезжал, в университете меня нашел. И откуда он здесь взялся? Как чувствует, где меня можно встретить.

Действительно, едва успели выпить по рюмке водки и приступить к закуске, как к столику подошел молоденький лейтенант в парадной форме с голубыми петлицами и серебряными погонами, видимо совсем недавно закончивший инженерно-техническое училище. Русоволосый, с большими серыми глазами, он вежливо поздоровался и назвал себя:
- Лейтенант Галеев, Фарит. Вы меня извините, можно Люду на минутку?

Зимин вопросительно посмотрел на Людмилу – она, не вставая из-за стола, попыталась объяснить причину появления ещё одного ухажера:
- Гена, извини. Я ему ничем не обязана, но он буквально преследует меня и никак не понимает, что он мне не нужен. Попытаюсь ещё раз объяснить, чтобы он отстал от меня, иначе от него не избавиться.

- Люда, это неправда, - заговорил лейтенант, - я тебя не преследую и в твои дела не вмешиваюсь. Я в тебя влюбился с первого раза и хочу жениться на тебе. Я уже родителям своим написал. И тебе я все разрешаю: делай что хочешь, гуляй, с кем хочешь, только серьезных отношений до свадьбы не заводи.

Эти слова, несмотря на сдержанный тон, которым они были произнесены, вызвали у Людмилы едва сдерживаемое раздражение:
- Вот как, ты мне даже разрешаешь. А кто ты такой, чтобы мне разрешать или запрещать? Я тебе не жена, не невеста и даже не подруга. Или ты думаешь, что если на ком-то решил жениться, так это уже твоя раба? А меня ты спросил?

- Я знаю, что ты не откажешься, когда увидишь, какой у нас дом и сколько всего добра. У нас самая богатая семья в Татарстане.
- Так ты что, хан, что–ли? У тебя, наверное, и гарем есть?
- Ты глупая женщина, не понимаешь своего счастья. Я скоро «Волгу» куплю, на руках тебя носить буду…
- Сколько раз можно говорить, чтобы ты не приставал ко мне. Я тебе ничем не обязана и никакого повода для преследования не давала. Мы с тобой случайно в электричке познакомились, ты и напросился меня до дому проводить. И все. А теперь ты не только покоя мне не даешь, но ещё и требования какие–то предъявляешь. Может у татар и принято ухаживать, не давая проходу девушкам, но здесь тебе не Казань. Все, разговор окончен и больше не подходи ко мне. Иначе мне придется отсюда уйти.

- Не говори мне ничего, я не уйду. Я буду смотреть, чтобы ты себе лишнего не позволяла.

Этого терпеть уже было нельзя. Зимин не на шутку обозлился – мало того, что этот ненормальный, похоже, намеревался испортить так хорошо начавшийся вечер, так ещё неизвестно, какие неприятные последствия могут за этим последовать:

- Товарищ лейтенант, я вам вынужден сделать замечание – вы ведете себя недостойно. Здесь сидят незнакомые офицеры, причем старше вас по званию, а вы позволяете себе приставать к их женщинам. Если вы не понимаете, что военная форма требует соответствующего поведения, то я на это тоже не буду обращать внимания; просто набью тебе, барану, рожу так, что тебя на построении в полку не узнают.

- Нет, вы меня не поняли, я не хочу с вами драться. Я только постою здесь, рядом, а вам мешать не буду. Отдыхайте, пожалуйста.
- Я знаю, чего он хочет. – Зайцеву ситуация казалась не столько нелепой, сколько смешной; он, как всегда, нашел повод для юмора и позвал официантку:
 - Мария Федоровна! Разрешите вам представить – это лейтенант Галеев, он получил приказ стоять здесь на посту, пока мы не закончим ужин и не уйдем. После этого он за нас расплатится.

- Нет! Я платить не буду!

Мария Федоровна сразу разобралась в ситуации:
- Молодой человек, если вы платить не собираетесь, то и стоять здесь не надо. У нас не разрешается мешать нашим гостям. Есть свободные места, пожалуйста, занимайте любое, делайте заказ и наблюдайте тогда в свое удовольствие, за кем хотите. Смотрите, сколько женщин незанятых и как они на вас смотрят, – вы любую осчастливить можете одним своим вниманием.

Для Галеева слово «официантка» имело, видимо, тот же смысл, что и «официальный». А с «официальным», равно как с «казенным» или «главным» - не до шуток. Отказавшись от дальнейших дебатов, он покорно уселся на свободное место рядом с двумя довольно привлекательными молодыми женщинами, которые приняли нового соседа очень приветливо. Мария Федоровна, не дожидаясь заказа, сама принесла и поставила перед лейтенантом графинчик с бренди и жульен в кокотницах.

Таким образом, напряженная обстановка разрядилась и, до закрытия ресторана, ничто больше не мешало влюбленным парам наслаждаться вином, хорошей закуской и музыкой. На время забыл о них и лейтенант Галеев, – не привыкший к спиртному, он быстро наклюкался, пытался невпопад что–то рассказывать своим соседкам по столу и лез к ним с объятиями и поцелуями. Те только смеялись, отмахивались и требовали ещё бренди и шампанского.

Зайцев с Ольгой пошли пешком, а Зимин с Людмилой взяли первое попавшееся такси. Проехали железнодорожный вокзал и долго еще петляли по ухабистой дороге какого–то захолустья, застроенного частными домами. Остановились напротив металлических ворот, окрашенных темной краской. Зимин расплатился и такси, мигнув красными фонариками, исчезло за поворотом. Нигде поблизости свет не горел и только крупные звезды освещали заснеженную улочку, высокие заборы и крыши домов.

- Здесь я и живу, - сказала Людмила, открывая скрипучую калитку, - точнее, не живу, а бываю наездами. У меня мама в этом году умерла, а отец в позапрошлом, - он машинистом работал на железной дороге. Я одна была у родителей, одна и осталась. Хотела дом сдать квартирантам, да никто не хочет здесь жить – кроме водопровода, никаких удобств нет. Печь и то топить дровами надо.

Тем временем поднялись на крыльцо. Ключ врезного замка поворачивался свободно, но дверь, заколдобившая на морозе, не желала поддаваться – потребовалось приложить немало усилий, прежде чем удалось её открыть.
 Две комнаты были обставлены вполне современной стандартной мебелью: стенка, диван, кресла, журнальный столик, торшер и ковры на стенах. В спальне – старинная кровать с металлическими блестящими шишками, домотканые дорожки на крашеном полу, тюлевые занавески на окнах и образа в углу. Везде запах сырости нежилого и давно не отапливаемого помещения.

- Ты садись. Если холодно, то пока шинель не снимай. Я сейчас протоплю печь, это быстро, а потом чаю попьем. Я сюда днем приезжала, все приготовила, пирожные купила.

Люда сбросила каракулевую шубку, накинула старый овчинный тулуп и вышла из дома. Зимин снял шинель и устроился в кресле. Он чувствовал себя последним негодяем – как было можно, будучи женатым человеком и зная наперед, что через два дня придется покинуть Калинин навсегда, завязывать легкомысленные отношения и подавать тем самым какие–то надежды женщине, достойной всяческого уважения. То обстоятельство, что она сама хотела этого сближения, никак не могло служить оправданием – он обязан был ещё при первом знакомстве раскрыться перед ней. Геннадий поймал себя на трусливой мысли, что, с одной стороны, не имел времени для объяснения, – все произошло слишком стремительно, а с другой - он ничего не обещал, и совесть его, в этом смысле, чиста.

 Однако успокоения это не принесло, стало ещё противней на душе, – объяснения было не избежать и из-за этого он должен остаться в этом холодном доме, пить чай с уже любимой, но, по сути, незнакомой женщиной, мучить её своими признаниями и бесстыдными утешениями. Зимину положение казалось безысходным, и он никак не мог настроить себя на тяжелый и унизительный разговор. Но неожиданно, сама Людмила разрешила ещё только намечающуюся размолвку. Она принесла большую стопку дров, ловко уложила их в печь и запалила через поддувало. Заплясал веселый огонек, через несколько минут он превратился в гудящее пламя и от изразцовой поверхности стены пошел теплый дух.

- Ты отчего вдруг заскучал? Разочаровался во мне? Или дом мой не понравилось? Так я тебя здесь жить не заставляю. И, вообще, не думай, что я тебя женить собираюсь. Тем более, что ты, наверняка, уже женат. Не забивай себе голову и себя не казни, – я сама во всем виновата. Что сделано, то сделано, назад ничего не вернуть. Поэтому, пока мы вместе, не надо огорчать друг друга. Сейчас попьем чаю, потом я нагрею воды для умывания, и ляжем спать. Я постель днем постелила. Ты спал когда–нибудь на настоящей перине и пуховых подушках? В такой постели зимой, когда холодно, сон, как в сказке.

 - Люда, я все думал, как тебе лучше сказать, что я женат. Виноват я перед тобой. И в Калинине я оказался случайно. Послезавтра мы улетаем домой.

- Так ты ещё и командированный? Вот это для меня неожиданность. Только может оно и к лучшему – я с женатым тайком встречаться ни за что не стану. У меня опыт какой–никакой есть. Ты у меня второй мужчина, а первым был корреспондент журнала «Журналист» - есть такое издание в Москве. Я там практику проходила, а корреспондент исполнял обязанности заведующего отделом, и помог мой очерк опубликовать. Как водится, первую публикацию в солидном журнале, и первый гонорар надо было обмыть. Отмечать начали в ресторане гостиницы «Северной» всем отделом, а закончили вдвоем в номере на третьем этаже. Он был старше меня почти на двадцать лет, а я – девушка неиспорченная. Но я сама пошла на это – я тогда одна осталась, а он меня, как бы, поддержал и приголубил. Да и пора пришла начинать взрослую жизнь – над моей невинностью уже Ольга подшучивать начала. Мой «возлюбленный» предложил мне стать официальной любовницей – в богемных кругах это принято. Но я даже вообразить себе такое не могла – большего унижения невозможно представить. Да и не понравилась мне тогда постельная любовь. Короче, мы расстались после одной единственной встречи. А с тобой мне хорошо – не знаю, что испытывают другие женщины, а я себя чувствую счастливой и не хочу больше ни о чем думать.

Постель действительно оказалась сказочной – прохладная и мягкая поначалу, она стала жаркой – объятия и поцелуи сменялись несвязными воспоминаниями о прошлой жизни и, уставшие влюбленные, уснули только под утро.

Геннадий проснулся, как по тревоге, – вспомнил, что сегодня облет бомбардировщика и, первая пришедшая в голову мысль, показалась кошмаром - «Проспал!». Зимин вскочил, взглянул на часы и успокоился - было начало седьмого. Быстро оделся, вытащил из бумажника деньги и положил их на стол. Наклонился и поцеловал Людмилу. Она проснулась и, не открывая глаз, сонным голосом спросила:

- Ещё рано, ты куда собрался?

- Людочка, милая, мне пора, я опаздываю. Прости меня и спасибо тебе. Прощай. Там на столе деньги, не думай ничего плохого, это не плата. Я хочу хоть чем–то тебе немного помочь. Ещё раз прости.

- Ты, что, с ума сошел? Мы обо всем с тобой договорились, расстанемся и все – никто и ничего друг другу не должен. Подожди, я сейчас оденусь и провожу тебя. Боже, как мне не повезло, как теперь, после всего, одной оставаться?

Она уже не могла сдержать слез. Зимин целовал мокрые щеки, от печали и жалости щемило сердце, и он еле выдавил из себя:

- Не надо меня провожать, лучше сразу расстаться и всё.
- Хорошо, иди и никогда обо мне никому не рассказывай. Вспоминай иногда. А я, тебя, наверное, всегда буду помнить.

Геннадий успел вовремя, а Зайцев на завтрак опоздал и явился прямо на аэродром. Крайнов был очень недоволен и на приветствие своего помощника только буркнул:

- Ты, Зайцев, меня до инфаркта довести, наверное, хочешь. Своего решения не отменяю: и взлетать и сажать самостоятельно будешь, но разговаривать с тобой сейчас не хочу.

Глава 6.

Более нудного и, в то же время, более опасного дела, чем облёт после капитального ремонта или летная проверка принимаемого аэроплана, трудно себе представить. В чём –то это похоже на работу летчика испытателя. Программа полета, помимо проверки работоспособности всего оборудования, включает набор максимальной высоты, разгерметизацию кабины, испытание двигателей на различных режимах и даже поочередное их выключение.

 Все это выполняется безусловно, кроме одного пункта задания – разгерметизации. На высоте двенадцати – тринадцати тысяч метров открывается клапан системы герметизации кабины, происходит взрывоподобный перепад атмосферного давления, воздух из кабины мгновенно уходит в атмосферу – это может вызвать баротравму и разрыв барабанной перепонки. Опытные летчики, не желая подвергать экипаж, в общем–то, ненужному риску, идут на нарушение инструкции о проверке системы герметизации.

 Крайнов из личного опыта знал, что такое баротравма – болезненный удар по барабанным перепонкам, головокружение и даже возможное кровотечение. Ещё до взлета, он под большим секретом предупредил экипаж, что эта операция выполняться не будет и её надо только проимитировать.

Взлет прошел нормально и, с набором высоты, экипаж приступил к запланированным работам. Казалось бы, и работы немного, - всего на всего полет по кругу в районе аэродрома, - а на штурмана нагрузка ещё та: включить секундомер, отсчитать минуту тридцать секунд, дать команду пилоту на разворот, засечь время, рассчитать силу ветра и курс, уточнить высоту, снова дать команду на разворот, свериться с картой облета, опять засечь время, и все с начала… И так тридцать кругов, да ещё с набором высоты. Пилотам тоже достается: по команде гонять двигатели на разных оборотах и режимах, набирать высоту и сто двадцать раз точно выполнить разворот. А потом поочередно выключить двигатели и вновь запустить их, перейдя в режим пикирования. И, наконец, самый ответственный момент. Все слушают командира.

- Зайцев, проверь, «Михаил» включен?
- Включен, работает.
Для конспирации «Михаилом» называют летчики магнитофон «черного ящика», который, в отдельных случаях, когда экипажу бывает нужно скрыть какие –то переговоры, на время выключается.

- Высота тринадцать тысяч шестьсот метров, время одиннадцать десять. Экипаж, приготовиться к разгерметизации! Проверить крепление бортовой документации. Подтянуть кислородные маски!
- Правый летчик к разгерметизации готов!
- Штурман готов!
- Оператор готов!
- Стрелок готов!
-Радист готов!
- Усилить осмотрительность! Внимание! Разгерметизирую кабину!
Вслед за штурманом о самочувствии докладывают все члены экипажа.
Послушный «Михаил» фиксирует команды и разговоры на магнитной проволоке.

- Экипаж, приготовиться к герметизации! Герметизирую кабину!
- Командир, кабина загерметизирована! Давление в норме!
- Корма, доложить о самочувствии!
Выслушав доклад радиста и стрелка, командир запрашивает руководителя полетов:
- Я семьсот второй, задание выполнил, высота тринадцать тысяч шестьсот метров, удаление от полосы восемь километров. Разрешите снижение!
- Семьсот второй, разрешаю снижение до семи тысяч двести. Посадочный курс … Заход на посадку по коробочке.

После трехчасового полета, выполнив все запланированные операции и выработав топливо, экипаж капитана Крайнова совершает посадку. Командир не скрывает своего удовлетворения и впервые за весь день улыбается:
- Все прошло хорошо, аэроплан в порядке. А Зайцева боюсь даже хвалить – все сделал мастерски, не к чему придраться. Может ещё и получится из тебя командир – прилетим домой, напомню Киселёву, что пора представление на тебя писать.

- Николай Михайлович, может я в вашем понимании и разгильдяй, но в одном вы правы, - летчик–то я классный! И только благодаря вам. Я от вас стараюсь перенять все самое лучшее, – и мастерство пилотировать, и не пьянеть после литра. Вот только в ухо ещё ни одному майору не дал. Но домой прилетим – наверстаю, вы только подскажите, кому врезать, - может замполиту эскадрильи, майору Маркушкину?

- Типун тебе на язык. Чем Маркушкин провинился? Нормальный замполит.
- Да надоел он мне. Как новый учебный год политграмоты начинается, так все заставляет третий съезд парии изучать. Я его в школе изучал, в училище изучал, а теперь четвертый год в полку изучаю. Хоть бы чего новенького придумал.
- Ты, Зайцев, как всегда, чепуху болтаешь. По твоему что, Маркушкин должен новую историю коммунистической партии придумать? Он ведь не великий вождь, не генеральный секретарь и даже не начальник Главного политического управления. И не виноват он, что не успеваем мы за один год такую грандиозную программу изучить, – то учения, то проверки, то командировки, то ещё что–нибудь мешает. А пополнение молодых офицеров каждый год прибывает, вот и приходится заново с «азов» начинать.

- Не знаю, что кому, а майору Маркушкину, по- моему, как плохому танцору, некоторые половые признаки мешают. Он меня просто невзлюбил. Поднимает меня на занятиях и требует: где конспект? Сам знает, ни у кого в полку конспекта нет, может, только у нашего Лудикова после училища сохранился. А мне, зачем конспект нужен? Так он давай меня воспитывать: в авиации, мол, главный принцип – делай, как я. Вот он, майор, семейный, занятой, всю ночь сидел, конспект делал, к занятиям готовился, а я ему не подражаю. Нашел, чем меня достать. Я ему тогда и сказал, чтобы он показывал свой конспект тому, кто его будет замполитом полка назначать и звание подполковника присваивать. А мне на него и его конспект наплевать…

Зайцев подумал вдруг о жене замполита эскадрильи – очень симпатичной, но странной молодой женщине. Роскошные темные волосы, бледное лицо, удивительно ясные синие глаза и тонкая талия. Она регулярно, вместе с мужем, появлялась на киносеансах в Доме офицеров, но никогда её не видели ни в одной компании, хотя бы даже с мужем. Очень редко, в хорошую погоду, её можно было иногда встретить в гарнизонном парке. Кое-кто из молодых офицеров - холостяков поначалу пробовал завязать с ней знакомство; она реагировала на это очень спокойно и естественно, но как-то так, что первая попытка сразу же становилась и последней.

- А, вообще-то, он лучше бы ночью не конспектом, а женой занялся – носится она по городку, как ошалелая, приключений ищет. Или, на худой случай, если с женой ничего не получается, так изучал бы наставление о штурманской службе. Почему его комэск в свой экипаж штурманом не берет? Потому, что из него такой же штурман, как из моей бабушки водолаз. Только и того, что училище штурманское закончил. Ну, ладно, выучился на штурмана, так давай, летай, повышай свою боеспособность! Так нет, ещё и в политическую академию умудрился поступить – а там хочешь, не хочешь, и последние мозги своими догмами запудрят. Маркушкин и устроился в нашем отряде, у добряка Полянского, который стесняется с него спросить. А замполит и рад. Сами знаете, как ночью в плотном боевом порядке лететь, так он ведущего мучает – помигай, да помигай габаритными огнями, а то, как бы не врезаться. Будто не знает, что на учениях режим радиомолчания и ни «мигать» огнями, ни «сверкать» задницей нельзя. А вы все на поводу у него идете. А как же, авторитет политрука надо поддерживать.

- Юра, ты как с командиром разговариваешь? Думаешь, что остришь, а на самом деле глупостью «сверкаешь». И вообще, я такие разговоры, на уровне сплетен, не люблю. А что касается Маркушкина, – ему приходится мало летать, фактически только во время учений. Он ещё молодец, совестливый, можно ему и помочь. А есть замполиты, которые вообще отлынивают от полетов, взять хоть нашего полкового «геноссе».

- Я не понимаю, зачем они вообще нужны, замполиты.
- Подожди, ты вот, со своим холостяцким образом жизни и распутной моралью, подхватишь какую – нибудь гадость,- узнаешь, зачем замполит нужен.
- Так мне тогда фельдшер потребуется, а не политработник с академическим образованием.
- Фельдшер лечить тебя будет, а майор прорабатывать и воспитывать на твоем дурном, но наглядном примере личный состав эскадрильи.
- Я думаю, что из-за меня этого делать не придется. Пусть лучше жену свою воспитывает.
- Ну, всё, довольно. У тебя, Юра, как у жеребца, одно на уме. Вместо пустой болтовни думал бы о работе. Завтра вылет в девять тридцать утра. Никому из профилактория не отлучаться.

На ужин ехали с экипажем Заславского. Командир отряда, как всегда, был невозмутим, а Силин держался за голову обеими руками и что–то жалобно причитал. В конце концов, эти причитания надоели майору:

- Силин, вы офицер или нет? Что вы плачете? Как будто никогда не участвовали в разгерметизации. Вас врач на аэродроме осмотрел, ничего страшного не нашел. От водки у вас ничего и никогда не болит, а от исполнения службы вам плохо становится.
- Неправда ваша, товарищ майор. От водки тоже, бывает, болит, но это уже потом, утром. А сначала от водки бывает хорошо, да и вылечиться легко пивом. Только я уже давно пить бросил, в смысле, что я и раньше немного пил, а сейчас, как вы когда-то сказали о себе, «абститунтом» стал.
- Не «абститунтом», а абстинентом. Это человек, который принципиально не употребляет спиртные напитки. К вам, товарищ капитан, это определение никак не подходит. Вы, если сейчас не употребляете, то, скорее всего потому, что деньги кончились.
- Нет, я сознательно теперь не пью, значит, я тоже абстинент. Но лучше пить, чем разгерметизацию делать. Сразу как дало по ушам, я чуть сознание не потерял. А Хозов вообще после посадки пропал и никто не знает, где он. Может ему ещё хуже, чем мне, может, он где–то без сознания лежит.
- Вы о Хозове не беспокойтесь, найдется. Но в чем–то вы, капитан, правы- разболтался экипаж, дальше некуда. Либеральничаю я слишком. Флагман отряда,- да, да это вы, Силин, - пьянствует, в карты играет и плачет без всякого повода. Помощник командира, как бирюк, сутками молчит. Оператору женская юбка дороже знамени полка. Никого ни культура, ни искусство, ни история не интересуют, – в музей вас не вытащишь. Мало того, так ещё и в музыке ни «бэ», ни «мэ», ни «ку- ка –реку». Ни на одном инструменте играть никто не умеет. Полковому оркестру от вас никакой пользы. Только и можете, что летать, да бомбить. И даже это плохо делаете. Вечно у вас происшествие какое–то: то отбомбитесь на двойку, то что нибудь сломаете.

- Командир, зачем вы так говорите? Мы ведь экипаж. Значит, и ломаем самолет все вместе, и мажем мимо цели все вместе. А музыку я лично люблю: когда оркестр ваш слушаю, так мне плакать хочется от удовольствия. Играть, конечно, кроме как в карты, ни во что не умею, тем более на инструментах. Зато сам пою, редко, правда. Зайцев не даст соврать, на днях в кафе были, так я подпевал «Казачок, ча-ча-ча!».

- С вами, Силин, говорить бессмысленно. По - вашему, выходит, если мы экипаж, так все вместе в одних кальсонах к дежурной должны лазить?
- Я не говорю, что в одних кальсонах – кальсоны у каждого свои. Тьфу, что это я несу. Имею в виду, что не в одних кальсонах, - в смысле, вообще вместе не лазили. Да и никто не лазил, я просто туалет не нашёл.

Силин запутался в споре и уже не мог сообразить, что он хотел доказать своему командиру. Кроме этого, он почему–то решил, что майору Заславскому известны все детали последнего инцидента и потому замолк. Вечером, однако, свою обиду на командира излил Зимину и Зайцеву:
- Представляете, я перед полетом Заславскому говорю: командир, не надо разгерметизацию делать. У меня гайморит и сахар повышенный, мне плохо может стать. Поступим как все: запишемся на магнитофон и сделаем вид, что разгерметизацию провели. Так он как раскричался, я думал, его кондрашка хватит, – нет и всё. Мы, мол, боевой экипаж, а не аферисты и должны честно выполнять свои обязанности. А обязанности – это тот же долг и за его невыполнение - трибунал. Я командира уважаю, но тут его так понесло, что я за него испугался. Говорю, пошутил я, а долг свой исполню, разгерметизацию выдержу, пусть у меня хоть барабанные перепонки лопнут, хоть мочевой пузырь.

Вечером летчики обоих экипажей разместились в холле и чинно смотрели телевизор. Отсутствовал только Хозов. По первой программе показывали фильм «Хроника пикирующего бомбардировщика».
Летчики, если понимать под этим всех специалистов, имеющих непосредственное отношение к полетам,- пилоты, штурманы, техники, стрелки или радисты, - особая категория людей. Авиация и все, что с этим связано – это их молодость, судьба, жизнь. Любое упоминание об авиации, будь оно в произведении искусства, документальном отчете или просто в случайном разговоре, не оставляет этих людей равнодушными. Тем более, когда речь идет о фильмах, книгах, песнях посвященных летчикам и полетам. Все это смотрится и слушается на одном дыхании, без всякого намека на критику, без придирок к каким–либо неточностям или ошибкам авторов. Главное – это восприятие происходящего через собственный опыт и сопереживание героям, как членам своего экипажа.

Если вы увидите на улице мужчину с седыми висками, который, задрав голову и забыв обо всем, смотрит на инверсионный след в голубом небе, можете быть уверены - это бывший летчик. В эти минуты он снова в полете: он слышит сквозь треск и электрические разряды в наушниках рабочие переговоры и привычные команды, он реагирует на показания приборов и мысленно дублирует действия экипажа. И только когда исчезнет вдали серебряная точка аэроплана, авиатор вдруг очнётся и, будто заново родившись, заметит, что кроме неба есть ещё и земля, на которой лежит снег или цветут вишни.

Фильм о летчиках бомбардировочного полка полностью захватил внимание перелетчиков. Внезапно в комнате дежурной раздался телефонный звонок.
- А где наша хозяйка? Никто не видел? – Заславский подергал ручку двери.
- Да она ещё не приходила, хотя у них смена в девятнадцать часов. Горничная, которая днем дежурила, заперла дверь и ушла, - сказала, что у Валентины ключ есть.
Телефон замолк и, через десять минут, зазвенел вновь, – кто–то настойчиво пытался дозвониться. Так повторялось несколько раз, вызывая раздражение у зрителей. Выразил общее возмущение Силин:
- Кому там неймется! Только самое интересное началось, так не дают посмотреть. Командир, можно я дверь сломаю, да пошлю этих звонарей, куда надо! И где эту Валю черти носят? С Хозовым, наверное, где–то развлекается, и никакого им дела ни до кого нет.
- Силин, вы уже на почве секса помешались. Даже не подумали, что случилось что–то необычное или, как–то случайно, совпали разные события. У вас сразу ревность, – как же, Хозов с Валей развлекаются. Ясно, что вы имеете в виду. Не нервничайте и смотрите кино. Все в свое время выяснится.

Но догадка Силина подтвердилась, а майор Заславский оказался не прав. Неожиданно приехала хозяйка профилактория Гущина вместе со своим мужем, командиром полка. Первым увидел полковника Лудиков и мальчишеским фальцетом скомандовал:
- Встать, смирно!
- Не надо, не надо! Занимайтесь своими делами. – Полковник Гущин махнул рукой, поздоровался и сделал замечание:
- Что же вы, командуете по уставу, когда ни на ком формы нет и все в гражданской одежде?
- Мы люди военные, хоть в форме, хоть без неё. А старше вас по званию здесь никого нет. А потом, вместе с вами женщина вошла. Тут уж мы и как офицеры, и как мужчины, обязаны встать. Так что вы, товарищ полковник, зря мою команду отменили.
У Гущиной сообразительность молодого офицера вызвала улыбку:
- Ну, вот, товарищ полковник, получил нагоняй. В вашем полку таких галантных и таких строгих лейтенантов нет.
- Есть и в нашем полку всякие. Один Романов чего стоит. Его девицы уже и в штаб приходят за ним, – подай им старшего лейтенанта и все тут. В академию думаю его отправить на учебу, от греха подальше. Того и гляди, доведут его амуры до беды, позора потом не оберешься. - Полковник снял серую каракулевую папаху, расстегнул шинель, сел в кресло и закрыл глаза.

Его супруга перестала улыбаться, насупила черные брови и, ни к кому определенно не обращаясь, сказала:
- Не знаю, до чего Романова доведут, а вот Валечку Ковальчук, похоже, кто–то уже довел. Товарищи, вы не знаете, где она может быть? Я звоню, звоню, - никто трубку не берет. А обстоятельства так сложились, что она срочно мне нужна.
Не получив внятного ответа, она тронула мужа за плечо:
- Паша, вставай, поедем домой. Здесь её нет и что делать, я не знаю. Остается только ждать семейного скандала.
Полковник открыл глаза, нахлобучил на голову папаху и, не прощаясь, направился вслед за супругой к выходу.

Фильм закончился, смотреть ночные новости остались командиры экипажей и Зимин с Зайцевым. Вдруг раздался сильный стук во входную дверь, закрытую на засов. Поздним гостем оказался Романов. Он был трезв и, как-то необычайно серьезен:
- Зашел попрощаться. Юра, ты дави на своих командиров, – пусть отправляют тебя на переучивание. Хочу полковником тебя видеть. И счастливого вам всем полета.
На прощание обнялись и, после этого, он обратился к Зимину:
- Пойдем, проводишь меня. Один небольшой вопрос обсудить надо.

Зимин набросил на плечи шинель и пошел вслед за старлеем. Стояла тихая морозная ночь и черные сосны резко выделялись на фоне бледного снежного покрова. Не глядя в лицо Геннадию, осевшим голосом Романов сказал:
- Гена, кривить душой не могу, да и смысла никакого в этом нет. Когда ещё увидимся, да и доведется ли? Поэтому не спрашиваю, что у тебя с Людмилой было. Это теперь не имеет никакого значения. Когда я её только первый раз увидел, - ты помнишь, как это было,- у меня в душе что–то произошло. Я сразу даже понять не мог, в чем дело, – потому и ушел так рано. Только потом понял, что влюбился. Как говорится, с первого взгляда. Ни о чем другом думать не могу. У меня такое чувство, что эта женщина создана для меня, и другой такой я никогда больше не встречу. Скажи, как мне её разыскать.
- Саша, я не мог этого знать. Что же ты сразу не сказал? А найти её, наверное, проще всего через подругу. Я телефон Ольги помню, запиши. Скажу тебе одно, – мне жаль, что вы с ней сразу не оценили друг друга. Она необыкновенная и нужно ей совсем немного, только добра и любви. Может ей с тобой повезет, не обижай её. Я в вашей жизни случайный человек, о котором лучше забыть. Только муторно на душе у меня, болит она. Но сам виноват. А тебе счастья желаю и, знаешь, завидую.

Вроде и поговорили и расстались по - доброму, но скверно стало Зимину. Обманул жену, изменил ей с другой женщиной, полюбил и тут же предал третью, бездумно помешал товарищу – и все, как–то исподволь, вроде без собственной вины, вроде всё так само получалось. И вот ведь, даже оправдываться не хочется. «…я в её жизни случайный человек…». Ему ли знать, кто он в чужой жизни, в чужой душе? Может, и стал бы он ей нужен, сложись обстоятельства по-другому.

 А, что же с женой? Глупый вопрос, ведь о выборе не может быть и речи. Ну и задачки, в училище впору было не самолётовождение изучать, а «вождение по жизни». Только кто такую науку преподавать сможет? Одно утешение, что жизнь, задавая нелегкие вопросы, не всегда требует немедленного ответа. Хотя, как это говорится в библии, придет время и собирать камни.

Поглощенный в мрачные мысли Зимин просидел весь вечер у телевизора, не особо вникая в содержание передач. По окончанию программы, когда последние зрители разошлись по своим комнатам, раздался робкий стук в дверь,- скорее даже не стук, а какое–то царапанье. Как выяснилось, царапался деликатный старший лейтенант Хозов, продрогший и злой, как собака. На щеках его выделялись белые пятна, - Геннадий подумал, что это следы обморожения:
- Борис, где ты был? Быстрей раздевайся, доложи командиру, что прибыл и, давай быстро щеки снегом оттирать.
- А что со щеками? Отморозил? Я руками трогаю и ничего не слышу. Помоги оттереть, а то у меня и пальцы еле сжимаются. Ещё днем было тепло, а сейчас морозище такой, ужас.
Хозов постучал в комнату к Заславскому костяшками пальцев и, приоткрыв дверь, негромко доложил:
- Товарищ майор, извините, я на месте. К полету завтра готов.
Что ответил на это разбуженный майор, Зимин не расслышал; Хозов мгновенно ретировался, приговаривая про себя:
- Ай, как плохо получилось, командир подумает, что я совсем не воспитанный, что горцы все такие. Ай, не хорошо.

Пока Геннадий до красноты растирал колючим снегом физиономию Хозова, тот, дергая головой и стараясь уклониться от неприятной процедуры, рассказывал о своих злоключениях:
- Представляешь, Гена, эта Валечка, шайтан баба, оказалась. Сначала всё хорошо было. Я в городе номер в гостинице снял, привел её и мы с ней любовью занялись. Она такая активная была, и, как пионерка, всегда готова. Я говорю ей, ну вот всё, сейчас покушаем в ресторане, потом возьму такси и отвезу тебя домой. Тебе на работу надо, да и муж может хватиться. А она ни в какую. Не хочу, говорит, ни на работу, ни домой, и есть не хочу - хочу ещё любви. А если ты меня, как она сказала, отвергнешь, то покончу с собой. Я испугался, только мертвого трупа мне в постели не хватало. Я и давай её ублажать, чтобы ничего не случилось. Но я - то не железный, да и не ел ничего целый день. А она липнет и липнет ко мне, то смеется, то плачет, – ну совсем с ума сошла. И одно твердит, – не отпущу теперь тебя. Я тогда хитрость решил применить. Пойду, говорю, вина куплю: в горле пересохло и силы кончились. Закрыл её на ключ и к администратору, – разрешите мне в часть позвонить. У дежурного по полку узнал телефон замполита Ковальчука, позвонил ему домой, – так и так, вас жена в гостинице дожидается. Приезжайте, я вас встречу. Он примчался через час. Пришлось мне честно все рассказать. Но замполит повел себя, как настоящий мужчина. Не скандалил, объяснил, что с ней такое уже было и это у неё, как болезнь. Поднялись мы в номер, а Валечка истерику устроила, стакан расколотила о стенку. Но Ковальчук её, в конце концов, успокоил, одел собственноручно, как ребенка, и увел из гостиницы. Я до сих пор сам не свой, скорее бы улететь отсюда. Вдруг ещё замполит разберется с женой, со мной захочет счеты свести? У нас, у горцев, за это горло перерезают. Скажи, мне это зачем?

- Да, Боря, попал ты. Не знал, что – ли, что встречаются женщины бешеные. Короче, это болезнь такая, не знаю точно, как психиатры её называют.
- Слушай, я почему должен знать, кто больной, кто бешеный? Я, что, доктор, что–ли? Я летчик, парашютист и кавказский мужчина. Не буду говорить, как у русских такой мужчина называется. Татары давно это слово придумали, а вы превратили его в ругательство. Я думаю, главное, чтобы венерической болезни не было, а психушка, не психушка, – мне кто будет говорить?
- Теперь будешь знать, беглый любовник, – Геннадия развеселило негодование кавказца и ему захотелось разыграть Хозова. – Эти бешеные женщины такие шайтаны, что если привяжутся к кому, никогда не отстанут. Валечка, если в прострацию войдет, тебя везде сможет найти: и к командиру полка пойдет, и родителей твоих достанет.

- Э-э-э! Какую простирацию? Она что, проститутка станет, не мужняя жена? И к командиру пойдет, и к отцу моему пойдет? Слушай, ты что говоришь?
- А чего ей стоит, купит билет на самолет и, пока вы через Челябинск да Иркутск будете добираться, она прямым рейсом на Хабаровск. Прилетает ваш экипаж на свой аэродром, а тебя срочно вызывают: «Хозов, к командиру полка!». Ты бегом бежишь, думаешь, тебя за мужские подвиги орденом наградили, в отпуск домой с наградой летом поедешь. И уже мечтаешь – какая награда лучше для джигита. Я бы тебе пожелал орден «Боевого Красного Фонаря» или орден «Дружбы народов - летчиков и женщин». Как на крыльях влетаешь ты в кабинет к полковнику, а он радостный такой, - жена, говорит, твоя здесь, ждет тебя, не дождется.
- Э-э-э, нет, какая жена? Ты что говоришь? Так она может разве сделать? Я сейчас замполиту Ковальчуку позвоню, скажу ему, супруга хочет сбежать, пусть он её к кровати привяжет, пока мы не улетим. Или ты смеешься? А-а, шутишь,- тогда ладно.

Вылететь утром, как запланировал командир, не удалось. Низкая облачность, сильный боковой ветер и снегопад не соответствовали требуемому метеоминимуму. Аэродромные синоптики пообещали улучшение погоды к обеду - экипажу Крайнова ничего другого не оставалось, как ждать разрешения на вылет. Сидеть без толку на рабочих местах в аэроплане занятие не самое приятное, поэтому летчики устроились в классе подготовки к полётам на командно-диспетчерском пункте.
- Николай Михайлович, может, на обед в столовую съездим? Неизвестно, когда вылет разрешат, да и, вообще, разрешат ли?
- Калугин, время десять двадцать. Какой обед? Впрочем, молодец, ты ведь не о себе, разумеется, думаешь, а обо всем экипаже. Спасибо, что напомнил командиру. Вот так бы в полете ещё. Через каждые пол часа докладывал о самочувствии, а на рулежке не забывал об обстановке в задней полусфере информировать.

- Так я не сейчас обедать, а в полдень, что бы голодными не пришлось лететь.
Тема беседы показалась Зайцеву интересной:
- Непонятливый у нас командир. В самом деле, на голодное брюхо, если выразиться образно, даже под ровный гул моторов в полете трудно заснуть. Так некоторым членам экипажа и присягу недолго нарушить: «Священная обязанность стрелка и радиста заключается в том, чтобы в полете поесть, а потом поспать, после чего повторить всё с начала. И если они нарушат этот порядок, то пусть их постигнет суровая кара товарищей, которые съедят их бортпайки».
- Вам, товарищ старший лейтенант, лишь бы посмеяться над нами. Вы же знаете, что мы свое дело делаем. На последних стрельбах по наземным целям, чей экипаж лучшим был? Наш.

- Да я не говорю, что вы экипаж когда–нибудь подводили. И насчет стрельбы, и насчет выпивки, авиацию не опозорите. А уж как генштаб задурить, так и Пентагон не смог бы. Год прошел с того случая, а в полку до сих пор смеются.
- Так это не мы, а лейтенант Лудиков нас дезинформировал. Радисту на учениях задание поставили связаться с Москвой, с генштабом, чтобы доложить, когда Магадан пролетим. Калмыков ещё перед вылетом просил штурмана, чтобы он сказал, когда ему радиограмму давать. Больше двух часов полета прошло, я и спросил, когда же Магадан. А Лудиков кричит, что вот, сейчас проходим, докладывайте немедленно. Калмыков тут же на генштаб вышел и отметился. А нам откуда знать, где находимся, мы штурману верим.
- Неправильно вы освещаете происшествие, товарищ старший сержант. Начать надо с того, что как только мы взлетели, вы слопали бортпайки и захрапели богатырским сном. И того не знали, что из-за отказа электрооборудования нам маршрут отменили. И крутились мы в районе аэродрома для выработки лишнего горючего, – четырнадцать кругов надо было сделать. А вы выспались, проснулись через два часа и требуете – подавай вам Магадан, и всё тут. Лудиков и подшутил: прошли, говорит, поворотный пункт маршрута, докладывайте в Москву. Тут и началась паника: Москва радиограмму приняла, запросила корпус, корпус вышел на дивизию, дивизия на командный пункт, а руководитель полетов сам ничего не поймет, – какой Магадан, борт в районе аэродрома, к посадке готовится.
- Вот пошутил, так пошутил. Радисту почему–то ничего не было, а начальника связи полка чуть не разжаловали. И Николаю Михайловичу досталось, я случайно услышал, как командир эскадрильи его воспитывал… Хохотал, правда, сильно…
- Да потому ничего и не было, что лейтенант свою вину признал. Ему, как молодому офицеру, простили и замяли дело. А если, по сути, кто виноват? Не догадываетесь? Надо следить за переговорами экипажа, а не спать в полете.
- Ладно, хватит вам вспоминать, о чем все уже забыли. Начальству видней, кто виноват. Оно знает, как награждать непричастных и наказывать невиновных.

Не стал капитан Крайнов раскрывать некоторые последствия упомянутого инцидента. Отчасти из-за него в очередной раз отклонили кандидатуру капитана на должность командира отряда, а замполит полка так и сказал, – не ведет Крайнов воспитательной работы с экипажем и сам ничём от молодняка не отличается, – вечно у них шуточки, да смешки. Экипаж, конечно, хороший, но несерьёзный какой-то.

       Равнодушный к должностям и званиям, Николай Михайлович, после недавней встречи со своим старинным другом, подполковником Васильевым, сейчас как–то пожалел о несостоявшейся карьере и, упоминание ещё об одном случае, помешавшему подняться по службе, сделалось ему неприятным.

К двенадцати часам дежурный руководитель полетов известил, что вылет ожидается не раньше, чем через два часа и разрешил экипажу отправиться на обед. Поехали вместе с экипажем Заславского на хорошо знакомом автобусе. Капитан Силин обрадовался встрече с товарищами и, в очередной раз, тихонько пожаловался на своего командира:
- Ваш Николай Михайлович золотой командир, устроил вас в классе – тепло, светло и мухи не летают. Поспать можно на столах или в картишки перекинуться. А наш «композитор» вечно что–нибудь придумает, – в аэроплане, говорит, будем ждать приказа на вылет. Так оно, мол, спокойнее будет. А то с нами, будто бы, хлопот не оберешься. Будете в кальсонах по аэродрому бегать или первую попавшуюся телефонистку, как у диких горцев принято, выкрадете. Дались ему эти кальсоны. Я то ничего, командир и должен быть строгим, а вот Хозов обиделся. Он, оказывается, вчера и в самом деле дежурную, Валечку, утащил и сам на весь день пропал. Борис мне сам признался: зачем, говорит, командир его диким горцем обозвал, сам бы эту замполитовскую жену попробовал выкрасть, потом знал бы, кто дикий.

После обеда погода улучшилась, ветерок растащил небесную серость,- «рвань», как называют летчики неплотные, но низкие дождевые или снежные облака.
 И в этот день расстались свыкшиеся за время совместной командировки экипажи. Даже взгрустнулось чуть молодым офицерам, а простодушный и незадачливый Силин, вытер тыльной стороной руки повлажневший левый глаз и вздохнул:
- Эх, и когда я теперь в преферанс поиграю!
- Ничего, Пётр Викторович, зато деньги целее будут, жену порадуете.
- Лудиков, ты Лудиков, ничего не понимаешь. Думаешь, жёнам только деньги нужны? Им забота, внимание требуется. А я, вот, просьбу её так и не выполнил. Стыдно домой показаться. Такую чепуху, рейтузы бабские негде купить. Не поверит жена, скажет, пропьянствовал и забыл. А я ведь не забыл, только как докажешь?
- Так я, могу подтвердить, что двумя экипажами отбомбились, тьфу, что говорю! Двумя экипажами искали во всех городах, где были…
- Спасибо, тебе Лудиков, только не надо ничего подтверждать, она всё равно не поверит. Вот летом в отпуск пойду, поедем в Анапу, мы на Чёрном море ни разу не были. Там уже и купим всё, что надо.
- Петя, ты что думаешь, будто в Анапе летом рейтузами ватными торгуют?
- А где же, по-твоему, Зайцев, ими торгуют? Наверное, там, где много баб. А там их знаешь сколько? Как только какой холостой офицер поедет в отпуск, так и найдет себе жену на пляже. Вон, Женька Сорокин из вашей эскадрильи, за два года уже вторую привёз. Из-за первой в академию его не пустили, ну, вы все эту историю знаете – что это за офицер, если в невесте воровку не разглядел? Так теперь опять оттуда же новую привёз! Кем она окажется?
- Так ты что, Петя, за новой женой в Анапу тоже собрался?
- Типун тебе, Юра, на язык. Мне и одной хватает. Ну, ладно, всё ребята, меня уже кличут, дайте, я вас обниму на прощанье.
Первым ушёл по маршруту на Челябинск майор Заславский, через двадцать минут стартовал капитан Крайнов на Семипалатинск. Больше в этот день с аэродрома не взлетал ни один аэроплан.

В полёте, Николай Михайлович Крайнов никогда не думал о чём-либо постороннем. Так учили его в училище, когда он, вчерашний ученик сварщика, только приступал к первым самостоятельным взлётам и посадкам. И он крепко-накрепко запомнил правила, которые его инструктор повторял в день по нескольку раз.

Сел на место пилота – забудь обо всём. В голове должно быть только одно - полётное задание. Мысленно представь и прорепетируй свои действия на протяжении всего маршрута, от взлета и до выключения двигателей после посадки. Зримо представь, какими должны быть показания приборов. Проимитируй команды и операции на случай возможных экстренных ситуаций – пожар, отказ двигателя, потеря управляемости. Опоздание на секунду может стать роковым и командир обязан при любых обстоятельствах помнить, что ему доверено самое ценное, что есть в авиации. Можно отремонтировать или построить аэроплан, можно сделать много новых аэропланов. Можно добиться, чтобы с заводского конвейера каждый час выходил очередной бомбардировщик. Но нет такого конвейера, который бы в считанные минуты выпускал подготовленных специалистов лётного состава – пилотов и штурманов, стрелков и радистов.

Это не философия, это первооснова поведения командира боевой единицы во всех жизненных ситуациях. Только так всегда относился к полетам и капитан Крайнов. Но сегодня что-то будто отвлекало и мешало ему. Вдруг почувствовал он себя каким – то усталым и вроде, как ненужным в авиации. Восемнадцать лет был на хорошем счету в полку, имел одни благодарности и грамоты. А вот, поди, на старости лет, оказалось, что ни на что не годен – под сорок лет всего лишь капитан. И будто не было никакой радости; однообразная служба, одни и те лица вокруг и плохо обустроенная казенная квартира. Подумал о том, что прошла жизнь, и некогда было задуматься, тем ли путем он идет, счастлива с ним его верная жена, и такого ли она хотела замужества. Никогда не говорили они об этом, и никогда не слышал он от своей Аннушки жалоб. Почти всё время прожили они в одном гарнизоне, в отпуск никуда не ездили: не к кому было, да и экономить приходилось – двоих всё же растили – сына и дочь. Но дети стали взрослыми, разлетелись, кто куда, и давно уже своими семьями обзавелись.

Казалось бы всё, свой офицерский и родительский долг выполнил капитан, можно и к демобилизации с легким сердцем готовиться. Но вот обеспокоилась душа – неужели так плохо всё сложилось, неужели зря тревоги, ночные полеты, извечная нехватка денег и постоянный груз ответственности за экипаж, за аэроплан, за выполнение задания?

Так размышлял Николай Михайлович и мысли его вновь обращались к милой его сердцу Аннушке. Теплей стало на душе. Стоит ли сожалеть о несостоявшейся карьере, если все годы службы рядом была верная жена, чьи заботливые, нежные руки обнимали его и снимали усталость? И родительское счастье в полной мере привелось им испытать. А разве можно забыть сверкающие снежные вершины под крылом аэроплана, изумрудно чистое Охотское море, глубокие снега на оперативном аэродроме, ночные полеты среди звезд и волшебный свет полярного сияние за горизонтом, там, впереди, прямо по курсу?

- Командир, подходим к поворотному пункту маршрута! Приготовиться! Р-р-р-азворот влево! Курс сто пятьдесят один градус!
Хороший у меня штурман – думает Крайнов. – Молодой, но и самым опытным в полку не уступит. Надо бы комэску подсказать, что пора его на штурмана отряда выдвигать. Отрядного штурмана, капитана Казьмина, на демобилизацию оформляют, к марту, наверное, уволят – вот тут самое время Зимина представить.

Так, думает командир, но это его не отвлекает и он подтверждает команду штурмана:
- Понял, курс сто пятьдесят один градус! Выполняю разворот! Занимаю эшелон десять тысяч семьсот метров!

И опять тишина в кабине; внизу бесконечные серые тучи, закрывшие землю, а над головой яркое солнце и бездонная синева – на высоте в одиннадцать тысяч метров редко встречаются даже легкие перистые облака.
Капитан взглянул на помощника: Зайцев беззвучно шевелил губами, будто что-то напевал.
- Зайцев, бери управление и переходи на автопилот! Посмотри по карте, теперь сорок две минуты по прямой. Слушай команды штурмана и при доворотах крен держи не больше пятнадцати градусов.
- Понял, командир. Управление принял на себя. Время шестнадцать двадцать восемь. Похоже, по прибытию темно уже будет, но нам, советским асам, все едино когда аэроплан сажать, что днем, что ночью.
- Зайцев, кончай пустомелить, следи за приборами и курс держи.

У правого летчика основная работа приходится на взлет и посадку – здесь четко регламентирована и распределена деятельность всех членов экипажа и, хотя пилотирует в этих случаях обычно сам командир, дел хватает и у помощника. А вот в обычном режиме полета обязанностей у второго пилота не так и много: следить за приборами, прослушивать радиоэфир, вести наблюдение за воздушной обстановкой и подменять командира на отдельных участках маршрута. Дело для Зайцева вполне уже привычное, но в том и заключается необычность летной работы: одинаковых полетов не бывает. Всё вроде, как всегда, всё так привычно и знакомо… Шум двигателей, шорохи эфира в наушниках, стрелки бесчисленных приборов, плотные или прозрачные облака под крылом, горы, равнины, реки или воды океана, солнечный или звездный простор, в котором завис дальний бомбардировщик.

Время замедляет свой бег и о его течении можно судить только по изменяющемуся ландшафту и бешеной скорости срывающихся с плоскости воздушных потоков. И всё так непохоже, всё как в первый раз… Захватывает дух от чувства собственной силы и гордости оттого, что ты можешь вывести двигатели на полную мощность и тяжелая машина подчинится твоей воле. И ты сам, легким движением штурвала и прикосновением к педалям заставляешь её набрать высоту, снизиться или войти в разворот и занять нужный курс … Именно в такие минуты приходит ощущение полета, как особого состояния души, ставшей единым целым с аэропланом в бесконечном воздушном пространстве и как бы вне земного времени. Но в летном деле важней научится управлять не авиатехникой, а собой: самым строжайшем образом выполнять все требования инструкций и наставления по производству полетов - никакие отклонения, неточности или тем, более, вольности не допустимы. Превышение угла крена при развороте, форсированный набор высоты и множество любых других ошибок в пилотировании неизбежно ведут к критическим эволюциям: потере скорости и управляемости, боковому скольжению самолета, срыву в штопор и падению. Может быть поэтому летчики бомбардировочной авиации отличаются какой-то особой степенностью и основательностью от летчиков-истребителей, для которых высший пилотаж и воздушная акробатика почти обязательные элементы даже повседневных полетов.

Как и ожидалось, на дальний привод аэродрома посадки вышли в расчетное время. Солнце уже скрылось за горизонтом, но видимость была «сто на сто» и в черной казахской степи отчетливо различались огни приближения и цепочки фонарей на полосе и рулежных дорожках. Садились по команде руководителя полетов «с рубежа», без дополнительных маневров сразу заняв заданную высоту и посадочный курс.

Земля встретила перелетчиков холодным ветром, резким и сухим. К счастью, ждать автобус долго не пришлось. Уже знакомый водитель «Пазика» как бы обрадовался встрече:
 -О, а я почему-то так и думал, что это ваш экипаж прилетел. – Солдатику хотелось показать себя радушным и он попытался завязать что-то вроде дружеского разговора.
Летчикам приятно было увидеть знакомое лицо, но после пятичасового полета хотелось тишины и покоя. Желания говорить ни о чем не было. Только сержант Калугин вяло поинтересовался: - А, старый знакомый! Ты ещё не демобилизовался? Ну, молодец. Давай, быстрей, вези нас в профилакторий.
Пожалуй, это было общим пожеланием. И только Зайцев мечтал совсем о другом; он думал о встрече с Аленой, стремился к ней и испытывал совершенное смятение чувств.

Если вы увидите на улице мужчину с седыми висками, который, задрав голову и забыв обо всем, смотрит на инверсионный след в голубом небе, можете быть уверены - это бывший летчик.