Ни дня без строчки
Сюжет для небольшого сказания
Так получилось, что Прохор Тупицын прозрел в один день. Нет, он не был до того слепым. Просто всматриваться в жизнь ему было недосуг. Она оставалась за бортами его интересов. Удивительный организм у него был. Большая неудача для науки, что она проморгала этот необъяснимый феномен. Громадные премии мог бы получить тот учёный муж, который заглянул бы, вооружённый любопытством, в этот организм. Он, организм Тупицына, заражён был неиссякаемой жаждой. Как песчаный бархан. Главное, что не воды жаждал он мучительно, его организм. Тупицын это точно знал, поскольку три раза в жизни пытался утолить эту жажду. Один раз из деревенского колодца, когда в юности во всей силе ощутил впервые необычайную жгучую сухость в здоровом своём организме. Второй раз в сельпо, где, странное дело, не оказалось никаких жидких продуктов, кроме кавказских минеральных вод. Третий раз это было на покосе, в престольный праздник, когда не до конца утратившие божью благодать мужики объявили неприкосновенным всё, кроме ключевой воды. Вот этих-то трёх раз ему оказалось достаточным для ясного вывода — вода не утоляет жажды. Так что жизнь его до шестидесяти трёх лет прошла как в зыбком тумане. И из тумана этого выступили вдруг теперешние её очертания, остававшиеся, впрочем, неясными для Прохора и теперь. Мимо его нечёткого взора прошли и женитьба, будто во сне. И незамеченное рождение детей. И прочие детали будней были точно дым.
Очнулся он неожиданно. Засвербело однажды в паху, да так явственно, будто оттуда кто с электродрелью прорывался наружу. Прохор, как ни бесчувствен был, понял — без врача дальнейшей жизни не получится.
Врач был сумрачен. Послал туда, где повертели его на просвет. Равнодушно посмотрел на бумажные картинки, где отпечатаны были два скелета. Оба оказались его, Прохора, остовом в разных видах.
— Вот оно, — ткнул доктор карандашом на серое малое пятно в паху одного скелета.
Главное, что Прохору сделали больнющий укол в живот и сестра строго сказала:
— Пить спиртное нельзя, ни под каким видом — двадцать восемь дней!.. А там видно будет, может пройдёт, может нет…
Прохор вышел за дверь. Тут сидели другие болезные люди с потухшими глазами.
— Как же это так, не пить двадцать восемь дней? — громко изумился Прохор, обращаясь к ним.
Люди с потухшим взором, даже и те заулыбались. Горе понятное…
Странное дело, диагноз Прохора будто и не напугал. Пугало его обстоятельство быть трезвым. Само слово «метастазы», вызывавшее оторопь у других, добавило, удивительное дело, Прохору значения в собственных глазах, он стал чувствовать себя чуть торжественнее, чем в обычном забытье.
Да уж…
Жизнь его стала теперь понятнее. Он стал другим. Главное, что надо было осмыслить этот приговор — не пить двадцать восемь дней!
От этого может быть жизненная польза для организма? Двадцать восемь дней!
Главное дело — дальше-то что? Прохор присел на амбулаторную лавку рядом с другими болезными — осмыслить немыслимое.
— Да мне всего-то полтора понедельника жить осталось, — услышал Прохор обломок здешнего разговора.
И вот пошла светлая его жизнь. Начались светлые его дни.
В первый день увидел он в окне ёлки в снегу. Чудо новогоднее.
«Ах ты диво какое», — ясно выразила его душа. — «Как же это я просмотрел такое?», — продолжила она. Сам Прохор такими нежными и возвышенными чувствами не страдал, но к слогу души прислушивался теперь с удовольствием и отрадой.
И жену он будто впервые увидел. Стал прислушиваться, что о ней скажет ему душа. Душа отнеслась к ней страдальчески.
Телевизор включил зрячий Прохор. И тут же возненавидел наряженного сатаной певца Керкурова. Он выключил телевизор и это был в высшей степени осмысленный и крайне необходимый всякому человеку с ясным трезвым началом жест. Человеку с упорным желанием не откатиться в своём развитии в самое начало.
Жена шаркала старыми тапочками, шла медленно, щадя уже изболевшие, износившиеся суставы. Только ясные, глубокие, с состраданием переживающие дикую новость о болезни Прохора глаза её говорили о бывшей чудной красоте, душевной и природной. Загублен был нелепыми обстоятельствами чудесный человеческий экземпляр. Это, прислушиваясь к голосу души, ясно угадал вдруг Прохор Тупицын.
Жена собралась в магазин продолжить и поддержать чем-нибудь наступивший свет Прохоровой жизни. Печаль души его усилилась. «Неужто за годы нельзя было справить ей шубу какую из серого каракуля?», — попеняла душа бывшему бесчувственному Прохору, приходящему теперь в сознание. — «Серый каракуль к серым глазам», — продолжила душа, — «чудесное было бы сочетание».
Прохор плохо понимал намёки души, но тяжесть какая-то под ложечкой стала знаком непоправимо утраченных, невозвратных возможностей. Изморозь прошла у Прохора от затылка по спине и ниже. Что-то становилось ясно Прохору.
Пошёл шестой ясный день. И ёлка под снегом была видна. И в страдающих серых глазах жены светились жалкие остатки бывшей юности…
И вдруг всё Прохору ясно стало. Шесть дней из двадцати восьми, сказанных обвыкшим к чужой беде доктором, уже миновали.
И это были лучшие дни его жизни и вся жизнь. Он увидал красоту земного, угадал желания души, тоску по несбывшемуся, и искру сочувствия видел в женских глазах — а ведь это и есть почти всё, что человеку нужно бывает в жизни. Если она, конечно, прожита с открытым и ясным незамутнённым взором.
Какая чудная, оказывается, может быть эта жизнь.
Да ещё и внук у него оказался. И первая у Прохора прогулка с ним была. Не весь их зимний поход будем описывать между мелких прибрежных клёнов с висячими гроздьями пернатых семян. Шёл Прохор по одной сторонке кленового ряда, а внучок, которому не было ещё и трёх лет, по другой. Вдруг оказалась прореха в кленовом снежном кружеве. Внук личико оттуда показал и крикнул вдруг громко, так что снежные гроздья дрогнули: — «Де-да-а!..».
И в окне на верхнем этаже появилась и исчезла лохматая голова.
Ух ты каким пронзительным эхом отозвалось всё это в ожившей душе нового Прохора. Ему ничего не надо было, внуку его. Он просто так обозначил присутствие Прохора в своей начинающейся, распускающейся, как кленовая почка весной, жизни.
Тут он, Прохор, и почувствовал, что всё вдруг встало на свои места. И смысл оказался там, где ему полагается быть.
Выходил внук на улицу с одним человеком, а вернулся с другим. Он этого не заметил, конечно...
И тут опять ожила и затрепетала, как поющая птица, душа Прохора. Как же это так? А ведь мог бы он так и не услышать и передумать случившегося с ним теперь, если бы не эти двадцать восемь вынужденных дней становления души…
Жалел ли Прохор туманные свои шестьдесят лет? Нет, до этого его душе за шесть светлых дней развиться не удалось. Эта жалость ему была непосильна. За шесть-то дней становления!..
Но Прохор точно знал уже, не случись у него этих роком назначенных двадцати восьми зрячих дней, он так ничего бы и не узнал о жизни…
И Прохор теперь готовился прожить оставшиеся дни в новом опьянении — в запое жизни. Двадцать восемь дней…
А может и дальше — ах ты ж, Господи!..