В следующее лето мы решили ехать в бабушкин дом в деревне Красивка. На родину отца мы никогда не ездили. Мать его Варвара умерла ещё во время войны, в доме уже никто не жил и он потихоньку разрушался. Я благодарю судьбу, что довелось пожить в Красивке, по-моему, более красивого места нет. Деревня расположена на горе. Местность там вообще холмистая. Из нашей деревни открывается прекрасный вид на много километров вдаль. Если приглядеться, то можно увидеть даже город Чернь, который находится в 5 км. от деревни.
Многие могут сказать что «всяк кулик своё болото хвалит», но когда я разговариваю с людьми, которые побывали в этой деревни, то все отзываются о ней в превосходных степенях. Мне и теперь больше нравятся холмистые местности, чем равнинные, которые мне кажутся скучными, навевающими тоску. И сплошные леса больше пугают, чем радуют. А тут все гармонично: леса, перелески чередуются с полями, ложбинками, оврагами и долинами рек и ручейков. А какая тишина. Когда ты выходишь из поезда, то первое время, кажется, что оглох. И только через некоторое время начинаешь различать некоторые звуки – сначала резкие крики ворон и грачей, сидящих на пристанционных деревьях, потом кудахтанье кур, людской разговор, и оказывается звуков настолько много, что их разнообразие не сравнить с монотонным городским шумом. Наверное, когда многочисленные поколения предков жили в одной и той же местности, то их потомки чувствуют себя комфортно только в аналогичной местности. Сказывается генетическая память.
Дома в нашей деревни расположились на склоне холма в виде огромной буквы «П». Деревня четко ориентирована по сторонам свете, открытой частью на запад, северная часть ближе к реке «Уготь» (так называется река) находится в нижней части холма, по вершине холма – южная часть деревни. Дом бабушки Федосьи был расположен в верхнем южном углу деревни, на пересечении трех дорог.
Незадолго до войны дом пытались сжечь. Видно из зависти, т.к. вся семья перебралась в Москву, сначала старшая дочь - Прасковья (моя мать) потом Фёдор и Феня. Видно это и вызывало злобу и зависть соседей. С одно стороны понять их можно: с приходом новой власти лучше жизнь не стала, были организованы колхозы, трудодни обеспечивались скудным количеством продуктов, да ещё нужно было трудится на своих огородах – иначе просто не проживешь. Выбраться из этой ситуации можно было только уехав в город. А тут ввели паспортную систему, при этом паспорта колхозникам не выдавали, и стали колхозники государственными крепостными. Весь негатив выливался вот на таких новоиспеченных москвичей, как семья моей бабушки Федосьи. Но с другой стороны зачем же живьём–то сжигать, ведь дверь была подпёрта колом, чтобы никто не выбрался. Там же были мои малолетние брат Шура и сестра Нина. Вот такие были нравы.
Большинство деревенских домов были построены из кирпича, не потому, что жители богатые, а потому, что строительного леса мало. Построены дома до революции. Крыши соломенные. Полы в большинстве домов земляные. Планировка домов в основном везде одинаковая: три или четыре окна по фасаду дома, входная дверь, ведущая в сени. Некоторые дома имеют крыльцо. Сени как правило просторные по площади равны половине площади избы. В них хранится сельхоз инвентарь, мешки с зерном, сундук с многочисленными отделениями, в которых находятся крупы, большие караваи ржаного хлеба. Из сеней одна дверь ведет в избу, другая во двор, где находится скотина: корова, свиньи, куры, гуси, козы и овцы. Во двор с улицы ведут также большие ворота, через которые летом выгоняется скотина в стадо. В стаде пасутся коровы и овцы, а свиней и коз пасут дети хозяев. Гуси самостоятельно ходят на реку, куры от дома далеко не отходят. В избе обстановка тоже типовая: в противоположном от двери углу стоят на полке иконы, около них теплится лампада, напротив окон находится русская печь, вдоль окон – широкая лавка и стол. В избе может быть также небольшой шкаф для посуды или сундук для этих же целей.
Русская печь – это целое произведение искусства. Никто не знает когда появилась такая печь на Руси. Русская печь и греет, и кормит, и лечит, и даже моет. Поражают её размеры - иногда она занимает пол избы. Зимой на печи может спать до трёх человек. Это очень рациональное сооружение. Причём каждая печь строится под хозяйку. Печник измеряет рост хозяйки, длину её локтей и по каким-то, только ему ведомым расчетам, начинает класть печку. В ней какая-то сложная система дымоходов, которая позволяет нагревать печь одновременно со всех сторон. Есть печурки, ниша для хранения кочерги и ухватов, загнетки, круглая дырка, в которую вставляется труба от самовара и много чего-то ещё. Русская печь используется для лечения простудных заболеваний. Достаточно было пролежать на печи одну ночь и простуды как не бывало. Мама рассказывала, как она мылась в печке. Сначала печку протапливали, затем убирали из неё угол и золу, клали доску, раздетый человек туда забирался, его закрывали заслонкой и некоторое время он там находился. Человек покрывался потом, все поры открывались, тело прогревалось. Что там финская сауна! Потом человек вылезал, его обливали теплой, а иногда и холодной водой, и тело просто скрипело от чистоты. По обе стороны от печки располагались чуланы, в которых стояли или кровати, или сундуки с зимней одеждой, тулупами, меховыми шапками и другим скарбом.
Приготовления к поездке в деревню начались ещё зимой. Добирались мы до деревни следующим образом: сначала поездом до станции Скуратово (это 8 часов от Москвы), затем пешком 15 км. до деревни Красивка. В деревне в это время было голодно. Только что кончилась война. Все продукты приходилось везти из Москвы. А это ни много ни мало, а килограмм 100. Собирались поехать: отец, мать, сестры Нина и Таня, я, двоюродные брат Анатолий и сестра Света (дети тёти Фени) и бабушка. Отец решил сделать повозку для перевозки продуктов. В магазинах ничего подходящего для изготовления этого передвижного средства не было. Пришлось делать из подручных средств. Получилась эдакая платформа где вместо колёс были подшипники. О том в какую мы историю попали с этой повозкой чуть позже.
Наконец наступил день отъезда. Весь день собирали чемоданы, узлы, мешки. Ведь кроме продуктов питания нужно было взять и другие вещи. Поезд с Курского вокзала отходил в 11 часов вечера. Приехали задолго до отхода поезда. Расположились на платформе. Получилась внушительная гора вещей. Наконец подали поезд. Тащил его огромный черный паровоз. Колеса паровоза были больше меня. Откуда-то из-под паровоза вырывались клубы пара. Поезд остановился. И тут началось что-то невообразимое. Все кинулись занимать места в поезде. Я сейчас не могу объяснить почему это происходило: то ли в билетах не проставлялись номера вагонов и мест в вагоне, то ли это была привычка еще с военных времен брать поезд штурмом. Но это действительно был штурм. Никто ни с чем и ни с кем не считался. Здоровые мужики отталкивали женщин, детей, лезли первыми, захватывали места и успокаивались, уже тихо переругиваясь.
Мы попытались тоже влиться в эту толпу штурмующих. Куда там я получил удар по голове каким-то чемоданом. Нас просто выкинули из этой толпы. Отец, нагруженный мешками и чемоданами, так и не смог даже подняться на ступеньки поезда. «Ах так!» сказал тогда отец – «сейчас мы тоже сядем в поезд». Он достал из какого-то узла фуражку железнодорожника, одел черную спецовку, похожую по форме на железножорожную, вынул странного вида ключ и мы спокойно, чтобы не привлекать внимания, подтащили все вещи к дверям закрытого вагона. У вагона никого не было. Отец открыл этот вагон, мы быстро затащили в него все наши вещи и заняли целое купе. Видно, к такому варианту событий отец был готов и заранее приготовил и фуражку, и ключ от вагона. Он ведь некоторое время работал на железной дороге и знал её секреты.
Подавая поезд под посадку, открывали не все вагоны, для того чтобы на следующих станциях была возможность посадить других пассажиров. Сначала в вагоне никого не было. Потом, когда люди не успевшие сесть в другие вагоны, поняли, что есть ещё один пустой вагон, кинулись к нему. Через несколько секунд вагон был заполнен. И тут прибежал проводник. Он истошно кричал: «Кто открыл вагон?!» Но никто не признавался. И мы, тихо радуясь, тоже молчали. Поезд тронулся и я, свернувшись калачиком, заснул.
На следующее утро часов в 7 утра поезд прибыл на станцию «Скуратово». Мы выгрузили наши вещи на платформу. Вдруг всё кругом потемнело, подул шквальный ветер и началась гроза. Молнии сверкали одна за другой, грохотали раскаты грома. Мы еле успели укрыться на вокзале. Ливень так же внезапно кончился, как и начался. Решили начать свой пятнадцатикилометровый путь. Вытащили все наши узлы и мешки, взгромоздили их на самодельную платформу и поехали. Пока мы тащили нашу телегу по привокзальной площади, она ещё двигалась. Но как только мы въехали на грунтовую дорогу, импровизированная тележка увязла в раскисшей от ливня дороге и встала. Никакими усилиями её нельзя было сдвинуть с места. Она ещё больше увязала в грязи. Отец ни как не мог расстаться со своей идеей – самостоятельно добраться до деревни. Он взвалил на себя самые тяжёлые и громоздкие мешки, посадил меня сверху на эти мешки и пошёл. Но тут его ноги расползлись в жидком месиве дороги, и он чуть не упал. «Не солоно хлебавши» мы вернулись к вокзалу.
Отец пошёл искать, кто бы мог довести нас до деревни. Но в такую даль никто не соглашался ехать. Потом кто-то посоветовал обратиться к местному лесничему, дом которого находился поблизости. Отец пошел. Вскоре вернулся с невесёлой вестью – лесничий куда-то уехал, вернётся к вечеру. Делать было нечего, пришлось ждать. Набежали облака, подул холодный ветер, но дождя, слава Богу, не было. Мы сидели под каким-то продуваемым навесом и никуда не отходили, боясь пропустить возвращения лесничего. И сейчас у меня перед глазами стоит эта унылая привокзальная площадь, платформа, и вдоль платформы стоят огромные липы, на ветках которых сидят черные вороны, и беспрестанно каркают.
К вечеру к нам подошла жена лесника и позвала в дом. «Что же вы сидите на ветру, попросились бы в дом» - говорила она. Вскоре приехал лесник. Видно, ему не хотелось ехать. К нашим уговорам присоединилась его жена, и он, пробурчав что-то, согласился. Не смотря на то, что телега была верхом набита вещами, в ней нашлось место и мне с Таней. Нас полусонных вынесли из избы, и усадили в повозку. В пути я окончательно заснул, иногда только просыпаясь от хлеставших меня веток, дорога проходила в основном по лесу. Только сейчас я думаю, что идея отца с этой убогой тележкой-платформой, была утопичной. По деревенской грунтовой дороге в сухую погоду эту тележку ещё можно было везти, но только пустую. Нагруженная, да ещё таким тяжёлым грузом она застряла бы на первой рытвине. Колёсами ей служили подшипники очень маленького диаметра. Как этого не понимал отец, я не знаю. Ему и мама об этом говорила, но он был страшно упрям, и никого не слушал.
Как мы доехали, я уже не помню. Да и вообще из того лета в памяти остались лишь отдельные эпизоды. Бабушкин дом представлял из себя довольно плачевное зрелище. После пожара его кое-как восстановили, обуглившиеся брёвна обмазали глиной, крышу покрыли соломой. Русская печь, правда, сохранилась.
Во время войны деревня была занята немцами. Особых эксцессов не было, но когда немцы уходили, им был дан приказ сжечь всю деревню. Делали они это как- то неохотно. Всех предупредили и даже помогали вытаскивать из изб домашний скарб. Солдаты ходили по деревне и факелами поджигали соломенные крыши. Рассказывают, что к нашей хижине тоже подошёл солдат с факелом, помочился на угол и, даже не поджигая её, ушел, настолько дом показался ему убогим.
Вот в таком доме нам предстояло провести все лето. Но нам он казался замечательным. Я, конечно, не помню всего, но ощущение радости и свободы осталось. Всплывает такой эпизод. Мы с Таней лежим на, разостланном на траве, одеяле, над нами полог из большой простыни. Анатолий, двоюродный брат(мы все его называли Толька), где-то достал водки, мочит ею хлеб и кормит бабушкиных кур. Через некоторое время все куры заснули. Бабушка выходит из дверей и кричит, видя лежащих во дворе кур: «Ах, мои милые, ах, мои хорошие, как же я без вас!» А мы все смеёмся. Но бабушка Тольку любила и, ничего ему за это не было.
Ещё один эпизод. Мы на речке. Большая компания девчонок и мальчишек, кто купается, кто загорает. Толька искупался и одевается, и вместо носок, надевает зимние варежки. И на удивлённые вопросы отвечает: «Это не варежки, а носки. А это мешочек для пыли», и показывает на отросток варежки для большого пальца.
Ещё одна картина. Отец и Нина собираются в Москву, Нине надо поступать в какой-нибудь техникум или училище. Я прошу меня тоже взять в Москву. Отец, чтобы от меня отвязаться, обещает меня взять с собой. Мы все идём их провожать и тут я понимаю, что меня не берут в Москву. Я чуть не забился в истерике, так реву, что ничего не слышу. Мне горько не от того, что меня не берут, а то что меня обманули. Я продолжаю заливаться слезами и вдруг слышу страшные удары грома, а в той стороне, куда ушли отец и Нина – яркие всполохи молний. Мама мне говорит: «Вот, видишь, ты так плачешь, что даже гроза началась». Я пугаюсь и прекращаю плакать.
И последний эпизод. Мы уезжаем в Москву. В конце лета бабушка дом продала. Что послужило причиной этому я не знаю. Может быть нельзя было иметь две площади в деревне и в Москве, может быть плохие отношения моего отца и бабушки, а может быть элементарная алчность, получить сразу много денег. Правда, много денег бабушка и тётя Феня (бабушка жила у тёти Фени) за дом не выручили, да и потрачены они были очень быстро. Покупатели – семья Токуновых, состоящая из трёх человек, глава семьи – шофёр, жена и дочь – Тамара. Токунов довёз нас до станции Скуратово на своей грузовой машине. Мы ехали в жестком железном кузове, больно ударяясь о борт машины. Мать очень переживала, что продали дом, и мы теперь не сможем поехать деревню.
Лето 1950 или 1951 г.г. мы поехали к тёте Лизе, т.к. в Красивку нам было ехать не к кому. Практически ничего не помню, только сохранилось настроение – какое-то тревожное, неуютное. Нежелательные мы были там гости. Остались в памяти два эпизода: скандал тёти Лизы с соседом из-за территории и как мы с мамой по требованию тёти Лизы воровали в лесу из чужих заготовок дров длинные жерди. Мы не прожили там и двух недель. У родственников отца никогда не было привычки говорить что-то откровенно и прямо в глаза, все из под тишка. Как-то с утра тётя Лиза гундосила себе под нос: «Вот, приехали тут, целой оравой, ничего не привезли». Хотя мы привезли два довольно увесистых мешка с крупой и макаронами. Мать не стала оправдываться или что-то доказывать, собрала вещи, одела нас с Татьяной, и пошла на станцию. Пока мы ждали поезда, подошла тётя Лиза. Стала уговаривать остаться, но мать не вернулась, т.к. от принятых решений никогда не отказывалась.