8-го февраля мне посчастливилось оказаться на творческом вечере Александра Конопатского, приуроченном к его дню рождения. Вечер состоялся в рамках одного из многих творческих коллективов Дома Писателей — ЛитО «Гармония». Вечер вела руководитель ЛитО — Раиса Мечиташвили. Зал был почти полный. Среди присутствовавших я заметил поэтов Алексея Любегина, Бориса Краснова, руководителя Мастерской Ю. Шестакова, Людмилу Новикову, Анатолия Соколова, автора «Антологии русского верлибра» и руководителя ЛитО «Путь на моря», Александра Давыдова, а также писателя и редактора альманаха «Двойной тариф» Владимира Митюка, писателя и публициста Геннадия Тарбеева, писателя, доктора наук, профессора Бориса Титова, председателя Клуба любителей творчества Глеба Горбовского Елену Гришину.
Сел на первом ряду. Аудитория была довольно возрастной и вначале меня это несколько смущало. Вечер открыла Раиса Петровна, чтением стихов о Пушкине. Все молчали как в храме. Понимаю — 8-го февраля Александр Сергеевич был ранен на дуэли.
Первые ощущения от вечера: несколько смутные, но очень тёплые. Раиса Петровна воплощала в себе архетип учительницы русского языка и литературы. Сразу смотришь и понимаешь, затем слушаешь — любовь и трепет почти в каждом слове. Собственно, Раиса Петровна не то, чтобы воплощала, а доподлинно являлась учителем русского и литературы в Санкт-Петербурге и Калининграде в 60-ых годах. Родилась в 1938. Ребёнок блокады. Это я узнал уже позже. Памятные посвящения Александру Сергеевичу читала она, как молитву, и обстановка в зале казалась торжественной.
Вечер прошёл очень быстро и насыщенно, как виртуозно исполненная сюита. Выступление Раисы Петровны было некоторой прелюдией к основному действу. Александр Иванович Конопатский задумчиво сидел поодаль Раисы и с определённого ракурса, в меру небритый, напоминал позднего Мандельштама, особенно, когда улыбался. О судьбе Александра Ивановича я знал не много. Что-то он рассказал на вечере. Литературные поиски поэта начались ещё в 70-ых в одном из старейших Ленинградских ЛитО — «Голос юности». За всё время существования ЛитО (1948-1990 г.) в нём состояло 95 авторов. В разное время туда захаживали Андрей Битов, Александр Кушнер, Иосиф Бродский, Глеб Горбовский и Виктор Соснора. Поэтическое раздолье Ленинграда! Пока за океаном было «Лето любви» у нас было лето ЛитО — феномен достойный серьёзного литературоведческого исследования. И правда, это позднесоветское время отличалось живым интересом к поэзии, появлением множества творческих объединений и союзов, образованием различных поэтических школ. В это плодотворное время и трудился (ибо поэзия — труд) Александр Конопатский, попрекаемый различными критиканами, пока в «Голос юности» не пришёл некто Адриан Протопопов, которого тоже стали попрекать. Александр увидел в Адриане большой талант, сразу его приметил и всячески защищал его стихотворения. Много позже — в 2002 году Адриан победил в конкурсе «Золотое перо России». Можно сказать, что защищая Адриана Протопопова, Александр Иванович выступил как страж её величества Поэзии. Возможно, именно это он отразил в своём стихотворении:
СТРАЖ
Он остался последним стражем –
остальных уж нет никого.
Лишь под сенью его плюмажа
сохраняется статус-кво.
Он в доспехи стоит закован
и не чувствует стали вес,
потому, что однажды слово
положил на весы небес.
И не чуя уже мгновений,
он копья держит луч прямой,
охраняя девять ступеней,
что ведут в золотой покой.
Там, за дверью резного древа
золотая стоит кровать,
и лежит на ней королева,
ей пришла пора умирать,
потому что брошена всеми,
вот один лишь остался страж…
Но уходит смерть в исступленьи,
видя белый его плюмаж!
С Александром Ивановичем мы познакомились, когда я пришёл в ЛитО «Пиитер» с подборкой своих стихотворений. В тот вечер разбирали и стихи Александра. «Страж», — было первое, услышанное мной стихотворение. Я сразу всё понял. Или мне так показалось. Крепкий, как доспех, дольник с каждой новой строкой, словно вдалбливал в меня гвоздь смысла, вёл, точно по винтовой лестнице башни к той самой королеве, которая жива лишь потому, что у неё ещё есть страж. Мысль последнего катрена — по-истине Хайдеггеровская, даже Дугинская. Поэт-страж сродни радиальному субъекту, который даёт бой бытию и небытию, и в битвах этих, в непрестанных схватках со смертью, становится он сам больше смерти, а потому не умирает (ибо тот, кто не боится смерти — не умирает). Эти мысли дрожью пробежали по мне, я их почувствовал раньше, чем успел осознать. А королева — судьба, сама жизнь, поэзия? После прочтения стиха пауза — тишина. Собакам — кость. Напряжение и духота. Вдруг раздаётся: «Подахматовщина», «Тяжеловесно», «Высокопарно», «Романтично» (со знаком минус). В тот момент мне было, и гневно, и смешно. Ведь критиканы сами спилили сук, на котором дружно сидели. Не увидели или не захотели увидеть то, что перед носом, но зарылись в украшательства, которые перед лицом того, что перед носом, можно вообще опустить (ибо суть — не в оболочке, а в ядре). А никто ведь и не сказал «про ядро». И когда понял я, что никто и не скажет, сказал сам. Стало понятно, почему «ей пришла пора умирать».
Не знаю, из-за чего такие же критиканы некогда набрасывались на Адриана Протопопова, но, догадываюсь, что и те, и эти одной породы и суть их нападок одна. Им не понять чувств стража, поклявшегося в верности королеве. Кстати, хотя статья посвящена творческому вечеру Александра Конопатского, думаю, будет уместным представить здесь хотя бы одно стихотворение Адриана Протопопова.
***
Вновь сумерки безгрешны и чисты,
и снова беззащитно – близоруки,
и выпускают ветер на поруки
укачивать бессонные кусты.
И, не взглянув на лист календаря,
окончится, обуглясь, понедельник,
и, бархатом отсвечивая, ельник
сольётся с небом, иглами соря.
И снова к небу млечному спеша,
на сумеречный выбежав просёлок,
на запах свежевыпавших иголок
наколется прозрачная душа.
В стихах Адриана можно проследить некоторую инерцию, заданную символизмом серебряного века, на который критики нынешние смотрят, как на археологическую забаву, они смотрят так, как дети обычно взирают на дедушек, разгадывающих кроссворды — снисходительно. Символизм этот не пёстрый, не яркий, не предрассветный (Ante Lucem) 1900-ых годов, но предзакатный: растушёванный отголосок былых симфоний, который вот-вот в безвестьи потухнет. Мир бессонен, безгрешен, беззащитен, близорук: контуры видимого пропадают в тумане, в сумраке. В этом сумраке зренье близоруко, иначе — плохо видно. Ельник сливается с небом, пейзаж теряет свой контур. И в конце этих туманов, неожиданно для самого себя, нащупываешь явное — накалываешься на иголку, на запах, просто накалываешься. Весь стих оставляет впечатление сна, хождения во сне. Только иголка здесь — не сон. Адриан трепетен и честен в своём мгновенном (поэтическом) микроисследовании души. Он пишет так, верно, из ясности своих ощущений — и веришь им. Что же произошло сейчас, когда при одном упоминании слова «душа» у некоторых литераторов кривится рот и закатываются глаза? Скорбно им, видимо, из-за того, что некогда душу они променяли на сухой аналитизм, семантику на постиронию, истину на закон.
Но вернёмся к главному. Когда Раиса Петровна закончила, Александр Конопатский встал с кресла, и началась основная часть вечера. Стихи о Пушкине были, будто предисловием к главному действу: вокруг всё было пронизано лёгкостью и непринуждённостью. Александр начал с рассказа о «трёх китах» своего поэтического мировосприятия. Это были важные слова и контекст, после которого всё заиграло новыми красками. Одним из «китов» было чувство справедливости. И вижу я, как сейчас вознегодуют критики и скажут, что чувство справедливости у всех разное, начнут мериться им, у кого больше. Ни у кого не больше. Справедливость — одна на всех. Другими «китами» неожиданно для меня оказались влюбчивость и жалостливость (сострадательность). Никогда бы я не подумал о связи этих вещей с поэтическим, хотя связь очевидна. Затем я подумал: «эти же все киты... они присущи детям…». Мозаика сложилась. Во мне отчётливо запел детский голос Пушкина, нежный и влюбчивый голос Кузмина, торжественно-лёгкие напевы Мандельштама. И ведь, правда, условность детского мировосприятия сродни поэтическому. Анакреонтство, непринуждённость, смех ради смеха, нежность ради самой нежности. Настоящий поэт наивен, как ребёнок. Детям можно всё. Поэтам тоже можно почти всё. Поразительная связь: для детей окружающий мир — большая загадка, так и для поэтов. Белые пятна на картах для них никогда не исчезают, только пятна эти — на картах познания.
ПЕСОЧНЫЙ ДВОРЕЦ
Когда впервые я влюбился,
мне было менее пяти,
но маме не проговорился,
тая свой первый жар в груди.
Любовь моя звалась Любашей.
Нас познакомил детский сад,
и невдомёк ей было даже
насколько был я горд и рад,
когда в песочнице детсада
воздвиг дворец в один приём
и получился тот, что надо,
как настоящий! а потом –
делить со мной его жилплощадь
просились все наперебой,
она просилась… что же проще?
Мы стали мужем и женой!
Всех остальных мы взяли в дети
(примерно тридцать душ детей)
но перенаселеньем этим
я не смущался рядом с ней.
И целый час в песочной пыли
держался «брачный наш союз» -
потом нас мамы «разводили»…
О-о… расторженья брачных уз
я не желал, ведь знал, что завтра
не повторится ничего,
знал оттого, что сам был автор
дворца песочного того.
Так легко произнеслись эти слова. Я вспомнил себя. Я вспомнил песочницу, и как родители «разводили», и горечь окончания прогулки, я вспомнил горки и деревья в сквере, вспомнил лопатку и голубей. Я никогда бы этого не вспомнил. Александр сфокусировался на главном. Это истоки поэтического мировосприятия, так наивно и просто — детская песочница. При этом песчаные замки, как нечто иллюзорное, что потом исчезнет, как исчезнет детство, закончится прогулка и пройдёт мимолётная любовь. Наив этого стиха не вычурный, во многом он смягчён бытовщиной: «жилплощадь», «брачный наш союз», «брачных уз», но это ничуть не плохо. Напротив — сопоставляется детское и взрослое, и то и другое смешивается в песочнице. Очень иронично выглядит здесь ямб. Высокопарности нет — лишь намёк на неё. Хорей пресытил бы стих излишней наивностью. Неявно проблёскивает здесь «элемент утраты» — «не повторится ничего», но тон стиха всё равно не приобретает минорный характер. Можно даже исхитриться и подумать, что это антиоммаж на Блоковское: «и повториться всё, как встарь». Стихотворение полностью мажорное, но последний катрен — это даже не минор, это небольшой полутон — дорийский лад. Так и звучит оно: целостно, ясно, как чёткий фотоснимок.
Есть в арсенале Александра и классическое минорное ре-диез. Трагичное, интровертное зафиксированное явление.
КОБЕЛЬ
Сидит кобель с поникшей головой.
Его загривок покрывает иней.
Откуда только взялся он такой,
печальный в этой мировой пустыне?
И что теперь, скажите, делать с ним?
А надо ли? Ах, это слово «надо»!
Я сам в пустыне этой пилигрим,
что в миражах её не видит лада.
Я, прочитавший много умных книг
и ни одну из них порвавший в клочья,
вот так же головой своей поник,
тоскуя о происхожденьи волчьем.
Да, волчье благородно ремесло!
Прощай, кобель, и не лижи мне руки,
Я – человек, но всё ж мне "повезло",
познать нечеловеческие муки.
Поразительная заморозка мгновения. Поразителен сам кобель. Щелчок затвора. Фиксация света. Пустыня безвременья... Прокрутка плёнки…Сочетания кобеля и пустыни невольно рисует раннехристианские пейзажи и рождает образ Святого Антония. Может и точка зрения — его? Знаю, что пальцем в небо, но и это тоже! В конце концов, образ! Противопоставление человека и кобеля. Окобеливание человека и очеловечивание кобеля. Всё — едино! Зооморфизм, антропоморфизм — диалектика! В четырёх катренах даётся диалектическая выжимка, базис, стержень, «сваи мироздания», металлический каркас, подобный каркасу скульптуры; отсечение лишнего, фокус на главном — на материале — на человекособаке, на человеческой душе. Как строго высечены эти четыре строфы. Слышишь стуки молотка и чеканку — твёрдость. Третий субъект стиха — волк. Как поразительно созвучен этот образ и собаке, и человеку. И та, и другой могут стать волком — оказаться на границе с безумием, но это ещё и грешность, зашитая в душу. Волк, как бы крайняя степень зверства и человека, и собаки. Человек что-то мнит, читает умные книги, мыкается от работы к работе, как бездомный пёс. Феномен бездомности — богооставленность. Как семантически насыщены строки. «Не лижи мне руки» звучит как откровение — отрыв человека от животного, от животной природы. И всё же в конце человек, вопреки нечеловеческим мукам, решает, что ему повезло! В отличие от кобеля в «мировой пустыне». Да, человек и сам в мировой пустыне, но он решает из неё выйти, подняться над собой. Человек в конце решает быть человеком! Невероятно. И опять похожая схема, как в прошлом стихотворении, только наоборот: весь стих минорный минор, а последний катрен опять — не мажор, но дорийский полутон!
ТРУБАДУР
О, трубадур, утри Гертруде очи!
Аттракцион страданий начался.
Мартиролог трагедий не закончен,
И то, что было отрубить нельзя.
Так не трави серебряной струною
Гертруде душу страстью a l’amour:
Она уже отравлена виною,
А не вином с отравой, трубадур!
Ты сотвори заранее сирвенту,
О той, что не истёрла башмаков…
И страсть её, как траурная лента,
А смерть – лишь отрясание оков.
ФилигРанное, гРациозное, стихотвоРение. Тот редкий случай, когда приёмы не фантики, а в высшей степени — приёмы для. Очень точные инструментовки на «р» почти в каждой строке и чередование ударных гласных: «и», «у», «о». Звукопись здесь системна. При этом она не вычурна, хотя пересолить ей достаточно легко. В самом названии «Трубадур», две «р». Очень умелая игра с семантикой и звукописными анаграммами: «трави» — «отравой», «виною» — «вином». Стих при этом текуч, очень лёгок, обтекаем, переливания смыслов и звуков от строки к строке. Не вполне ясен финальный образ —«отрясание оков», зато совершенно ясна «траурная лента». При всей лёгкости и игривости стиха, автор призывает трубадура петь о смерти — яркий и уместный контраст.
ДЕМОН
Не демонстрируй, Демон, мощь в Эдеме!
У Демиурга рецидив – мигрень.
Ведь кто в Эдеме, только тот и в теме.
А ты, о Демон, от Эдема – тень.
Не оттого ль по демпинговым ценам
Скупаешь ты эдемские места?
Рядишься с темпераментом отменным,
Снимаешь дивиденты, как с куста…
Ты хочешь демонтировать, о Демон,
Эдем, чтоб Демиургу доказать,
Что ты – не тень, ты сам уже стал темой,
И ты способен свой Эдем создать!
При всей кажущейся наивности и детскости этого стиха в нём прослеживается очень интересный смысл, и подано всё опять в стиле непринуждённой игривости, граничащей с абсурдом, с детской абракадаброй. Некоторые «термины» взрослого мира: «рецидив», «мигрень», «демпинговые цены», «дивиденты» опять оттеняют стихотворение от светлой детской простоты, но оттеняют намеренно и также — непринуждённо. Всё растекается анаграммами: демон почти как Эдем, только наоборот — противопоставление. «Кто в Эдеме, тот в теме» — звучит лаконично и по-ребячьи — то, что надо. При этом нет хаоса, но строгая система. Демон — некая проекция Эдема, его тень. Он не в Эдеме, следовательно, не в теме, следовательно, он сам хочет создать некоторый свой локус, чтоб не быть тенью, но, чтобы быть в теме. Интересно. В конце автор заявляет: «И ты способен свой Эдем создать!» Если отбросить всю игру, смысл прост, но интересен — противоборство Бога (силы света) и Демона (силы тьмы) — борьба за власть Высших Сил. И интересно здесь то, что Александр Иванович наделяет своего Демона даром создать нечто своё. Мысль крамольная для христианства, ведь, известно — Бог всевластен над светом и тьмой. Однако мысль — честная.
ДЖИ
Я сказал: «Ты убей меня или свяжи!». –
и в тебе отыскал все твои «точки джи».
А теперь вот не точки ищу – лишь слова,
но руками никак не попасть в рукава…
Как тебе объяснить, чтобы не было лжи,
Что другая есть женщина с «точками джи»,
И у женщины этой свои есть права,
но руками никак не попасть в рукава.
Ты сияешь! Твои впечатленья свежи,
и в глазах твоих светятся две точки джи…
мне бы свет их напрасный убавить сперва,
но руками никак не попасть в рукава!
И не знаю, что делать и как теперь быть?
Здравомысльем закон естества не избыть:
если послана страсть, то богов не смеши,
а ищи до конца все её точки джи!
Ибо страсть – есть стихия, ей всё трын-трава,
хоть руками потом не попасть в рукава,
лишь потом - чувство долга и чувство вины,
но пока от желания чувства пьяны…
Но я всё же сумел, отыскал я слова
и руками попал, наконец, в рукава,
лишь занозу вины не извлёк из души
и глаза не забыл твои с точками джи.
Четырёхстопный анапест, срифмованный двустишиями строго с мужскими рифмами — чем-то сродни музыкальным третям и триолям, оно и понятно — трёхсложник. Сразу как услышал — запомнил. Почти триолетная рефренность двустиший моментально отпечатывает в памяти этот стих. Кристальная форма, напевность и лёгкость. А ещё автоматически вспоминается Мандельштамовское «Мы живём, под собою не чуя страны»… и «выстреливают» рукава. Насколько правдоподобный образ этих рукавов. Известно, какую физиологическую аналогию имеет этот образ — «не попасть в рукав», но я ещё ни у кого не видел рассмотрение с этой точки зрения. Это, собственно, иносказательно и означает — промах. А здесь он, судя по всему, олицетворяет расставание. Расставание — промах. С небывалой честностью Александр Конопатский признаётся, констатирует горький факт: «Здравомысльем закон естества не избыть». Это звучит просто сокрушающе во всей игривой оправе лёгкого стиха. И откровенность его почти Мандельштамовская, хотя тематика совершенно разная. На двух стульях не усидишь, в рукав не попадёшь. Любовное послание и здесь становится откровением. «Точка джи» — блестящая находка и способ символьно наметить любовный контур. Здесь он подобен орнаменту. То гаснет, то светится, сначала тонет, затем всплывает. Но с небывалой силой всплывает он в конце: «Но я всё же сумел, отыскал я слова\ и руками попал, наконец, в рукава,\ лишь занозу вины не извлёк из души». По-житейски говоря: «Любовь прошла, завяли помидоры». Но как здесь об этом нетривиально сказано. И в рукав-то попал, время всё на места расставило, а заноза вины сидит. Потрясающий рефрен. Сложно писать о таких поражениях. Часто они слишком глубоко в нас сидят, слишком они темны, чтобы о них говорить. Но Александр Иванович говорит. И прежде всего, говорит очень честно. А правда — горька.
ОТЧИЗНЕ
Иные признаются с ходу
тебе в любви «со всей душой»,
к твоим берёзкам, и народу,
и территории большой.
А у меня опять нехватка
глаголов нужных - дефицит!
Вокруг их столько сладких, гладких…
но совесть мне их не простит.
Что стоит, взять из общей кучи
и свой создать из них лубок,
чтоб за похабной лестью сучьей
скрыть истин горестных клубок!
Как сшить любовь и злую правду?
В каких стогах иголки слов
искать, где взять слова-кувалды,
чтоб зга летела из мозгов?
Отчизна, может так случится,
что нужных слов не наберу:
не прилетит ко мне Жар-птица,
дать света моему перу.
Но ты прости тогда поэта,
великодушье прояви,
прими мой честный поиск этот
как объяснение в любви.
Каждое стихотворение Александра Конопатского поражало меня больше предыдущего. Но когда я прочитал стихотворение, представленное выше, я был просто в смятении. Это же чистая визуализация минус-приёма по Лотману. Александр Иванович написал стихотворение о том, как он не может написать стихотворение! Если это не гениально, то очень близко, по крайней мере — это в высшей степени честно. Я читал много стихов о любви к России: и надрывных, и приторно-слащавых, и литературоведческих, и исторических, и философских и ещё невесть каких. Но такого я ещё не читал. Написанное, на основе апофатического вытеснения, это стихотворение по структуре своей (из стихов про родину) напоминает мне лишь одно — «Только» Константина Бальмонта. Нелюбовь обратилась в любовь. Сомнения подкрепили веру. Сгустившийся минор вылился в светлейший мажор. До чего невероятно и хорошо. Этот стих написан изнутри поэта, вразрез тенденциям, мнениям и традициям, представлении о «плохом» и «хорошем», он написан просто — из себя, со всей честностью и честью, присущей всякому большому произведению искусства. Пусть это кому-то не нравится — это подлинно, в это я верю. Впрочем, виртуозная диалектика минус-приёма Александра Конопатского ничуть не умаляет творения других патриотичных авторов, но невольно как бы возвышает себя из общей массы написанного. Александр задаёт себе вопросы: «как?», «где?». Но в вопросах его магическим образом и заключается сам ответ — нужно просто быть верным себе. «Как сшить любовь и злую правду» — вопрос вечный, вопрос диалектичный, вопрос человеческой души, но не Родины. Отчизна здесь — орнамент в исследовании самого себя. И это подлинное исследование явлений — то, чем в сущности и должна заниматься поэзия — вопросами познания, чего? — человеческой души.
КРЕДО
Не с кочки спеси я смотрю на мир,
а с высоты тоски по совершенству.
Мне ненавистны те, кто копит жир
за счёт других и видит в том блаженство.
Не возвышаться над людьми хочу,
но возвышать над пошлостью стандартов,
удобных проходимцу, палачу,
всем тем, кто ставит жизнь людей на карту.
И пусть я – социальный лилипут,
что беден, беззащитен перед веком,
но как поэт, я пребываю тут,
чтоб в нас сберечь, оставить человеков.
Мне в нас угодно чувства пробудить,
те вечные, классические чувства,
что побуждают нас достойно жить,
по совести, по чести, по искусству;
знать - кроме брюха сытого есть мысль
о справедливом, светлом и высоком,
а кроме вилл роскошных, всяких мыз…
есть красота поступка перед Богом.
Это стихотворение подвергалось нападкам со стороны критиков. Критиковали известно что — саму суть поэзии — пафос. Когда Александр Иванович читал этот стих на вечере в «Гармонии» он рассказал про эту историю. Критики тогда спросили его: «А кто тебе дал на это право, кого-то учить, попрекать, мнить о высоком?» Александр ответил: «Я сам себе дал это право». И даже тогда в этом ответе он поступил по чести — сказал, как есть. В действительности, какие права нужны поэту, чтобы говорить о том, о чём он и должен говорить. Бог даёт ему эти права. Век поэт осмеян и попрекаем, век он ютится и мается, век он слышит упрёки, и век он несёт свой крест — слово. Слово он защищает, правду охраняет, честь оберегает! Поэт просто не даёт миру окончательно свихнуться, он пропускает через себя здравый смысл незыблемых вещей, он напоминает о важности нравственных ориентиров, борется с мировым фарисейством во всех инстанциях, он сам, в конце концов, и должен стать сакральным ориентиром — примером милосердия, честности и чести. Спустя два века мы восхищаемся нравственными ориентирами Пушкина и Лермонтова, Фета и Жуковского, ибо за слово своё они могли убить, ибо честь для них была не пустой звук, ибо жили они, или хотя бы старались жить — по чести, и поэтому пошли за ними многие. Давно стали они и поныне остаются нашими путеводными звёздами. Свет их недосягаем. Но мы тянемся к ним. Мы не хотим управлять думами и умами — это вторично, если не третично — мы хотим жить по чести, «по совести, по чести, по искусству». И тянется к ним Александр Конопатский, наследуя нашей русской литературной традиции, основанной на высоких идеалах.
Перехваливать я умею и в сём ответственном случае это сделать побаиваюсь, но как здесь не перехвалить, когда одно только стихотворение «Кредо» — это уже «символ веры» для поэта. Верю, что стихи Александра жить будут долго, что всегда они будут служить опорой в стремлении к высшему.
Вечер закончился быстро. После выступления Александра Ивановича все принялись поздравлять именинника и дарить подарки. Много было сказано тёплых слов. Эти совершенно живые люди, годящиеся мне в дедушки и бабушки, выглядели, как ученики одного класса, как большая семья, в которой действительно царила гармония. И радостно мне стало за то, что столько прекрасных стражей охраняют нас от пустоты, и стоят на страже нашего живого русского слова.