Из воспоминаний ротмистра в отставке Василия Васильевича Воейкова
Невдалеке от Нифаса, на берегу Мраморного моря, раскинулся приморский городок Сан-Стефано, где сосредоточилась теперь жизнь нашего полка, возбужденная присутствием главной квартиры (здесь русско-турецкая война (1877-1878). Часто мы ездили туда "гулять". Там уже открылись кабачки, гостиницы, кафешантаны, которые мы называли "кафе-шайтанами", и много других увеселительных заведений.
Дорога из Нифаса в Сан-Стефано шла равниной вдоль демаркационной линии. В одном месте неширокий, но быстрый ручей, протекая в высоких берегах, пересекал дорогу и чрез него был перекинут каменный горбатый мост. Около этого моста стоял турецкий караул с офицером, а на самом мосту часовой, который при проезде наших офицеров делал ружьем на караул.
По другую сторону моста, шагах в тридцати, вправо от дороги, был каменный колодезь-фонтан, у которого расположился наш пехотный караул. Часто, проезжая мимо, мы видели наших и турецких солдат, мирно беседовавшими у колодца или купавшимися в этом ручейке, оживленно разговаривая каждый на своем языке. Иногда спросим:
- О чем вы говорите?
- Да все про войну разговариваем, как у нас воевали, а он рассказывает, как у них.
- Да ведь вы друг друга не понимаете, о чем говорите?
- Ему-то, конечно, где же понять, - отвечает наш солдат.
- Ну, а ты-то его понимаешь?
- Как же, он рассказывает, как султан евойный с женами своими живет и про всякую домашность.
Наши ухитрялись, ловя подходящие созвучия своих слов с турецкими, составлять из них фразы, а там выходил и целый рассказ. Таким образами велись разговоры наших солдат с турками, и те и другие оставались довольны, в сущности, не понимая ни единого слова, но наговорившись вдоволь.
Вообще непонимание русского языка приводило наших солдат в недоумение, так что, придя еще в Румынию и видя, что их не понимают, они старались кричать, твердо выговаривая слова, предполагая, что те не расслышали, глухие или бестолковые. Но, видя, что это не помогает, они удивленно говорили: "да как же это я ему по-русски говорю, а он не понимает?"
Кончилось тем, что они стали их считать просто дураками и заучивать румынские слова, а выучив несколько таких слов и, конечно, коверкая их по своему, и к ним еще коверкая русские слова, уверяли, что выучились говорить по-румынски и отправлялись разговаривать, причем сильно жестикулировали руками и кричали.
Этот горбатый мост памятен нам потерей одного из наших товарищей. Это случилось так. Отправились как-то мы целой компанией в Сан-Стефано и, проболтавшись день по разным увеселительными местами, вечером собирались ехать домой. Стали набегать тучи и накрапывать дождь, а немного спустя, разразилась страшная южная гроза. Ветер завывал, дождь лил как из ведра, молния сверкала, гром потрясал здания, и темнота была, хоть глаз коли.
Мы сидели в одном из излюбленных кабачков, отложив возвращение домой до следующего утра. Вдруг корнет Брамс объявил, что он сейчас едет в полк. Мы удивились такой поспешности. "Что за фантазия тебе ехать в такую погоду?" говорили мы, представляя все доводы против поездки; но, не смотря на их очевидность, он настоял на своем и, простившись, уехал.
К утру буря утихла, взошло солнце, и вся наша компания отправилась домой в Нифас. Подъезжая к этому горбатому мосту, мы заметили группу всадников, приближавшихся также к мосту со стороны Нифаса. Вглядевшись, мы узнали, что это все наши офицеры. "Что это такое? Куда они едут?" удивлялись мы. Впереди ехал штаб-ротмистр хан Нахичеванский. Я поскакал к нему, он также. Смотрю, лицо у него грустное, озабоченное. "Так ты жив! Я думал, что ты утонул", сказал он мне. Я вытаращили на него глаза. "Кто утонул?" спрашиваю в свою очередь.
Тогда он мне объяснил, что турки донесли, что кто-то из наших офицеров утонул. В это время подъехали остальные офицеры, лица у всех были озабоченные. Присоединившись к своим, мы переехали мост и поехали берегом ручья, на котором стоял наш караул, и шагах в 30 от моста, у самого берега увидали лежащего навзничь нашего корнета Брамса.
Мы сошли с лошадей, сняли фуражки и перекрестились, потом приступили к осмотру. Замечательно, что он сохранил посадку: как сидел на коне и держал поводья, так и лежал теперь на земле. Подошел турецкий офицер и начал рассказывать, как они нашли его. Хан, умевший говорить по-турецки, переводил. Офицер сказал, что лошадь Брамса у них. Оказалось, что он ехал на турецкой лошаденке.
Недалеко от места, где лежал корнет Брамс, берег несколько вдавался в материк и образовывал обрыв, у края которого при осмотре мы заметили следы подков. После долгих рассуждений и догадок и, по словам турецкого офицера, мы решили, что корнет Брамс во время бури, в темноте, сбился с дороги, и, не попав на мост, оборвался с берега, упал в поток и, не могши справиться с сильным его течением, одетый в пальто, утонул.
Невесело было смотреть на такого молодца, сделавшего весь поход, оставшегося целым и невредимым и теперь, почти накануне возвращения домой, утонуть в такой дрянной речонке, которую в обыкновенное время и курица перейдет вброд!
Отнесли мы корнета Брамса в Нифас на его квартиру. Доктора и мы осматривали; знаков насилия не оказалось, но и сабли в ножках тоже не оказалось, хотя она была надета под пальто, застегнутое на все пуговицы и очень туго вынималась из ножен.
Это обстоятельство наводило нас на сомнение, что, не турки ли это, пользуясь темнотой и шумом бури и потока, при проезде корнета Брамса через мост, сбросили его с моста в поток; но наш караул уверял, что ничего подозрительного не слышал.
Вестовой, провожавший корнета Брамса, исчез и спустя довольно времени, был найден в этом же ручье, но по другую сторону моста. Его снесло течением, а лошадь его пропала и, как говорили потом, как будто видели ее у турок в лагере. Вестового торжественно похоронили в Нифасе у церкви.
Корнета Брамса вынесли в Греческую церковь, где наш протоиерей Смелов служил панихиды, на которых присутствовал весь полк. Хлопотали о гробе и об отсылке покойного домой, так как при выступлении полка офицерам было постановлено всех убитых или умерших офицеров отправлять в Россию.
Все было приготовлено. Поручик барон Будберг был назначен сопровождать тело в Крым, где жила старушка, мать Брамса. Утром собрались все офицеры в церковь, перед которой выстроился взвод первого эскадрона под командой корнета Медведева и трубачи.
Когда кончилось отпевание, офицеры вынесли гроб и поставили на артельные дроги, взвод отдал честь, трубачи заиграли похоронный марш, и печальная процессия тронулась по дороге к Сан-Стефано в сопровождении всех офицеров верхами. Когда проезжали мост, турецкий караул выстроился и отдал честь. В Сан-Стефано гроб поставили на пароход, отходивший в Россию. Все произведенные расследования не привели ни к чему, и смерть корнета Брамса осталась тайной навсегда.
Мало-помалу волнение, произведенное этой печальной потерей товарища, улеглось, и жизнь наша опять вошла в обычную колею. Поездки в Сан-Стефано или прогулки в окрестностях деревни, ничего интересного не представлявших, кроме турецких часовых; они охотно с нами разговаривали, и когда мы им давали деньги, то они почему-то не брали.
Смешны они бывали, когда накрапывал дождик, в своих синих длинных, без сборок сзади, шинелях, с таким же колпаком на голове, пришитом к вороту шинели. В этом наряде они напоминали нам сахарные головы.