Сашка был якут. Вернее Сашка был сахаляр. Кто хоть когда–нибудь бывал на Крайнем севере, знает кто такие сахаляры. Это полукровка, «ни то, ни сё». Это уже не настоящий якут и чисто русским не назовёшь его. Сахаляр – это ребёнок рожденный от смешанного брака якута и славянина.
Вот что пишет Википедия про сахаляров. "Внешний облик сахаляров сочетает в себе черты этносов-субстратов в различной пропорции. Источники отмечают, что наиболее устойчиво заметными якутскими признаками как правило остаются характерный оттенок цвета кожи и разрез глаз (эпикантус). В то же время сахаляров отличают высокорослость, широкие плечи, иногда — тёмные волосы, особый цвет глаз”.
Вот и Сашка рожденный от русской мамы и якута папы имел типичную внешность сахаляра. Лицом, напоминающего ангелочка на рафаэлевских картинах, на которых хрупкие и нежные мадонны держали на руках толстопузых младенцев. Сашка походил на такого младенца со своими пухлыми щеками и толстенькими по-бабьи ляжками. Был он рослый, здоровый, широкоплечий. Только разрез глаз немного выдавал в нем якутскую кровь. Переливающиеся ртутью глаза, явно доставшиеся от отца, смотрели настороженно, впрочем, без особой враждебности.
Саша был добрым, весёлым и общительным, но с малых лет у него развилась склонность ко всяким вольностям. Больше того, ему нравилось просто так проказничать и озоровать, насмешничая над кем-нибудь из взрослых.
Он рано созрел как мужчина. В свои шестнадцать лет, выглядевший двадцатилетним здоровым парнем, на которого призывно заглядывались не только девушки, но и женщины постарше, совершенно забывая о том, что он всё ещё, по сути, ребёнок. Ребёнок по паспортным данным, чего нельзя было сказать о его мощной сексуальной энергии, которую он излучал во все стороны. Он излучал её как лампа излучает инфракрасные лучи. Будучи некрасив внешне, вернее некрасив в понимании кинематографа, был совсем не фотогеничен. Но его рано проснувшаяся мужская суть невольно заставляла женщин стремиться на зов его плоти, которую возможно он и сам-то до конца не осознавал.
Ему нельзя было отказать в таком редком умении, как внимательно слушать говорящего собеседника. Сашка слушал как Бог! Если конечно, бог умеет слушать.
Под его пронизывающим прищуром маленьких глаз, что невозможно было разгадать какого они цвета, женщины казались себе такими умными, просвещёнными и необыкновенными, что хотелось ради этого сделать всё, что он попросит. Лишь бы он всегда смотрел так пронзительно, внимая речам и будто незаметно раздевая женщину одним только внимательным взглядом. Иногда казалось, что Сашка в них видит что-то такое, чего они сами понять не могли, и это почему-то пугало и в то же время манило. Под его пристальным взглядом, человеку хотелось расправить крылья и бесконечно говорить о чём угодно, лишь бы он смотрел так вечность. Вот бывает же у некоторых людей, такая выраженная половая энергетика с рождения, которую они даже не осознают вначале сами, да и вообще не осознают наверное никогда.
Сашка рос в деревне, находящейся недалеко от Тамбова. Рос в огромной любви, в окружении большой дедовой семьи, среди многочисленных двоюродных братьев и сестёр. Сашкина неразумная мать сбросив своё якутское чадо на родительские плечи, умотала на Север, на ледяные просторы и холодные пронизывающие ветра.
Кто его знает, почему её, уроженку южных земель тянуло туда в эти суровые и мёрзлые земли. Но одно безусловно, что факт, остаётся фактом.
— Не могу-у-у больше! Не могу-у-у видеть эту твою деревню! — белугой ревела мать, бешено носясь по дому с всклокоченными волосами, выбившихся из толстой русой косы.
— Вот тут, вот тут она у меня в печёнках сидит! — глухо стучала ребром ладони в области шеи.
Швыряла, второпях собирая кое-какие вещи. Отец лишь один раз твёрдо сказал, когда дочь потянулась к детской кроватке.
— Мальчонку не отдам! — глядя на обезумевшую в ярости дочь.
Так что Сашка вырос без матери, под уютным бабушкиным бочком. Обласканный её мягкими руками с ямочкой на круглых локтях. С дедушкиным беспрерывным ворчанием и незаметным вовлечением к сельскому труду.
С ранних лет у Сашки было прозвище «якут» на которое он реагировал спокойно, лишь иронично посмеиваясь. Казалось, что он внутренне даже гордился наверное этим прозвищем. Вероятно ему грезилось это слово таким значимым и величественным, что он с одобрением воспринимал его не противясь.
Но при этом Сашка полностью отторгал свою русскую фамилию. Стоило назвать его по фамилии «Козлов» как он сразу поджимал некрасиво по-рыбьи рот, губы становились тонкими, а в ртутных глазах искрили жёлтые отблески молний далекой Якутии. А уж дать ему прозвище «козёл» исходя из фамилии, наверное никто никогда не решился бы. Потому что Сашкины кулаки были огроменные как арбузы. Сашка громадными кулаками орудовал так ловко, что никому бы не поздоровилось, окажись тот на его пути.
Сашка и сложением был как огромный неповоротливый медведь с наивным лицом ребёнка. Вот взмахивал Сашка своими ручищами раскидав пацанов, расшвыряв словно играючи в уличной драке тяжёлые резиновые шины, так что пацаны с соседней улицы драпали так, что только пыль столбом поднималась на просёлочной дороге. А Сашка садился как ни в чём не бывало со своим детским и наивно-глуповатым лицом на глинистый берег реки с мальчишками из своей улицы. И заводил разговор о незначительном и стороннем, ни словечком не обмолвившись о прошедшей драке.
Так Сашка и рос, время от времени встревая во всякие разборки. То у деревенского клуба парни драку затеют, то гурьбой “стенка на стенку” на разборки шли в соседнее село. Впрочем, сам он не любил начинать ни ссор, ни драк, ни разборок. Но настоящая дружба предполагала вставать и идти, если слышался пронзительный мальчишеский крик, — «Наших бьют!».
Дома Сашка несмотря на свой недюжинный рост и внушительные размеры, был в глазах бабушки и дедушки всегда ребёнком, который как большой кот ластился к бабке, прижимаясь к её круглому боку. Именуя её “мамкой”.
«Мамка» и «папка», были для него дед с бабкой, заменившие непутёвую мать, мотающуюся по далёким северным землям. То ли ради заработка, то ли ради экстрима. Откуда она и привезла когда-то кульком маленького Сашуньку, как потом ласково называла его бабка, считай вскормившая его чуть не с рождения.
Вольная душа матери гнала её маетную и неугомонную судьбу скитаться по «землям каторжан», как говорил Сашкин дед, презрительно скривив рот. Потому что невдомёк ему было понять дочерних блужданий по чужим углам.
Сашкин дед не в пример собственной дочери был основательный и добротный хозяин на своём деревенском подворье. Был он строгий, семью свою большую держал в подчинении и послушании. Только вот дочь так и не удалось приструнить, вероятно поэтому она и не задержалась под его крепким и надёжным плечом. Плечо то крепкое, да давило оно её так, что дочь задыхалась в большом отчем доме.
Не могла она жить в опостылевшей ей с детских лет деревне. Эти куры, козы, коровы и вечное копание в земле, просто напрочь истребили в ней желание быть привязанной к деревне и родной стороне. И бежала она очертя голову на край света, только там чувствуя себя наконец-то вольной пташкой.
А маленький Сашка рос и вокруг него сами собой появлялись женщины. В неполных шестнадцать лет Сашка неожиданно стал мужчиной в жарких объятиях замужней соседки на пахнущем горькими травами дедовском сеновале. Соседке было лет тридцать. Рослая, дебелая, со звонким игривым голосом, она возилась на своем огороде и приходя к бабке за советом или ещё чем, ненароком сталкивалась взглядом с Сашкой.
Сашка здоровался с ней и тут же норовил улизнуть из дома, – какой интерес ему было слушать бабские разговоры? Пока однажды она сама не прижалась к нему ненароком поймав в сенях:
— Сашунь, ты говорил, в детстве, что когда вырастешь хочешь жениться на мне, а я ведь смеялась только тогда.
Она нарочито громко расхохоталась. Сашка только отстранившись виновато пожал плечами. Он совершенно не знал, как себя вести в такой ситуации.
— Кто тебе это сказал? — только и спросил он, слегка нахмурившись.
— Вот, кстати, какой ты был тогда? Чумазый, шкодливый… Смешной… Помнишь, тебе же было лет шесть, наверно?
Сашка кивнул, но промолчал. Ему не очень хотелось вспоминать такое.
— Так вот, это правда я до сих пор не понимаю, почему я в это верила, — сказала дородная Любаня, не обращая внимания на его скромное поведение. Она мечтательно улыбнулась и Сашке даже почудилось, будто высоко вздымавшаяся грудь под ситцевым сарафанчиком сейчас просто выпрыгнет из него упругими шарами.
— "Ох, Санька, Санька неужели ж ты не видишь мои страдания по тебе", — хотелось ей сказать ему. Но, поскольку вслух она не заикнулась сказать об этом прямо, поэтому словно обращаясь к кому-то другому, прошептала горячо дыша ему в ухо, приходи, мол, за полночь к сеновалу и резко отпрянула от Сашки.
Сашка весь вечер бродил по двору раздумывая. Но когда стемнело, он всё же решившись пошёл. Не сказать, что его раздирало любопытство и одолевало желание. Просто решил, – чего не пойти, раз зовут?
Ох, и горяча оказалась Любаня! Она мелко дрожала, обнимая его жаркими руками и что-то бесконечно бормотала в полуобморочном угаре. Сашка и сам не понимал, как и почему у него всё слажено и умеючи получалось, будто он родился с этим.
Сколько их было в Сашкиной жизни потом, этих горячих женских рук, обнимающих его гладкое тюленье тело, что он и упомнить не мог. Одно его постоянно удивляло, – и чего эти глупые бабы в нём находят? А глядя в женские призывные глаза, которые потом умирали с протяжным и сладостным стоном под ним, он сам начинал понимать таинство этого вечного процесса, как само древнее зарождение жизни на земле.
И это глубинное причастие мужской и женской природы поражало его. Уж он то умел хорошо слушать! Слушать зов природы и всё живое, которое ему было неподвластно и одновременно так податливо, как подошедшее Бабкино тесто, в его послушных и сильных руках.
*****
Сашка повернулся на спину. Кровать под ним жалобно скрипнула. Сон не шёл к нему. Опять он лежал с открытыми глазами бездумно глядя в потолок, на котором отсвечивались большим пятном свет то ли луны, то ли единственного фонаря, сиротливо светившем на их некогда шумной улице. Теперь эта улица казалась мёртвой и нежилой. Впрочем она сейчас таковой и была.
Деревня медленно вымирала, сметая как тяжёлым веником, всю молодежь в город. Дома стояли пустые по целому ряду улиц, зияя чёрными проёмами оконных рам.
Отдаленно и глухо гавкнула во дворе собака, затем заурчав, резко замолчала. Снова застыла пронзительная тишина. Сашка отчаянно прислушался. Когда-то в детстве, двор был полон живности, звуки которых доносились из сарая во двор.
Вспомнилось как он маленький, стоя на крыльце вдыхал морозный воздух, который пронизывал его лёгкие. Он чувствовал запах снега, который лежал толстым слоем вокруг его дома. Сквозь тишину зимнего вечера проникали только шорохи засыпающей природы и далёкие звуки леса. В небесах мерцали яркие звёзды и месяц окутывал всё вокруг лунным сиянием.
Сашка глубоко вдохнул. В этот миг ему вдруг вспомнились слова его бабушки: "Зима – время для тепла внутри. Даже когда на улице мороз и снег, в сердце должен гореть огонь доброты и любви".
Ранним морозным утром, дед выходил во двор и слышно было ржание и громкое фырканье лошади. Дед подхватывал вилами копну душистого сена и давал овцам, которые с заутрени начинали блеять в овине. Коровам, шумно вздыхающим в холодном сарае, выпуская из ноздрей клубы белесого пара.
Гуси громко гогоча в морозном воздухе, выходили стайкой во двор, широко расправляя крылья. Гусак вытягивал шею и по-хозяйски важно оглядывал зимний двор, покрытый белым полотном снега. Клубился небесно-голубой дым, поднимаясь столбом вверх от печных деревенских труб.
Жизнь кипела во дворе с самого раннего, сумеречного по-зимнему, утра. Бабка уже вовсю громыхала посудой и гремела вёдрами в сенях. Потом долго возилась в передней, заменявшую зимой кухню и до Сашки доходил аромат её блинов.
Сашка повернулся на бок. Глаза не смыкались, тупо пялясь в темноту ночи.
— "Как так получилось, что он один?" — отчаянно подумалось ему.
Вроде и женщин полно было в его жизни и детишек нарожали ему. Правда все эти детишки были раскиданы по свету и сам Сашка не участвовал в их воспитании. Единственное, что со старшей дочкой от первой и единственной жены связь держал. Остальные сами росли, да и Сашка не испытывал к ним ничего. Чужие ему были эти дети, рождённые от чужих ему баб. Он всех их называл одинаково, не по имени. А просто "мать". Приходя домой, кричал с порога, — Мать, давай принимай сумки, — протягивая огромные пакеты с продуктами. А есть он любил! Помногу и хорошо. Наевшись, тяжело заваливался на диван, — Ох, мать устал я, чёт.
И так к каждой, мать и мать. "Мать, глянь чаво я тебе принёс", Да брось ты мать, брехать"
А глупые бабы сами как мотыльки летели в его объятия, рожали ему разных детей в надежде усмирить этого громадного таёжного медведя. Вот и первый его сын родился там на Колыме, когда Сашке только-только семнадцать стукнуло. А Наташке тридцать пять...
Саша опять стал отматывать мысленно нить своей жизни. Он сызмальства мечтал, чтобы его дом детскими голосами был полон и Сашка бы там как его дед, всем хозяйством заправлял. Чтобы всё подворье кипело и шумело, не угасая, как при деде с бабкой.
Сашка всю жизнь, не понимавший мать и в детстве с укоризной и обидой отстраняясь от неё, прожил получается свою жизнь как она, с её скитальческой судьбой. Мотыляясь по стране и даже на Колыме побывал.
Это когда он по горячке залез в какую-то драку и ему грозила тюрьма. Вот дед и отправил его тогда к матери, чтобы избежать заключения. Сашка избежал тюрьмы, а доли своей, такой же судьбы как у матери, не удалось избежать.
Чем он только по жизни не занимался! В девяностые в бандитские группировки вклинивался. Такие как он, там нужны были и ценились. Сашка обрастал друзьями и связями. Это давало ему жить, не нуждаясь в деньгах. Сашка и не нуждался, умея заработать деньги везде. Только вот как они ему давались, об этом знал только он.
При воспоминании о прошлом, Сашку изнутри стали когтями царапать кошки, стремясь разодрав грудь, выпрыгнуть на белый свет. Вернее в ночь, которая не давала ему в этот раз заснуть. Всё не так делал и вовсе не так прожил свою жизнь, как хотелось и мечталось! Скольких людей он обидел своим буйным нравом, при кажущейся наружной доброте.
В гнев Сашка впадал быстро, разгораясь как спичка. Правда отходчивый был. Через годы и десятилетия появлялся в жизни прежних пассий и они кидались в его объятия заново, забыв прошедшее. Но Сашка опять исчезал внезапно из их жизни, как и появившись из небытья.
Поскитался Сашка по свету вдосталь и в Москве много лет провёл. А вот поди ж ты, вернулся домой в полузаброшенную тамбовскую деревню, о которой всю жизнь грезил, мечтая жить там большим хозяйством, как дед с бабкой. И где он чувствовал себя когда-то счастливым.
Сашка в свои пятьдесят выглядел получше многих своих ровесников, а жизнь такую прожил, что кому-то и на десять жизней хватит, если хорошо разбавить. А бабы по-прежнему вились вокруг него, видя холостого мужика, непьющего и с деньгами, чтобы его как коня запрячь и подёргивая за уздечку, помыкать им. Да только не конь Сашка и узду на него просто так не накинешь...
Просто устал Сашка от всего. Покоя хотел. Хотелось тишины и чтобы время растянувшись, густо и медленно текло как смола. Где не будет суеты этой бестолковой и беготни в погоне за призраками. Ничего не будет. Только вот эти памятные мгновения, когда он свернувшись клубком опять проснётся утром от всполошённого и многоголосого крика петухов. Сладко потянуться, вдыхая запах бабкиных блинов и тут же зажмуриться от дедовского окрика,
— Сашунь, вставай сынок! Подсобить бы мне надобно.
— Ну батя, дай поспать, — сонно откликнется он, зарываясь с головой в подушки.
— Давай, давай подымайся шалопут! Делов невпроворот, надо бы сено переворошить до дождей, — ворчливо отзовётся дед.
Солнце только-только поднялось, а дед с бабкой уйму дел успели переделать. Дед насыпал корму птице, наколол дров, что кучкой лежали у поленницы и ждали Сашкиного пробуждения. Когда он, рядок за рядком, аккуратно уложит их, словно соты, в дровяник. Бабка подоила коров и выпустила из за калитку, пастух их соберёт в стадо и погонит на луг. Прополола грядки и успела к Сашкиному пробуждению напечь блинов.
Сашка по-стариковски закряхтел, переворачиваясь с боку на бок. В груди царапая когтями, рвались на свободу неуемные проклятые кошки. Сашка не выдержав встал. Опустил ноги вниз, нащупав босыми ступнями тапки. Посидел, поддавшись вперёд напряженно прислушался к тишине. Затем тяжело сопя, прошёл на кухню.
Налил воды из стоящего на плите эмалироввнного чайника. Большими жадными глотками выпил всю кружку и с глухим стуком поставил её на стол. Прислонился лбом к холодному оконному стеклу с морозными узорами, за которым расстилалась зимняя ночь. От его дыхания стекло заиндивело. Он как в детстве, провёл пальцем по стеклу круг, стекло в круге стало ясным и прозрачным. Он водил и водил пальцем по стеклу, увеличивая круг и заглянул в него, как в дверной глазок. Белый снег резко очерчивал тени от построек, будто разделяя мир на чёрное и белое. Луна, большая и круглая, как Сашкино лицо, отсвечивающая сквозь несущиеся перья облаков, посмотрела на него странным голубоватым светом прямо в очерченный круг.
В Сашкиных бесконечно ворочающихся в голове непрекращающихся мыслях, луна сейчас была точкой отсчёта, которая давила, глядя на него беспристрастным и холодным светом немого укора. Немого, но настолько пронизывающего, что он не мог забыть все свои прошлые ошибки и прегрешения. Он будто видел сейчас себя со стороны, сам себе принося безжалостный приговор...
Прошло десять минут. Пятнадцать… Сашка по-прежнему стоял у окна. В доме было тихо. "Ах, до чего же сердце щемит от одиночества, от холода, оттого что никого нет кругом", — раздосадованно подумал он, вслушиваясь в своё состояние. Он поёжился от дующего в оконные щели холодного зимнего ветра.
— Вероятно, это просто луна так действует на меня, — пробурчал он недовольно сам себе, теряясь своего неведомого ему доселе состояния, и, снова тяжёло прошлёпал в комнату.
Перед тем как лечь, взбил кулаком слежавшуюся подушку. Посидел несколько минут, безучастно глядя перед собой. Повертел во все стороны взлохмаченной головой, до хруста шейных позвонков, затем выгнувшись потянулся, вздохнул и завалился на кровать. Голова мягко коснулась подушки. Тщательно накрылся одеялом, подоткнув его под себя. Сашка завозил затылком укладываясь поудобнее, Подушка была родная, с самого детства. Сейчас она была как бабкин мягкий живот, к которому он так любил прижиматься в детстве, некстати подумал он. Сашка подложил ладонь под щёку, предвкушая долгожданный сон, избавитель от всех его мучений. "Завтра надо будет выехать отсюда" успел подумать он, перед тем как провалился в глубокий сон.
