Историческое расследование
Теперь о том, что у него там со Сталиным было. Все эти википедии и всё это мандельштамоведение упорно внушают, что именно за эти непотребные и рисковые стишки и отправлен был Мандельштам в первую ссылку. Всё это враньё, разумеется. Истинную причину установить до крайности просто, оказывается. Вот, например, что пишет Сталину по поводу высылки Мандельштама и его жены Николай Бухарин. Довольно-таки экзотической оказывается действительная причина этой высылки в описании второго тогдашнего человека в советском государстве: «О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с Алексеем Толстым, которому нанёс “символический удар” за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену».
Дело было такое. В начале этого рокового 1934-го года Мандельштам жил, как мы знаем, в Москве в общежитии Литературного института. Был там у него несколько безалаберный сосед, писатель Сергей Бородин (писавший под псевдонимом Амир Саргиджан). Однажды этот Саргиджан одолжил у Мандельштама некоторую сумму денег и долго не отдавал. Болезненно вспыльчивый, как мы знаем уже, Мандельштам несколько раз напоминал о долге. Саргиджан легкомысленно отвечал всякий раз, что денег у него нет ни гроша, а как появятся, то тут же и непременно их отдаст.
И вдруг видит Мандельштам, что жена Саргиджана принесла домой большую сумку со всякими вкусностями из соседственной продовольственной лавки. Из сумки выглядывали даже две бутылки вина.
«Ах так, это вместо того, чтобы потраченные денюжки вернуть, кому следует!», взбеленился Мандельштам.
Никогда не умевший контролировать себя, он ворвался к Саргиджану и в истерике потребовал немедленно вернуть причитающийся ему долг. Тут дело и до драки дошло. Более проворный Саргиджан сильно досадил тогда хилому Мандельштаму ещё и физически. Он, этот гнусный Саргиджан, даже влепил по вдохновению пощёчину явившейся на шум жене Мандельштама.
Но этим дело не закончилось. Мандельштам затребовал товарищеский суд — популярный тогда способ разрешения подобного рода конфликтов.
И был товарищеский суд Союза писателей, на котором председательствовал красный граф Алексей Толстой.
Сам Толстой по дороге на разбирательство рассказал художнику Миклашевскому, каким образом его привлекли к этому делу: «Не успел я в Москве появиться, как на другой день сейчас же меня в председатели суда выдвинули. Там они все в этом Доме Герцена перессорились, перегрызли друг друга, по трёшнице занимают, потом, конечно, не отдают, друг друга подлецами обзывают… А теперь вот тащись после обеда вместо того, чтобы вздремнуть… Разбирай тут, кто прав, кто виноват, распутывай литературные дрязги! Но надо тащится, а то подумают, что зазнался. Беда! Там этот Осип Мандельштам у кого-то трешницу занял и не отдал или наоборот…».
Не все, понятное дело, были на стороне Мандельштама. Хорошо знавший скандальную неуравновешенную чету Илья Эренбург (а Надежда Мандельштам и жена Эренбурга так и вовсе были близкими подругами) по поводу предстоящего суда высказался следующим образом: «Да и помимо всего, согласитесь, что кто-кто, а О. Э., сам постоянно не отдающий долги, в роли кредитора, настойчиво требующего свои деньги, — фигура довольно странная».
Суд под председательством Толстого постановил мягко. Было указано, что Мандельштам «выбрал не самый удачный способ» напомнить о том, что долги следует возвращать.
А про то, что Осип Эмильевич подавал иск, собственно, о защите чести и достоинства своей жены и вовсе позабыто было. И именно это нанесло Мандельштаму, как оказалось, особо тяжкую незабываемую обиду.
Семён Липкин вспомнил потом: «Он, Мандельштам, ещё долго и красноречиво бушевал у себя в полутёмной комнате, куда мы, два или три человека, зашли после суда. Надежда Яковлевна вела себя лучше, спокойнее».
Тут-то и созрел у него, Осипа Эмильевича, план. Убийственный при всей его нелепости. Он решил драться на дуэли с обидчиками и оскорбителями своей жены.
Первым делом, конечно, с Алексеем Толстым, не выбросившим Саргиджана и его супружницу из писательского жилищного кооператива.
Второй на очереди был… сам Сталин! С какого такого боку припёка тут Сталин, конечно, спросите вы? Объясняю. Сталин унизил жену Мандельштама следующим неслыханным и совершенно нечаянным образом. Вот какая черезвычайно обидная и даже несколько позорная была подробность в эпопее заселения пролетарских писателей в жилищный кооператив.
Мандельштам, несмотря на высокую (Бухарин) поддержку, не был уверен, что заселение пройдёт без сучка и задоринки. Он всё боялся, что дело это ему не удастся, ведь он не был даже членом Союза писателей, не был членом никакого союза вообще, что было обязательным условием для получения вожделенной жилплощади.
Но он знал об одном негласном правиле, которое придумали местные швондеры и тщательно его соблюдали.
Правило следующее — если претендент на жилплощадь успевал установить там кровать, то всё, его выселить уже не могли.
Так вот, Мандельштам заставил жену ночевать с пружинным матрасом у подъезда жилтоварищества и как только он открылся утром, та сумела, напрягая неимоверно непривычное к таким операциям тело, затащить этот матрас в наобум выбранную квартиру. Чья была эта квартира, история умалчивает.
Почему не сам Ося тащил этот матрас к месту назначения?
А ему, знаете ли, несподручно это было, несолидная это картина — великий русский поэт, наместник Пушкина, можно сказать, в приватизированном культурном пространстве — и вдруг с матрасом на голове на виду у братьев по перу. Непоэтично как-то.
Вот так всё было, но он (Осип Мандельштам!) решил почему-то, что в том позоре и неудобстве, которые обрушились на его жену, виноват лично Сталин. Некоторая логика тут всё же наблюдается. Сталин, решив снять остроту жилищного вопроса для некоторых избранных писателей, и создал предпосылки к описанной выше нелепой ситуации, в которой оказались жена Мандельштама и её матрас.
Впрочем, какими именно путями двигалось на самом деле его, О.Э., потрёпанное сознание, сия тайна велика есть. Известно только, что он решил потребовать сатисфакции. Первым делом от Сталина, потом от Алексея Толстого.
Похоже, он слышал что-нибудь и о дуэльном кодексе. По этому кодексу полагалось дать тому и другому вот именно по «символической» пощёчине. После чего дело завертелось бы само собой.
Но как добраться до Сталина?
Дело ещё в том, что бросивший вызов сам выбирал вид дуэльного оружия. Тут Мандельштам вспомнил, пожалуй, что Сталин и сам был неплохим поэтом, его стихи даже помещены были в хрестоматию. Так что он, Мандельштам решил драться со Сталиным стихами. Тут они были бы наравне.
Не дав себе остынуть он немедленно сочинил эпиграмму на вождя со словами «Мы живём под собою не чуя страны… Он один лишь бабачит и тычет…». Ну и так далее. Все это знают теперь.
Это и была та самая «символическая» пощёчина.
Он эти стихи нигде не записал, но каждому встречному и поперечному читал их с особенным выражением лица и небывалым артистизмом. Наводя ужас вокруг себя. Читал их и Пастернаку, между прочим. Надеялся, что хоть как-то да дойдёт его послание до адресата. Но до Сталина эти стихи так и не дошли. Ответных стихов от Сталина Мандельштам не дождался.
В упоминавшемся письме Николая Бухарина Сталину приписана в качестве постскриптума вот такая строчка: «P.S. О Мандельштаме пишу ещё раз (на обороте), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама и никто ничего не знает».
Именно это навело Сталина на мысль позвонить Пастернаку и узнать, что же случилось всё-таки. И он позвонил.
Во время разговора постоянный мороз по шкуре донимал поэта Пастернака, известное дело, своя шкура дорога: «На протяжении всего этого мучительного для него разговора со Сталиным, — пишет Бенедикт Сарнов, посвятивший звонку Сталина самый подробный разбор, — Пастернака точила одна лишь мысль: знает ли Сталин, что Мандельштам читал ему своё самоубийственное стихотворение? Неужели — знает? А, может, всё-таки не знает?».
Пронесло Пастернака, Сталин, по свидетельству многих мемуаристов, которым Пастернак лично рассказывал эту историю, не говорил ни о каких стихах, ни о какой личной обиде. Не знал, он об этих стихах пока, так выходит.
Прилетело, однако, с другой стороны.
Следом началось то, что печально кончилось.
Теперь наступила очередь Алексея Толстого. Мандельштам некоторое время выслеживал его. Просто подойти на улице и дать пощёчину он не хотел. Нужна была публичность. Понятное дело, болезненная маниакальность, стремительно развивавшаяся, и тут давала себя знать.
Так прошло целых полтора года. И вот как-то Осип Эмильевич, по случаю, заглянул в Издательство писателей в Ленинграде. Там в это время было людно. Но главное — там, в толпе, обнаружился сам красный граф Толстой, его невыносимый обидчик.
Мандельштам целенаправленно и стремительно подошёл к нему и… при всем честном народе дал таки ему пощёчину.
Конечно, особого физического увечия это Толстому не причинило. Удар, конечно, был опять же чисто символический — на больший у Мандельштама просто не было сил. Но жест оказался впечатляющим. И без того «красный» Толстой побагровел до корней волос: такого унижения ему переживать ещё не приходилось.
Событие возымело огромный резонанс, и даже получило национальный окрас. Самый известный тогда писатель на идише Перец Маркиш констатировал:
— О, еврей дал пощёчину графу.
Елена Тагер в своей книге «О Мандельштаме» пишет: «А Мандельштам был искренне удивлён, почему это Толстой (граф, дворянин!) не вызывает его на поединок, к которому поэт начал заранее готовиться — он раздобыл в бутафорской Камерного театра Таирова рапиры, и стал тренироваться».
Мандельштам должен бы знать при том, что русский дворянин, каковым себя не переставал чувствовать Алексей Толстой, ни под каким видом не стал бы драться на дуэли с евреем. Таковым было наследие проклятого прошлого, и оно продолжало действовать.
Ему, Мандельштаму, очень, наверное, хотелось выглядеть при этом Пушкиным, ещё один пунктик его психического нездоровья.
«Впрочем, — продолжает Елена Тагер, — вполне вероятно, что Толстой отомстил Мандельштаму более изощрённым способом: вскоре после этого Осипа Мандельштама арестовали… Так что закончилась эта история весьма печально…».
И инцидент этот и дальнейшие импульсивные неуправляемые телодвижения Мандельштама становились ещё непредсказуемее и опаснее. Так что его решено было на время изолировать от среды, провоцирующей его безумие и удалить его хотя бы в Пермь. Так решили компетентные органы, которым до всего был дело. И, сознаюсь, нет у меня к ним претензий по этому случаю. Слухи о том, что его сослали в Пермь именно за стихи о Сталине, принадлежит самому Мандельштаму. Он об этом распространялся в ссылке не раз.
Однозначно о том, что все дальнейшие гибельные приключения Мандельштама начинаются с сумасшедшей пощёчины, свидетельствует, например, Анна Ахматова: «После того, как он дал пощечину Алексею Толстому, всё было кончено. Толстой был очень одарённый и интересный писатель, негодяй, полный очарования, человек сумасшедшего темперамента; сейчас он мёртв; он был способен на всё, на всё; он отвратительный антисемит, он был бешеный авантюрист, неверный друг, он любил только молодость, власть, жизненную силу. Он был разновидностью Долохова, он называл меня Аннушка, меня от этого передёргивало. Он мне нравился, несмотря на то, что он был причиной смерти лучшего поэта нашего времени, которого я любила, и который любил меня».
Свидетельствует о том и тот необъяснимый вроде бы факт, что сам Сталин как мог пытался облегчить Мандельштаму взваленную самим на себя беду. Он, Сталин, несомненно знал о ненормальности Мандельштама и это, может, даже симпатией и сочувствием отдавалось в его недоступной для невооружённого взгляда натуре, в его неимоверных представлениях о пределах добра и зла. Резолюция Сталина на письме Бухарина тоже кажется невообразимой: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…».
Для чего же Сталину нужно было спасать Мандельштама? Тут действовал давний большевистский постулат, привитый партийному сознанию ещё дедушкой Лениным — «в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится». Сталин поступил тут как мог бы поступить рачительный хозяин — он вербовал своим обаянием и прочими дарами всех, кого можно было включить в систему строительства нового небывалого мира. Так он поступал даже с сомнительным материалом. А вдруг!
Сталин, как никто другой в его партии знал насколько действенной бывает в воспитании масс экзальтация юродивого. Да и в стихах Сталин тоже кое-что понимал. Не вынашивал ли он уже идею сделать Осипа Мандельштама большевистским Василием Блаженным? Не потому ли такой простор был в «Правде» для его невнятных стихов, которые можно ведь было выдать за откровения. За озарения того, кто ближе всех к невозможной истине. Так всегда было с юродивыми. Партийный юродивый! Я уже писал о том, сколько шизофреников было в ленинской партии, и как гибельно и победно сплочены они были против здравого смысла. А тут вот он, исключительный образец, идеологический таран нового немыслимого качества.
Сталинская резолюция на письме Бухарина продолжала своё благотворное действие и в воронежском житье четы Мандельштамов, которое ссылкой язык не поворачивается назвать. Википедия, как обычно, лжёт: «Жили в нищете, изредка им (Осипу и Надежде) помогали деньгами немногие не отступившиеся друзья. Время от времени Осип Мандельштам подрабатывал в местной газете, в театре».
На самом деле все было с точностью до наоборот. Жизнь Мандельштамов в Воронеже, подробнейшим образом исследовал местный историк Николай Сапёлкин. Он сумел добиться доступа к местным архивам, и вот что оказалось. В Воронеже «несправедливо преследуемый властью» Мандельштам занимает высокооплачиваемую должность заведующего литературной частью в местном драмтеатре, работает в радиокомитете, в газете «Коммуна», ведёт литературные курсы при журнале «Подъём». Периодически он получает гонорары за сделанные ранее переводы. Кроме того, поэту в качестве помощи регулярно присылают и привозят деньги коллеги и знакомые из Москвы. Свою московскую квартиру супруги сдают в аренду. Согласно цифрам, приводимым Сапёлкиным, среднемесячный доход Мандельштама составлял около 2000 рублей. Это при том, что зарплата воронежского рабочего составляла в то время около 150 рублей.
Материальный достаток позволял семье снимать квартиру в новом доме, хорошо питаться, баловать себя винами, посещать все, которые стоили их внимания, культурные мероприятия — концерты, спектакли, кинопремьеры. Отбывая высылку, Мандельштам даже съездил на отдых и лечение в тамбовский санаторий, где встретил Новый 1936 год.
Он нисколько не угнетён своим положением «гонимого» и затурканного властью: «Здесь… зимний рай, красота неописанная. Живём на высоком берегу реки Цны. Она широка или кажется широкой, как Волга. Переходит в чернильные леса. Мягкость и гармония русской зимы доставляют глубокое наслаждение. Очень настоящие места…».
В Воронеже Мандельштам напишет стихотворение, которое, по мнению Иосифа Бродского, например, стало вершиной его творчества. Это «Ода Сталину».
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали.
Бредом несколько отдаёт, но суть ясна. Сталин для Мандельштама — солнце, которое он увидел, вдруг прозрев. И отныне он станет его отцом родным, так для всякого новорождённого становится навек родным тот, кого он первым увидит только что прозревшим оком...