Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Ваш дежурный по XIX веку "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" всякий раз не без удовольствия открывает новый месяц, представляя на суд уважаемого читателя плоды собственных трудов, поисков, сомнений и... вдохновения, конечно! Писать без вдохновения - невозможно. В этом я полностью согласен с князем Петром Андреевичем Вяземским, которого друзья постоянно упрекали за то, что-де стихов пишет преступно мало, а он, даже не пытаясь оправдаться, искренне недоумевал - как можно сочинять без вдохновения? Именно поэтому я уже четвёртый месяц пишу лишь то, к чему душа лежит, забросив подалее циклы, требовавшие нудной и кропотливой работы. Как можно догадаться, "Однажды 200 лет назад..." к таковым не относится. Раз так - полюбуемся ещё одним весенним пейзажем, да и в путь, пожалуй!
Как мы помним, март заканчивается для Пушкина возвращением из вояжа в Кишинёв и перепискою (втайне для него, конечно) Воронцова с Петербургом, в которой наместник запускает в действие пружины механизма, позволившего бы убрать надоевшего ему беспокойника из Одессы вовсе. Тут как раз и разворачивается главная интрига, окончательно выявляющая роли обоих персонажей в начавшейся с осени прошлого года драме. Но если тогда нам казалось, что Пушкин очевидно несправедлив к своему патрону (ну что, право, взъелся? Личная антипатия никак не объясняет его откровенного неприятия Михаила Семёновича как личности), то с весны сего года Воронцов и в самом деле выглядит не так-то уж и благородно. В апреле - вновь за спиною Пушкина - он пишет к статскому советнику и доброму знакомцу ещё по службе в Лондоне у отца его Семёна Романовича Николаю Михайловичу Лонгинову. В 1824 году Лонгинов числится при Государственной коллегии иностранных дел (значит - заход к Нессельроде, но с "другой стороны"), а ещё он - весьма доверенное лицо у Императрицы Елизаветы Алексеевны, был её секретарём, и частенько сопровождал последнюю в заграничных её поездках, за что и жалован золотою табакеркой с бриллиантами и вознесён до действительного статского советника (т.е. возможен заход к Императору через Императрицу). Тонко!
- "... À propos de молодых людей, я писал к гр. Нессельроду, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина. На теперешнее поведение его я жаловаться не могу, и, сколько слышу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде, но, первое, ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености, другое — таскается с молодыми людьми, которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много; он думает, что он уже великий стихотворец, и не воображает, что надо бы еще ему долго почитать и поучиться прежде, нежели точно будет человек отличный. В Одессе много разного сорта людей, с коими эдакая молодежь охотно видится, и, желая добра самому Пушкину, я прошу, чтоб его перевели в другое место, где бы он имел и больше времени, и больше возможности заниматься, и я буду очень рад не иметь его в Одессе"
В конце апреля в ещё одном письме к Лонгинову Воронцов вновь давит на ту же точку: "О Пушкине не имею еще ответа от гр. Нессельроде, но надеюсь, что меня от него избавят". Кажется, антипатия достигла апогея взаимности. Безо всякого сомнения, подливает маслица в огонь и гений интриги Александр Раевский, откровенно забавляющийся сталкиванием двух личностей, едва ли догадывающихся о том, какие роли и по злой воле какого тайного кукловода они исполняют.
А что же сам Пушкин - к апрелю вряд ли подозревающий, что замышляет наместник? Перво-наперво, он крайне сдержанно (но не без раздражения) адресуется к брату Льву - этому беспечному разорителю, бескорыстно снабжающему списками с его стихов едва не половину потенциальной читательской аудитории России.
- Вот что пишет ко мне Вяземский:
«В «Благонамеренном» читал я, что в каком-то ученом обществе читали твой «Фонтан» еще до напечатания. На что это похоже? И в Петербурге ходят тысяча списков с него — кто ж после будет покупать; я на совести греха не имею и проч.». Ни я. Но мне скажут: а какое тебе дело? ведь ты взял свои 3000 р. — а там хоть трава не расти. — Все так, но жаль, если книгопродавцы, в первый раз поступившие по-европейски, обдернутся и останутся в накладе — да вперед невозможно и мне будет продавать себя с барышом. Таким образом, обязан я за все про все — друзьям моей славы — черт их возьми и с нею; тут смотри, как бы с голоду не околеть, а они кричат слава! Видишь, душа моя, мне на всех вас досадно; требую от тебя одного: напиши мне, как «Фонтан» расходится — или запишусь в графы Хвостовы и сам раскуплю половину издания. Что это со мною делают журналисты! Булгарин хуже Воейкова — как можно печатать партикулярные письма — мало ли, что мне приходит на ум в дружеской переписке — а им бы все и печатать. Это разбой; решено: прерываю со всеми переписку — не хочу с ними иметь ничего общего. А они, глупо ругай или глупо хвали меня — мне все равно — их ни в грош не ставлю, а публику почитаю наравне с книгопродавцами — пусть покупают и врут, что хотят... Мне сказывали, что ты будто собираешься ко мне; куда тебе! Разве на казенный счет да в сопровождении жандарма. Пиши мне. Ни ты, ни отец ни словечка не отвечаете мне на мои элегические отрывки — денег не шлете — а подрываете мой книжный торг. Куда хорошо.
Хорошего и в самом деле немного. Помнится, ранее мы уже пытались исчислить хотя бы приблизительно читательский потенциал Империи: едва ли он превышает пару десятков тысяч. Возможно, и того менее. Принимая во внимание размах эпистолярного жанра, т.е. личной переписки меж ними, можно допустить, что пара-тройка тысяч уже прочла "Фонтан" до его издания. Спасибо всем: братец Лев, добрый папаша Сергей Львович, брат его Василий Львович, Тургенев и кто там ещё... Вослед летит письмо князю Петру Андреевичу:
- Сейчас возвратился из Кишинева и нахожу письма, посылки и «Бахчисарай». Не знаю, как тебя благодарить; «Разговор» прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения. Суждения неоспоримы. Слог твой чудесно шагнул вперед. Недавно прочел я и «Жизнь Дмитриева»; все, что в ней рассуждение — прекрасно. Но эта статья tour de force et affaire de parti (чудо ловкости и дело партийное - "РРЪ"). Читая твои критические сочинения и письма, я и сам собрался с мыслями и думаю на днях написать кое-что о нашей бедной словесности, о влиянии Ломоносова, Карамзина, Дмитриева и Жуковского. Авось и тисну... Повторяю тебе перед евангелием и святым причастием, что Дмитриев, несмотря на все старое свое влияние, не имеет, не должен иметь более весу, чем Херасков или дядя Василий Львович. Разве он один представляет в себе классическую нашу словесность...?.. и чем он классик? где его трагедии, поэмы дидактические или эпические? разве классик в посланиях к Севериной да в эпиграммах, переведенных из Гишара?.. Теперь поговорим о деле, то есть о деньгах. Слёнин предлагает мне за «Онегина», сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе — а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости — мне необходимой. Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии... то есть или рыбку съесть, или на... сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле. Как бы то ни было, готов хоть в петлю... Брата я пожурил за рукописную известность «Бахчисарая». Каков Булгарин и вся братья! Это не соловьи-разбойники, а грачи-разбойники. Прости, душа — да пришли мне денег...
Любопытное письмецо... Во-первых, из него становится понятно, что те самые три тысячи за "Бахчисарайский фонтан" к апрелю ещё не получены, а некоторая неназванная сумма, что Вяземский отослал Пушкину в марте, вероятно была либо авансом от издателя, либо (а мне кажется, что так и есть) - собственными деньгами Петра Андреевича, которые он отправил сразу по заключении сделки, зная крайнюю нужду в них поэта. Ничем иным фразу "да пришли мне денег" не истолковать. Крайне радостно, конечно, предложение издателя Ивана Васильевича Слёнина - продать ему "Онегина" за "сколько Пушкин хочет". Уже в марте следующего года простенькое - без иллюстраций (спасибо снова братцу Льву, "не услышавшего" пожеланий автора) издание первой главы появилось на свет. Продавался "Онегин" в книжном магазине Слёнина "у Казанского моста, по 5 руб., а с пересылкою по 6 руб." Несмотря на то, что цена по тем временам была страшно высокой (на 5 рублей можно было купить воз сена или, к примеру, больше пуда отменной говядины, в первые две недели было продано 700 экземпляров.
Иван Иванович Дмитриев. Милейший, деликатнейший, почтеннейший, благовоспитаннейший Иван Иванович... Мы уже как-то, помнится, обсуждали на страницах "РУССКАГО РЕЗОНЕРА" эту занятную тему: нелюбовь Пушкина к Дмитриеву, споры (и даже ссоры) о нём с Вяземским, и вообще - странное неприятие Пушкиным Москвы и всего московского.
- Пушкин... не любил Дмитриева, как поэта, то есть, правильнее сказать, часто не любил его. Скажу откровенно, он был, или бывал, сердит на него. По крайней мере, таково мнение мое. Дмитриев, классик, — впрочем, и Крылов по своим литературным понятиям был классик, и еще французский, — не очень ласково приветствовал первые опыты Пушкина, а особенно поэму его «Руслан и Людмила». Он даже отозвался о ней колко и несправедливо. Вероятно, отзыв этот дошел до молодого поэта, и тем был он ему чувствительнее, что приговор исходил от судии, который возвышался над рядом обыкновенных судей и которого, в глубине души и дарования своего, Пушкин не мог не уважать... (П.А.Вяземский)
Вот оно что... Бедный изысканный Иван Иванович! Сравнение с дядею Василием Львовичем!.. Ах, кабы знал он, как нападал на него Пушкин в спорах с Петром Андреевичем, открыто предпочитая московскому баснописцу петербургского - Крылова. А вы почитайте теперь, с какой деликатностью обращается к Пушкину Дмитриев, благодаря его за присланный томик "Бориса Годунова":
С душевною благодарностию принимаю ваш драгоценный подарок, милостивый государь Александр Сергеевич, и между тем нетерпеливо буду ждать минуты, в которую могу повторить вам лично мою благодарность и пожелать вам возможного благополучия на всю жизнь вашу. Обнимает вас преданный вам Дмитриев старый.
... или вот ещё... Едва ли можно выразить признательность более изящно и изысканно!
Милостивый государь Александр Сергеевич. Всем сердцем благодарю вас за альманах и за все прекрасные цветы собственной вашей оранжереи, равно и за песнь "Онегина", хотя я вздохнул, что она последняя и герой ваш отложил путешествие свое по любезной отчизне.
"Думал ли я пережить его..." - так напишет Дмитриев, узнав о смерти Пушкина. Кстати, пережить его 77-летний москвич смог лишь на восемь месяцев. Даже извечный хулитель, кажется, всего на свете - яростный Белинский не смог не отдать баснописцу дань уважения: "Дмитриев принадлежал к числу примечательнейших людей прошлого века и примечательнейших действователей на поприще русской литературы". Но - как видим - у Пушкина были свои резоны в отношении почтенного Ивана Ивановича. Ещё раз слово Вяземскому (насколько князь объективен - оставим на его совести):
- "... бывал он злопамятен, не только в отношении к недоброжелателям, но и к посторонним, и даже к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними. В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою... Как бы то ни было, споры наши о Дмитриеве часто возобновлялись, и, как обыкновенно в спорах бывает, отзывы, суждения, возражения становились все более и более резки и заносчивы. Были мы оба натуры спорной и друг пред другом ни на шаг отступать не хотели. При задорной перестрелке нашей мы горячились: он все ниже и ниже унижал Дмитриева; я все выше и выше поднимал его. Одним словом, оба были мы не правы. Помню, что однажды, в пылу спора, сказал я ему: «Да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву». Пушкин тут зардел как маков цвет; с выражением глубокого упрека взглянул на меня и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: «Как, я завидую Дмитриеву?.."
Мы, впрочем, порядочно отвлеклись, каюсь, я снова не смог уложиться в одну часть, а это значит, что уже совсем скоро наше путешествие по апрелю 1824-го будет продолжено, для чего мы покинем Одессу и перенесёмся много севернее.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
