Фронтовик из Волгограда, защитник города на Неве Олег Дмитриевич Соболев накануне большого праздника – 80-летия снятия блокады Ленинграда - рассказал, почему так важно было не сдать город врагу.
- О 900 блокадных днях существует множество военных мемуаров, художественных и публицистических произведений, - говорит Олег Дмитриевич. - Кажется, в них всё сказано о героическом подвиге Ленинграда, за который он удостоен звания города-героя. Однако время отодвинуло те трагические события на столько, что многие граждане в странах СНГ, стали забывать страницы военной истории.Как боец истребительного батальона, затем Отдельной стрелковой бригады морской пехоты, я прошёл через все 900 блокадных дней.
Что видел я и пережил, как рядовой блокадник. В июле 1941 года, я добровольно вступил в 78-й истребительный батальон войск НКВД. Такие батальоны создавались из молодых ребят допризывников и людей старших возрастов, освобождённых от службы в армии по уважительным причинам. Эти батальоны несли патрульную службу только при фронтовой полосе, куда фашисты засылали множество диверсантов, террористов, парашютистов. Они портили линии связи, убивали ответственных работников, распространяли панические слухи. Вооружены эти истребительные батальоны были плохо. Мы имели старинные английские винтовки и ограниченное количество патронов. Но, случилось так, что нам пришлось столкнуться лицом к лицу с фашистами.
Расскажу о моём участии в первом бою у станционного посёлка Стрельна, который находится в 7-ми километрах от моего родного Петергофа.В ночь на 23 сентября 1941 года, наш истребительный батальон был выведен по тревоге из Петергофа и утром занял готовые к обороне позиции, оставленные подразделениями 8-ой армии. Командир батальона Маракуев договорился с флотскими наблюдателями о поддержке батальона с кораблей. Получилось так, что каждую атаку фашистов линкор «Октябрьская революция» встречал огнём своим крупнокалиберным орудием и атаки срывались. Наше появление сразу заметил противник и открыл миномётный огонь. Я и мой одноклассник Костя Артамонов сидели в большом окопе, передняя часть, которой была накрыта толстыми досками. Мы укрылись под ними вовремя, потому что небольшая ротная мина разорвалась прямо над нами. А бой разгорался, он продолжался целый день. Конечно, фашисты могли снять и уничтожить наш батальон, так как превосходили нас численностью и вооружением.
Наш истребительный батальон, потерявший в бою более ста человек, по приказу, уже в сумерках оставил позиции и вернулся в Петергоф. Здесь царила тишина, местами из маскированных окон, пробивался электрический свет. Командир отпустил меня поужинать домой. Мама бросилась меня обнимать, потом я обнял отца и мы сели за стол. Мама объявила, что зажарила последнюю курицу, а на гарнир жареную картошку. Ужин получился царский. Однако мама продолжала стоять у плиты, спиной к нам. И тут мы услышали её плачущий голос: - если его убьют, я этого не переживу. Я бросился её успокаивать и под конец сказал, что если каждый будет отсиживаться дома, так, кто же защитить страну.
Я взял свою винтовку, которая стола в уголке, у входа в комнату, а рядом висел мой школьный портфель, дорогой подарок отца. Мы попрощались, и увидел я своих родителей только в 1946 году и то на территории Латвии, куда их загнали фашисты, как рабочую силу. А тогда был ночной 10-киломметровый марш батальона из Петергофа в Ораниенбаум. Этот город дал своё название Ораниенбаумскому пятачку, который обороняла Приморская группа наших войск.
Мы заняли холодную, с разбитыми стеклами школу, обживаем её, готовясь к предстоящей зиме. Настроение немного поднимается, когда нам выдают тёплое белье, ватные фуфайки и ватные брюки, шинели, валенки. Но с желудком проста беда, потому, что нормы хлеба снизились до минимума.
300 граммов хлеба – зеленоватый, сырой массы, пахнувшей жёваной травой, да котелок воды, в котором плавают одна-две кожурки от гороха, составляют всё наше меню. А для гражданского населения нормы ещё ниже. Рабочим – 250 граммов, иждивенцам и детям – 125.
Город стоит тихий, заваленный сугробами снега, как бы прислушиваясь к звукам переднего края, где то и дело возникает пулемётная перестрелка, сериями рвутся снаряды и мины. Ко всему этому все привыкли, так же как и к регулярным огневым налётам на мирные кварталы Ораниенбаума. Немцы бьют по улицам, по гавани, по отдельным крупным зданиям. Но убегающих в укрытия не увидишь – люди не могут бегать. От истощения, движения их стали медленными, а чувство опасности притупилось.
Страшно это лицо голода, с неподвижными глазами, бескровными щеками, с отсутствием мимики. Человек любого возраста выглядит как старик, дряблая кожа, кости, жилы. Больше хочется лежать, потому что даже сидеть – больно. А желудок, словно напрямую соединён с мозгом и шлёт туда лишь одно требование: «Есть!», «Хлеба!».
Никогда раньше я не знал, что такое чувство голода – не перед обедом, из неделю в неделю, из месяца в месяц. Я не пытался даже представить себе, что чувствует путешественник, затерявшийся в снежной пустыне без продуктов, когда читал об этом в каком-нибудь романе. Умозрительно, с ходу это не получается. Ведь читая это, ты знаешь, что подойдёт час и сядешь за обычный обед из трёх блюд.
Написал я эти строки, и вспомнил один эпизод. Как-то на телевидении шла передача, в ходе которой обсуждалась ситуация о голодающих ленинградских блокадниках. Тогда мне запомнилась реплика одной девушки, которая высказалась в том смысле, что она, эта девушка, запросто могла бы прожить целую неделю без хлеба. Не иначе, она рассчитывала на пирожные.
Мы, блокадники, связанные чувством голода со зверским обликом врага, фашиста, потому что, делая ставку на уничтожение советских людей, он взял на вооружение и голод. Я – уже опытный блокадник знаю, что излишняя изобретательность в поиске съестного, убийственна. Я понял это, съев «кашу» из семян редиса, купленных за 50 рублей стакан. А какой вид был у этой «каши»! Настоящая гречка – коричневатая и рассыпчатая. Но уже после третьей ложки, проглоченной тошнотворной массы, я почувствовал себя плохо. Голова закружилась, в желудке начались спазмы. Наверное, меня выручил тренированный организм бывшего спортсмена. На другой день я с трудом поднялся, чтобы заступить в наряд, ноги были, как из ваты.
Но вообще в батальоне лучше, чем в городе. Тут коллектив, спасительная сила товарищества. Лёшка Панфилов, увидев, что я отравился варевом, тут же влил мне в горло кружку воды, заставил промыть желудок...
Не раз я видел на улицах блокадного Ораниенбаума, как идёт закутанный, во, что только можно человек, потом остановится и мешком опускается в снег. Помощь ему уже не нужна – его убил голод.
Наступает весна. Выйдешь из прокопчённого, затхлого помещения, вдохнешь потеплевший воздух, взглянешь на капель, на голубеющее небо и думаешь: «Скорей бы растаял снег, а там и травка появится – лебеда, крапива, может на огороде что-то взойдёт – всё еда!».
Вместе с надеждами на перемены к лучшему, весна принесла и дополнительные заботы. Власти города развернули борьбу за ликвидацию последствий голодной зимы, за жизнь каждого человека. Город сильно загрязнён, на улицах встречаются не захороненные трупы. С наступлением тепла это может повлечь эпидемию. В конце марта трудоспособное население мобилизуют на очистку дворов и улиц ото льда, снега, нечистот. Вышел на такую работу и весь личный состав истребительного батальона.
Вместе со всеми я скалываю лёд возле школы. После нескольких ударов ломом, дыхание перехватывает, а руки отказываются повиноваться.
После всеобщих субботников город преобразился. В нём даже начала работать баня. И вот мы строем отправляемся смывать накопленную за зиму грязь. В бане холодина, промерзлый цементный пол согревается наверно только летом, но горячая вода есть. А это совершенно небывалое чудо! Кости блаженно ломит, когда окатываешь себя из тазика. Но что за вид у всех моющихся?! Настоящие дистрофики со старческой кожей, тонкими ногами и руками и словно разбухшими суставами. Я гляжу на своё невесомое тело и не могу сдержать вздоха: «Разве это я? Да, я! Только совсем другой. Мои мускулы сожрал голод, натравленный на нас Гитлером.
В моей памяти не редко возникают эпизоды войны и блокады, и пришло желание отразить всё это в стихах. Так постепенно рождались главы поэмы, под названием «Жестокое эхо войны». В ней есть такие строки:
Красавчиками были до войны,
Дистрофиками сделала блокада.
Нам хлеб и булки приносили сны,
Но только просыпаться было надо.
Да, это было так.
И я теперь отчётливо осознаю, что железная рука войны лишила меня юности, молодости, тех перспектив, которые я связывал с мирным будущим.
Весна 1942 года. Я уже не боец истребительного батальона, а больной, находящейся на излечении в батальоне выздоравливающих. Первые дни я лежал с полным истощением и начавшейся цингой.
Теперь выхожу в сосновый парк и набираюсь сил. Хлеба выдают по-прежнему мало, но в обед бывает мучная кашица и ежедневно нас поят хвойным настоем. Этот зеленоватый «квас» даже продаётся в киоске. Наверное, от этого замечательного изобретения ленинградских учёных у меня уже исчезли красные пятнышки на ногах и перестали качаться зубы.
Через месяц с небольшим медицинская комиссия нашла, что я уже годен к военной службе. Пронёся слух, что нас большой группой отправят в Таменгонт – центр «Таменгонтской республики», как называют в войсках эту обыкновенную деревню, где ещё осенью 41 года был командный пункт 8-ой армии.
Вскоре нас действительно не меньше взвода выписали из батальона выздоравливающих, выдали винтовки и в сопровождении старшины отправили в Таменгонт. Мне уже восемнадцать лет. Я принял присягу и с гордостью узнал, что направляюсь в бригаду морской пехоты.
Миномётный взвод первой роты, первого батальона этой бригады стал настоящей академией для молодого бойца. Во взводе только моряки, прослужившие на корабле по несколько лет, это хорошо обстрелянные воины. Для них ходить в разведку, устраивать огневые налёты на позиции немцев, строить всё новые укрепления на нашей обороне – обычный труд и никакого нытья. В таком окружении заметно менялся мой характер, а тело наливалось мускулами. Впереди был разгром немцев под Ленинградом, освобождение города от фашистской блокады, прощание с Ленинградским фронтом.