На днях, зайдя на сайт нашего Большого театра, я наткнулся на сообщение на главной странице сайта: 4 февраля состоится спектакль памяти Людмилы Бржозовской. Ниже - текст, из которого я узнал, что она ушла из жизни 6 декабря прошлого года.
Я не могу точно назвать дату и год, когда именно мы познакомились. Дело в том, что я тогда еще был совсем маленьким ребенком, и вполне возможно, что она таким образом познакомилась со мной раньше, чем я с ней. Мои родители дружили с ее семьей, а ее семья в тот период времени это была она и ее муж и партнер по сцене Юрий Антонович Троян. Но я, наверное, еще тогда этого не знал и для меня они были просто тетя Люда и дядя Юра. И еще было много тетей и дядей, которые тогда (это был наверное примерно десятилетний период) все вместе были одной дружеской компанией, которая по праздникам и не только собиралась у нас дома (мы тогда жили в Минске на Броневом переулке) и вместе проводили время. Интересно то, что в этой компании людьми собственно театрального круга помимо уже названных Людмилы Генриховны и Юрия Антоновича были только еще одна балерина театра - Светлана Геннадьевна Цитович и моя мама. Все остальные были кто откуда, но только не из театральной среды. Это была не знаю чем обусловленная особенность: в семейный и дружеский круг моей мамы, оперной певицы, были не вхожи ее коллеги по цеху (хотя конечно, наверное они бывали у нас дома эпизодически). А вот балетные - да. И так почему-то повелось как я потом узнал еще с Перми, где мама работала после консерватории и откуда потом переехала с отцом в Минск.
В моих детских воспоминаниях и это время и эта компания и сама Людмила Генриховна проходят как несколько может быть случайно выхваченных из общего потока жизни эпизодов.
Вот Людмила Генриховна замазывает мне зеленкой ссадину под глазом, которую я только что получил в нашем дворе прямо аккурат в свой день рождения на свое пяти или шестилетие. Следующий эпизод - она объясняет дрянному мальчишке, что нельзя мучать собаку, что собака - это живое существо и т.д. Место действия - квартира Людмилы Генриховны и Юрия Антоновича на улице Сурганова. Собака - их черная спаниэльша Тата, дрянной мальчишка (который уже не помнит, что именно он там тогда вытворял) - увы, я. Далее - ну все примерно в таком же духе, (правда, к счастью, уже без мучений кого-либо), но в общем и в целом - малозначительно с точки зрения ценности для истории белорусского театрального искусства :)
Единственно, что мне во всем этом ретроспективно видится или точнее ощущается - то, что Людмила Генриховна, безусловно солировавшая тогда на белорусской балетной сцене, за ее пределами в, так сказать, обычной жизни похоже совсем не солировала и совершенно не стремилась к этому. Мне не вспоминаются какие-то яркие эпизоды, где бы она была "крупным планом". Они остались "за кадром" лично для меня или их вообще не было? Думаю, все таки второе.
Потом 70-е перетекают в 80-е, к концу которых компания друзей постепенно начинает распадаться. Впрочем, не только компания - семьи распадаются. Сначала семья Людмилы Генриховны, потом - наша семья. И далее - у меня пробел примерно на десятилетие. Потом после смерти моей матери в 2003 -ем, мы снова общаемся. Немного, изредка, иногда просто случайно. Опять это всплывает в памяти эпизодами.
Я читаю Людмиле Генриховне фрагменты из итальянского дневника моей матери (наиболее острые и содержащие резкие высказывания в адрес канонизированных персон оперного Олимпа), спрашиваю:
- Что Вы думаете: стоит это публиковать?
Я тогда предполагал, что она сейчас же скажет мне: "Да, конечно!" Но она ответила:
- Думаю, не стоит. - И добавила после паузы: - Света была строга. И к себе. И к другим.
Вот еще эпизод из жизни Людмилы Генриховны, рассказанный ею самой. Кулисы театра. В коридоре возле сцены станок, где балетные разминаются перед выходом на сцену. Людмила Генриховна готовится к выходу. Поблизости появляется какой-то мужчина. Стоит, не уходит, не понятно, чего хочет. Людмила Генриховна, не выдерживая, оборачивается к нему:
- Дядечка, проходите, проходите, не задерживайтесь!
"Дядечка", извиняясь, проходит и только потом выясняется "дядечкой" был всего то на всего 1-ый секретарь ЦК Компартии БССР, член Полютбюро КПСС легендарный Петр Миронович Машеров. (кстати, заядлый театрал). Очевидно, он скорее всего знал, кто перед ним выступает в этот вечер. А вот она, как оказалось, совсем не знала, с кем ей довелось столкнуться. Но, тем не менее, эта встреча никаких последствий, во всяком случае, негативных, для нее потом не имела.
Я, кстати, вполне верю, что все это было именно так. Мой отец рассказывал, что как-то он столкнулся с тем же Петром Мироновичем в фойе театра, тот поздоровался с ним за руку и поинтересовался про его успехи в спорте. Отец тогда очень удивился: откуда он знает про него и про его спортивную карьеру. Но Машеров знал. И как оказалось не только про артистов, но даже про житейские обстоятельства членов их семей.
Помню один из разговоров про балет. Это был грустный разговор. Про смену поколений. Про новых людей, которые приходят. Запомнилась ее реплика о какой-то молодой балерине:
- Что тут говорить, если я захожу в гримоуборочную, а у нее на столике - кулек с семечками на газете.
Я тогда, помню, рассмеялся, представив себе эту картину (прямо сюжет чеховского рассказа!): Одетту/Одиллию в пачке за столиком с горкой скорлупок.
Но Людмила Генриховна говорила это без осуждения. Это ей было вообще похоже не присуще (может понимала бессмысленность осуждений?) Просто как свидетель того ,что к сожалению, есть.
Еще один эпизод из памяти. Битва со скульптором (выбор скульптора был моей роковой ошибкой) над памятным барельефом моей матери. Скульптор - с обидой, заносчиво, в глухой обороне: "что вас не устраивает? нет портретного сходства? ну так скажите ,что конкретно сделать!" Повисает тяжелая пауза. И Людмила Генриховна (я пригласил ее на встречу со скульптором) молча подходит к рабочему эскизу и без всяких слов просто начинает править. С тихой сосредоточенностью, без надрыва, пафоса. И я невольно любуюсь движениями ее руки. И вообще ею самой. Просто балет! Эскиз начинает меняться. А всезнающий и всеумеющий скульптор, наверное, сам того не замечая, мягчеть и даже улыбаться. Атмосфера разряжается. Эскиз барельефа насколько это вообще возможно - спасен.
Атмосфера! Она привносила ее с собой. Как? Это конечно ее загадка. Она была немногословна. Я бы сказал - скульптурна в речи. И рядом с ней я (например) погружался в это же состояние. Я не представляю с ней жаркого спора о чем либо. Это было просто невозможно. Можно было или ее понять или ... она готова была принять мое (и наверное чье угодно) "непонимание" в свое пространство. Места там похоже было много.
Есть еще вещи, которых я, честно говоря, не знаю как касаться, ибо они личные и деликатные... И не касаться тоже не знаю как (без них нет полноты и глубины картины). Но поскольку нет возможности спросить разрешения, скажу иносказательно. У каждого человека (наверное, у каждого) есть свой тот или иной крест, который ему нести по жизни. И Людмила Генриховна не была (имхо) здесь исключением из правила. Но могу сказать, что несла она его достойно и как-то так деликатно что ли, как будто делала это... на пуантах. Перед чем я всегда испытывал немое восхищение.
О театре. Я могу судить по только тем редким встречам в театре, когда мне доводилось ее там видеть и нашему общению за стенами театра. Мое впечатление - она как бы растворялась в театре. Как мать растворяется в детях. Радуется их успехам, огорчается неудачам. Ее самой уже как бы и нет. Я просто помню как она говорила о разных людях. Я знаю и слышу как говорят о разных людях. Можно говорить о X, Y, Z, а будет звенеть: "я, я, я..." Особенно у людей искусства это сплошь и рядом! Но у нее - нет. не звенело.
Когда ты растворяешься в чем-то или ком-то, то тебя не замечают. Ты становишься заметен только в тот момент, когда ты уходишь. Особенно - навсегда. Когда я прочитал о Людмиле Генриховне на сайте театра, у меня было чувство, что как будто какой-то живой кусок вырвали из меня самого. Я даже сам удивился этому. Это было немного неожиданно.
Я как-то давно просил подарить ее фото с дарственной надписью. Мне хотелось иметь ее фото у себя дома. Но поскольку дело вроде как не срочное, то оно все как-то откладывалось, откладывалось, забывалось, и вот теперь уже отложилось насовсем.
Говорят, что артист не работает в театре, а служит. И счастье для театра, когда действительно есть те, для кого работа - служение. Как не живет село без праведника, так и театр - без вот таких вот тихих подвижников. Светлая память!