Судьба князя Андрея Михайловича Курбского (1528 – 1583) – предмет бесконечных споров историков и публицистов.
Сами князья Курбские – потомки некогда обширного семейства Ярославских князей, ведущих свой род от сына Владимира Мономаха Мстислава Смоленского. Со временем ветвь князей Ярославских стала самой многочисленной среди Рюриковичей, разрасталась, дробилась, и князья Курбские могли похвастаться древностью родословной, но не обладали сколь-нибудь значительными богатствами и земельными угодьями – лишь селом Курбой в 25 верстах от Ярославля.
Сам князь Андрей занимал командные, но незначительные должности: был пятым есаулом в Казанском походе царя Ивана, потом назначен воеводой в небольшой пограничный городок Пронск – должности незавидные, но опасные, хлопотные. И всё-таки князь сумел выделиться, деловая хватка, смелость и удача помогли, был замечен царём: когда во время набега Давлет Гирей осадил Тулу, князь Андрей со своим полком разбил крымцев, сумел освободить пленных, отбил татарский обоз и был в этом бою впереди, получил рану. За храбрость в боях против татар казанских князь Курбский был награждён царём золотой гривной на шею!
Когда начались неудачи в Ливонии, царь Иван Грозный поставил во главе русского войска А. М. Курбского, который вскоре одержал над рыцарями и поляками ряд побед.
А дальше неожиданный побег в Литву. Конечно, можно вспомнить неудачное сражение, где войско Курбского было разбито и бежало от меньшего по численности полка литовцев, а вскоре царь Иван приказал схватить своих бывших приближенных Сильвестра и Адашева, не показало ли это князю, что милости закончились? Правда, опричнины ещё не было, но не ждёт ли и его жестокая опала? И князь бежит – суматошно, поспешно, оставив беременную жену, сына и мать, которые потом были схвачены, и сам беглец впоследствии в послании укорит Грозного: «Матерь ми и жену и отрочка единого сына моего, в заточение затворенных, троскою поморил» (троска – по-церковнославянски печаль, скорбь).
О решении князя Курбского спорят не первый век. Декабристы видели в побеге вызов самодержавию, западники считали его борцом с тиранией, советские диссиденты видели в Курбском первого, кто бросил вызов тоталитарному правлению.
Монархисты называли его предателем, патриоты убеждали, что лучше казнь от рук своего царя, чем милость противника (а Литва и Польша – вечные враги России). Солженицын, размышляя, задавал вопрос: быть верным своей стране означает, что нужно быть верным тирану? Но при этом старался не заметить трагичный вывод: чтобы бороться с тиранией Сталина, придётся стрелять в русских мужиков в сталинской армии?!
Эмиграция – это предательство? Борьба с тиранией, которую эмигрант ведёт, находясь во враждебном России государстве, – это измена? У этих вопросов нет однозначного ответа, если не отождествлять страну и её власть. Разбираться приходится с каждым конкретным случаем, с каждой эпохой. В том числе и с Курбским.
Князь бежал из России в 1564 г. со своими приближёнными, и сразу начались нескладности: на границе у него стража отняла казну, а местные литовские дворяне, как разбойники, схватили перебежчика и обобрали вплоть до шубы, шапки и лошадей.
Только добравшись до литовского замка Вольмар, Курбский успокоился: ему сообщили, что магнат Радзивилл уже ждёт его, король о нём знает, отнятое золото ему вернут и наградят имениями и чинами. Именно отсюда князь послал (на верную смерть!) своего боевого холопа Василия Шибанова к царю с посланием.
Боевой холоп – это не раб, это свободный мужчина (иногда разорившийся мелкий помещик), вступивший в дружину боярина, ставший его вооружённым слугой, да, он отказывался от личной свободы, но приобретал опасное право быть доверенным, воевать со своим господином, делить опасности походов и боёв.
Шибанов передал послание, разгневанный царь ударил Василия, пробив ему своим посохом ступню, приказал пытать. Именно этот эпизод лёг в основу баллады А.К. Толстого: «Шибанов молчал, из пронзённой ноги кровь алым струилася током».
В послании Курбский обрушил на царя ужасные обвинения: «Зачем, царь, воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах Божьих пролил, и кровью мученическою обагрил церковные пороги, и на доброхотов твоих, душу свою за тебя положивших, неслыханные от начала миру муки, и смерти, и притеснения измыслил...»
В своём послании Курбский изобразил себя изгнанником, который вынужден был бежать из-за Грозного: «Какого только зла и каких гонений от тебя не претерпел! И каких бед и напастей на меня не обрушил! И каких грехов и измен не возвёл на меня!»
Князь упражняется в обвинениях: «…лют и бесчеловечен начал быти», «мучитель варварский, кровоядный и ненасытимый». Царь отвечает взаимностью: «Что же ты, собака, совершив такое злодейство, пишешь и жалуешься? Чему подобен твой совет, смердящий хуже кала?».
Иван Грозный слова Курбского о гонениях на него опровергает: никакой опалы и не было, а лишь почести, богатства и награды, да соответствующие вине наказания. «Из-за одного какого-то малого гневного слова» погубил ты свою душу, – пишет царь. Иными словами, князь испугался и стал предателем.
Одно дело, если князь бежал под страхом смерти, возмущённый несправедливым насилием царя над верными ему подданными, и совсем другое, если всё это ложь предателя, перебежчика, подкупленного литовцами.
Кажется, поводов для беспокойства у князя хватало. Царь ссылал и казнил, часто по доносам, виновных и мнимых изменников. Стать жертвой карьерных интриг в той ситуации было проще простого. Для Курбского это было особенно актуально, так как он, похоже, со своей должностью не справлялся — не сумел договориться с ливонским дворянством, да и боевые действия шли не самым блестящим образом.
А с другой стороны, с 1563 г. Курбский вступил в тайную переписку с литовскими магнатами Радзивиллами. Сам он её инициировал или нет, остаётся загадкой, но так или иначе, даже если не сам, то он её вел. А князь знал, что если это откроется, то ему точно не сносить головы. И на этом фоне Курбский получил от Грозного «малое гневное слово»! Было отчего перепугаться и решиться на отчаянный шаг – бегство, о котором он и договорился через Радзивиллов.
После предательства Курбскому оставалось только одно: взять на себя роль борца против тирании. Отчасти он играл её вполне искренне, отчасти намеренно ярко, чтобы на фоне обвинений против Грозного померкла его измена: изменить тирану, палачу своих подданных – это не измена, а протест!
И можно бы даже с оговорками, с упрёками, но признать, что есть повод для бегства из страны... вот только брошенная на явную погибель семья... как-то не украшает борца с тиранией такая жертва!
Но это только начало: Курбский всё-таки пошёл не только против царя, но и против России. Князь взялся за оружие – в составе литовских войск князь ходил на земли Московского царства и служил польско-литовской короне до самой смерти в 1583 г. Служили ей и его потомки.
Да, в российской истории были эмигранты, боровшиеся с властью, но боровшиеся словом, а вот Курбский взялся за оружие и убивал русских мужиков.
И то же самое произошло с теми русскими, кто утешал себя во время Великой Отечественной войны, что встал на сторону немцев, потому что борется со сталинской тиранией. Борется с тиранией, но стреляет-то в русских мужиков!
А дальше начнётся мельчание русского князя из рода Ярославских Рюриковичей. Получит от короля поместье под Ковелем. Женится, надеясь на приданое, на княгине Марии Юрьевне Козинской, урожденной Гольшанской, имеющей двоих сыновей. И она действительно передаст ему свои поместья, а сыновья начнут с отчимом судиться, обвинит князя, что тот жесток с женой, а Курбский искренне будет недоумевать, почему это ему нельзя вразумлять свою жену палкой и кулаком?
Потом князь будет жаловаться, что пасынок напал на его слуг, бил их и вязал, захватил имущество и даже «сжёг доски, приготовленные для бочек»! Ох уж эти княжеские заботы! Доски для бочек – это заботы спасителя Тулы от Давлет Гирея!
А потом князь будет судиться с женой, обвиняя её в колдовстве и чародействе, приготовлении зелья... Потом будет развод – такова была семейная жизнь князя Курбского в Литве.
После развода Курбский женился в третий раз на девице Александре Симашко, был ею доволен, что видно из его духовного завещания.
Но не будет больше ничего: ни молодости, ни отчаянной рубки с крымцами, ни золотой гривны за храбрость, ни отважного штурма Полоцка, где отличился молодой князь... останется тоска, воспоминания, горькие сожаления о жене и «отрочке сыне», о брошенной Родине...
По свидетельству королевской грамоты 1777 года, род Курбского угас со смертью внуков его Андрея и Яна, не оставивших потомков мужского пола.
И русский книжник запишет эпитафию: «Яко и не быша», – как и не было...