Со временем Беата несколько ожила, но к этому времени совсем сдала Софи, лишившись душевного здоровья в изнурительной борьбе, полной тревог, и тягот, и переживаний за замкнувшуюся мать и беззаботную младшую сестренку.
Эта борьба (продажа лимонада и самодельных кондитерских изделий на вокзале, организация пансиона для одиноких в собственном доме, мелочная торговля вещами и вещицами, ставшими вдруг ненужными после исчезновения отца, и др.) проходила под пристальным наблюдением горожан, живо интересовавшихся вопросом, выживет семья Эшли или все-таки погибнет. Гибелью все считали Гошен, окружной приют для бедных и убогих, которые не могли платить налоги, «дом призрения». Обитатели приюта были окружены заботой, их кормили и даже разрешали работать в огороде. Только недолго, чтобы не утомились. В представлении горожан ничего страшнее Гошена не было и не могло быть. «Если ты попал в Гошен, это значит, что из твоей жизни, единственной твоей жизни, ничего не вышло. Впасть в нужду – это было не просто потерей человеком своего места в обществе, это было знаком, что Всевышний от него отвернулся. Праведного Бог до нужды не допустит. Так неимущие оказывались пасынками и земного, и небесного строя».
Вот такая этика. Протестантская, наверное.
Старшие дети Эшли, Лили и Роджер, отправились покорять Чикаго. Младшая, Констанс, была пока слишком мала для борьбы. Ее время пришло чуть позже. Ее любовь к людям или, лучше сказать, к человечеству, была столь велика, что на бескрайнем светлом фоне этой всеобщей любви любовь к конкретному индивидууму казалась всего лишь маленьким, почти незаметным, пятнышком. На пятнышко времени совсем не оставалось. Констанс боролась за избирательные права для женщин и добилась своего в 1918 году. Ее уважали президенты США и микадо. Ее уважал американский народ.
Любили ли ее люди?
Надо сказать, что главы обеих семейств оказались в Коултауне не случайно. Местная шахта находилась в упадке, доходы от добычи угля едва-едва покрывали расходы на содержание, один раз в два-три года всемогущая Дирекция в Питтсбурге задавалась вопросом: а не прикрыть ли шахту в Коултауне?
Но кое-какую прибыль шахта приносила, кроме того, была удобным местом ссылки руководителей и специалистов, уволить которых не считалось удобным по каким-либо соображениям, известным одной лишь Дирекции.
Кадровая политика Дирекции была такова: отправлять в Коултаун руководителей и специалистов или из числа «списанных в брак» (так в компании называли переставших подавать надежды молодых людей, таким был Брекенридж Лансинг, управляющий), или самостоятельно выразивших желание туда отправиться (таким был Джон Эшли, инженер по оборудованию).
В Дирекции это называлось «отправить к убогому Джону». Причем рафинированный лентяй, бездельник, охотник и бабник Лансинг смутно догадывался о своей незавидной роли, но предпочитал убеждать окружающих, и в первую очередь себя, в том, что он – делающий карьеру перспективный менеджер, для которого Коултаун – очередная ступень на пути к большому успеху (это ему хорошо удавалось); грамотный, трудолюбивый и изобретательный Эшли был всем доволен и не придавал значения своей зарплате, которая была небольшой, чтобы не сказать маленькой.
Если вы теперь подумали, что Лансинг был хоть и ленив, но умен, а Эшли – трудолюбив, но глуп, то вы сильно ошиблись относительно обоих.
Джон принадлежал к немногочисленной категории людей, наделенных даром делать дело, делать постоянно, ответственно и безвозмездно; ему было, в сущности, не столь важно, чем заниматься: с одинаковой серьезностью и основательностью он занимался вентиляцией шахты, ремонтом шахтного оборудования, восстановлением снесенной оползнем церквушки, которая была приходским храмом индейцев-ковенантеров, конструированием различных полезных механизмов и приспособлений, в том числе и для домашнего обихода; с помощью немногословного мужского разговора он мог восстановить душевное равновесие разбушевавшегося соседского подростка.
Все, за что он брался, он доводил до какого-то более или менее законченного, а, стало быть, и до какого-то более или менее красивого, вида. И никогда не задумывался о последствиях своих усилий, то есть не ждал ни от кого благодарности. Для него это был просто процесс: он заканчивал одно дело и принимался за другое; нередко он делал несколько дел одновременно.
Собственные дети любили его, хотя он не прикладывал для этого каких-то особенных усилий. О любви жены нам уже известно. Умным людям он нравился. Они понимали, что он умен и в то же время прост душой, чего они, умники, как правило, были лишены.
В Коултауне Джон оказался в своей стихии: работы в обветшалой шахте, в которую давно не вкладывалось никаких средств, было невпроворот. Здесь он провел семнадцать счастливейших лет своей жизни.
Беата, истая дочь немецких эмигрантов, которую Джон, тщательно отобрав из множества претенденток, умыкнул из отчего дома, так наловчилась вести домашнее хозяйство при скромных доходах, что никто из домашних не ощущал никакого недостатка. Куры и утки были частью домашнего обихода, старшие дети летом работали на ферме, все помогали матери по хозяйству, семья была очень дружная, вот только любовь Беаты была с большим креном в сторону мужа, и дети это ощущали, особенно Роджер.