Поникаровский И. иеромон. «Отношение христиан первых трех веков к клятве» // Актуальные вопросы церковной науки. №1. Материалы XIII международной научно-богословской конференции. Издательство СПбДА, С-Пб, 2021. С. 100-103.
Отдельные представители некоторых протестантских деноминаций, таких как пятидесятники, баптисты, адвентисты и т. п., интерпретируют фрагмент Нагорной проповеди Спасителя, в котором Тот заповедует своим последователям избегать клятвы, как категорический запрет на любой вид клятвы и присяги: «еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф 5:33–37). Однако толкование текстов Нового Завета в отрыве от опыта первых христиан не представляется продуктивным. Анализ практики раннехристианской общины позволит подобрать ключ к пониманию указанного фрагмента.
Рассматривая акты мучеников II века, мы встречаем отказ со стороны христиан приносить клятвы фортуной или гением императора. Священномученик Поликарп отказался клясться Фортуной цезаря (Полик. 9–10), хрупкую телом Бландину и пятнадцатилетнего Понтика безуспешно пытались заставить поклясться идолами язычников (Муч. Лион., 1:53–54), Сатурнину не удалось убедить скилитанских мучеников поклясться гением императора (Акт. Скилл. 3–6), воин Василид, защищавший мученицу Потамиэну от толпы, позже, обратившись в христианство, отказался принести клятву по требованию своих товарищей (Евс. Ист. VI, 5, 5).
На первый взгляд, такое поведение мучеников говорит в пользу того, что они разделяли взгляды наших «неклянущихся» современников, однако следует учитывать, что во всех перечисленных случаях объектом клятвы, т. е. тем, чем клялись, были ложные боги, гений императора или его персонифицированная обожествленная фортуна. Принесение подобных клятв означало признание их божественного достоинства, а, значит, фактическое отречение от веры. Тертуллиан писал: «что же будет означать клятва теми богами, которых ты отверг, как не идолопоклонство и лицемерие в отношении истинной веры? Ибо кто не почитает того, кем клянется?» (Терт. Об идол. 20), при этом допускал клятву, если в ее формуле не звучали имена языческих божеств: «Но мы и клянемся, только не гениями императоров, а благоденствием их, которое важнее всяких гениев» (Терт. Апол. XXXII, 2).1
В этом смысле Ориген стоял на более жестких позициях. По его мнению, сам факт клятвы являлся оказанием божеских почестей ее объекту: «уже небом клянущийся нарушает справедливость по отношению к престолу Божию; и если уже землею клянущийся содевает бесчинство, потому что тот делает богом подножие ног Божиих… никоим образом не позволительно тварям воздавать (Божеское) почитание при существовании Творца» (Ориг. Увещ. 7). Хотя Ориген не говорит об этом прямо, однако из контекста выходит, что клятва Истинным Богом все же допустима. Именно такой позиции придерживался мученик Апполоний, отказавшийся клясться удачей Коммода, однако который «с удовольствием поклялся бы Богом, Сущим прежде веков» (Муч. Аполл. 3,6). Уже после уклонения в монтанизм, Тертуллиан стал воспринимать любую клятву как религиозное преступление: «христианину и вообще клясться непозволительно»; «Христос велел нам не клясться вообще» (Терт. Об идол. 11; 23).
Отношение христиан середины III в. к клятвам хорошо иллюстрирует письмо римского епископа Корнилия Фабию Антиохийскому, дошедшее до нас в «Церковной истории» Евсевия (Евс. Ист. VI, 43). В этом письме Корнилий рассказывает о раскольнике Новациане, ошибочно именуемом Евсевием Новатом, который, несмотря на принесенные ранее страшные клятвы не домогаться епископства, коварным вероломством, незаконно, получил епископский сан: «этот блистательный человек, страшными клятвами заверявший, что он вовсе не домогается епископства, вдруг является епископом, как «бог из машины» в театре» (Евс. Ист. VI, 43,7). Для получения епископства Новациан хитростью заманил трех епископов-простецов из Италийской глуши в Рим, где силой заставил возложить на него руки, предварительно напоив их: «В десятом часу, когда они напились, их, совершенно охмелевших, Новат силой заставил через возложение рук дать ему мнимое, ложное епископство, вытребованное хитростью и мошенничеством и ему не положенное… Совершая приношение и уделяя каждому его частицу, он, подавая ее, заставлял несчастных людей вместо слов благодарности клясться, держал обеими руками руки берущего и не отпускал их, пока тот не поклянется (пользуюсь его же словами): «клянусь Телом и Кровию Господа нашего Иисуса Христа, что никогда не покину тебя и не перейду к Корнилию». И несчастный человек приобщался не раньше, чем взяв на себя клятву, и вместо того, чтобы, взяв хлеб, произнести «Аминь», говорил: «Я не перейду к Корнилию»» (Евс. Ист. VI, 43, 9; 18-19). Письмо Корнилия ясно показывает, что в сер. III в. практика принесения клятв христианами если не была обыденной, то, по меньшей мере, приемлемой. Во всяком случае, формула «клянусь Телом и Кровию Господа нашего Иисуса Христа» не вызывала возражений.
В повседневной жизни христианам случалось сталкиваться с принесением судебной, чиновничьей или воинской присяги. Все они имели религиозное происхождение, однако сакральный аспект присяги был давно вытеснен правовым, а сама она превратилась в обычный юридический акт. Часть христиан не видела религиозного преступления в том, чтобы дать формальную судебную расписку с клятвой, содержащей, по всей видимости, имена богов: «занимая деньги у язычников под залог, христиане дают расписку с клятвой, но то, что тем самым они поклялись, отрицают. «Мы не желаем этого и знать, — говорят они. — Знаем только время, когда будет разбираться дело и место слушания, а также имя судьи»» (Терт. Об идол. 23). Часть христиан, принуждаемая к клятве языческими богами, по свидетельству Тертуллиана, предпочитала отмалчиваться: «о боязни заходит речь в том случае, когда кто-либо другой обязывает тебя своим богом, клятвой или другим образом призывая его в свидетели, а ты, чтобы не быть уличенным в христианстве, промолчишь. Но, храня молчание, ты подтверждаешь величие тех, чьим именем ты якобы связан. И какая разница, своими ли собственными словами ты подтвердишь, что боги язычников — настоящие боги, или только слыша это и ничего не возражая? Сам ли ты поклялся идолом или промолчал, когда клялись за тебя?» (Об идол. 21).
Возобновляемая ежегодно чиновничья и воинская присяга, по-видимому, также не вызывала особых возражений со стороны христиан. Во всяком случае, на фоне все увеличивающегося числа христиан среди военных и чиновников самых высоких уровней, ни в христианских, ни в языческих источниках не встречаются ни описания применения к таким христианам санкций со стороны Церкви, ни конфликтов на этой почве с гражданской или военной администрацией, кроме единственного инцидента с центурионом первой когорты Траянова легиона Марцеллом. Согласно его Актам, 21 июля 298 года, в рамках торжеств по случаю годовщины провозглашения Диоклетианом Максимиана Геркулия цезарем планировалось возобновление присяги. Центурион первой когорты Марцелл сорвал с себя воинский пояс, бросил меч и центурионовский жезл прямо перед легионными знаменами и отказался приносить присягу, мотивируя свои действия принадлежностью к христианству: «я не могу приносить клятву кому-либо кроме как Иисусу Христу Сына Бога Живаго» (Pass. Marcell.). Такое дерзкое поведение не могло быть скрыто и презид Фортунат отправил Марцелла на суд помощника префекта претория Аврелия Агриколы, а тот приговорил его к усечению мечем за то, что Марцелл «осквернил свое звание центуриона публичным отказом от присяги» (Pass. Marcell.).
Следует заметить, что в приговоре Марцелла его принадлежность к христианству не фигурирует. Во время описываемых событий Церковь наслаждалась миром, а христиане могли занимать весьма высокие должности, вплоть до наместников провинций (Евс. Ист. VIII,1). Именно дерзость Марцелла и публичный характер его демарша привели к вынесению столь сурового приговора. Веди он себя скромнее, возможно, дело осталось бы вовсе не замеченным. Текст Актов позволяет предположить принадлежность Марцелла к монтанистам: во-первых, место описываемых событий — Северная Африка, где влияние идей Тертуллиана было особенно велико, во-вторых, вызывающее поведение Марцелла было свойственно как раз представителям этой секты, а в-третьих, аргументация Марцелла весьма похожа на аргументацию Тертуллиана-монтаниста: «я не могу приносить клятву кому-либо кроме как Иисусу Христу Сыну Бога Живаго» (Pass. Marcell.) ср.: «Разве мы верим, что к богоугодному обещанию позволительно добавлять человеческую присягу на верность и тем самым слушаться второго господина кроме Христа?» (Терт. О вен. XI, 1).
Как бы там ни было, история с Марцеллом является единичным случаем, что на фоне все увеличивающегося числа христиан в римской армии, ежегодно участвующих в акте принесения присяги, убедительно показывает, что подавляющее большинство христиан из числа военных не разделяли мнения Тертуллиана и Марцелла. Весьма маловероятно, чтобы мартирологи или предание не донесли до нас никаких сведений о других христианах-отказниках от присяги, если бы это явление носило сколько-нибудь массовый характер. В целом христиане из числа воинов спокойно относились к таким воинским традициям, как присяга, хотя весьма вероятно, что какая-то часть их предпочитала присутствовать на церемонии ее принесения молча. Показателен и тот факт, что воинская присяга в несколько измененном виде сохранилась и в армии христианской империи, не вызвав каких-либо протестов со стороны христиан.