Засушливым выдалось в Дагестане лето 1972 года. Солнце грело как обычно, но на небе неделями не было ни облачка, отчего страждущая земля разверзалась морщинистыми трещинами, а давно не умывавшиеся листья деревьев, покрытые толстым слоем пыли, уже даже не могли пошелохнуться от слабого дуновения ветерка. Прошло ровно двадцать дней августа и впереди ждал ещё почти месяц лета, но грязно-жёлтые пятна выгоревшей травы уже старались напоминать о приближающейся осени с её затяжными дождями, безнадёжно вымаливая у природы ускорить свой размеренный бег. Увы… никакая мольба не помогала. Трава, деревья, и даже сама земля, будучи лишь частью большего мира, не в состоянии были ни вымолить, ни противится этому миру. Никогда не может часть противится целому. Засуха тоже была частью природы и, точно также как и всё вокруг, подчинялась её, природы, плану. Время бежало так, как ему и положено бежать – ничто не могло изменить его. Всё живое вокруг изнывало от жажды и лишь только люди, казалось, не чувствуют её. Унылые деревья, угрюмо стоящие на главной улице районного центра, с изумлением наблюдали неторопливые воскресные людские прогулки с поеданием мороженого, весёлый щебет детворы, резвящейся везде и всюду, и неизменное вечное ворчание старух на лавочках. Людей не мучала жажда. Они так давно победили свою зависимость от облаков, что, даже вполне сочувствуя природе, совершенно не разделяли её страданий и не просили о дожде, хотя и сами были-бы не прочь окропиться живительной влагой дождя. И лишь один человек во всем райцентре абсолютно не обращал внимания на засуху.
На вид ему было около тридцати лет, но незнакомец, при виде его бодрой походки, легко шагающих, пружинистых ног не дал бы ему и двадцати. Лишь первая пробивающаяся седина и тоненькие чёрточки намечающихся морщин предательски раскрывали его возраст. Погода сегодня совершенно не волновала его, впрочем, как и морщины, седина и многое-многое другое. Сегодня ничто не могло омрачить его радости – сегодня был один из самых счастливых дней его жизни. Сегодня он впервые стал отцом! Сегодня родился его сын, его мальчик! Сердце его переполнялось неизвестным ранее щемящим чувством, которое дано человеку испытать в жизни всего лишь один раз – чувством молодого отца. Пройдёт день, второй, третий, и в суетных заботах почти забудется это чувство, улетучится, испариться, куда-то в даль унося с собой дрожь голоса и участившееся сердцебиение. Останутся лишь смутные воспоминания об этом чувстве и вечная невозможность забыть дату – 20 августа 1972 года.
У всех молодых отцов с течением времени это чувство это будет вспоминается всё реже и реже. Нельзя жить одними воспоминаниями, какими бы приятными они ни были. Со временем к воспоминаниям присоединяются разочарования, разбавляя сладость щемящего чувства чем-то горьковатым и терпким, сначала неизвестным на вкус и несколько непонятным. Потом, из года в год, горьковатости незаметно добавляется всё больше, больше, и больше и, наконец, терпкость этой горечи начинает превышать щемящую усладу. Проходит ещё, и ещё время, и у подавляющего большинства от сладости уже ничего не остается – всё пространство занимает терпкое и горькое разочарование. Никогда не верьте мужчине, который говорит, что забыл о своих чувствах в день рождения своего первого ребёнка. Знайте – горечь разочарования заставляет его не вспоминать об этом дне. И упаси вас бог, самому испить эту горькую чашу.
Но разве может думать молодой отец о чём-либо подобном в день рождения своего первого ребёнка? Никогда и ни за что! Если даже какой-то, не слишком умный, пусть даже убелённый сединами старикашка, будет иметь неосторожность высказать ему что-либо подобное, то совершенно справедливо будет отправлен куда-нибудь подальше вместе со своим жизненным опытом, и уж точно молодой человек будет совершенно уверен, что ничего подобного с ним никогда не случится. Точно такие же чувства разделял и наш герой, легко шагающий своей бодрой походкой, широко улыбаясь миру своей обаятельной улыбкой и редкие прохожие, прогуливающиеся в этот воскресный день, не поворачивались во вслед человеку, рядом с которым шагало счастье.
Новоиспечённый отец был из той, железной когорты людей, воспитать которых сегодня совершенно невозможно. Родились и выковывались они в труднейшие сороковые годы, в максимально жестких условиях самого последнего тяжелого периода страны, ныне не существующей.
Там, на далёких окраинах огромного государства, они с рождения познавали все суровые обстоятельства жизни. Перенапряжение военных лет первой половины сороковых, сменилось голодным послевоенным лихолетьем, с их неурожайной второй половиной. Промышленность, существовавшая по принципу “Всё для победы” была не в состоянии удовлетворить самые элементарные потребности обычных людей. Вечный дефицит всего делал предметы первой необходимости сверхдорогими, и рубашка для мальчика перешивалась из старого маминого платья, а детские ботинки и вовсе считались непомерной роскошью. Латаные-перелатанные штаны были гораздо более естественны чем новые, и рваные, вечно голодные босяки с самых ранних лет учились встречать мир совсем не по внешнему виду. В этих маленьких детских стайках как нигде более ценилась ловкость тела и стойкость духа, твёрдость слова, верность товариществу и целеустремлённость.
Сызмальства обязанные трудится и приносить пользу, они в редких случаях отсутствия работы, были предоставлены сами себе. В такие моменты их времяпрепровождение совершенно никого не интересовало до тех пор, пока тем или иным подростком не заинтересовывались соответствующие органы. Нехватка мужских рук заставляла женщин выполнять тяжёлую физическую работу, которая вкупе с ведением домашнего хозяйства практически не оставляла возможности для каких-либо учебных или тем более воспитательных процессов. Каждый из этих мальчишек знал, что выбирать и прокладывать свою дорогу в жизни ему придётся самому, и порукой этому может быть только собственный разум, сила, твёрдость и, возможно, самую малую толику – везение.
Было в этих людях что-то такое, что уже почти утрачено сегодня. То, чего нельзя уловить обычными нашими оценочными категориями. То, что безвозвратно уходит из нашего мира, оставляя после себя лишь шлейф смутных воспоминаний об этих “странных” временах и людях. Эти люди всегда уважали деньги, но вместе с тем никогда не считали их абсолютной ценностью и никогда ради денег не поступались своими принципами. Скупых и скряжных они презирали, хотя сами нередко ограничивали себя в потреблении. Гедонизм также не был их ценностью несмотря на то, что широкой их натуре просто требовалось иногда шикануть, проявляя всему миру свою беспечную щедрость. Они могли долго и упорно трудится, добиваясь выполнения поставленной себе же задачи, а потом с необыкновенной лёгкостью отказаться от результатов своего труда, ввергая в ступор окружающих. Справедливо считая созидание высшим актом предназначения человека, они, одновременно, могли одним непонятным порывом мгновенно превращаться в разрушителей и даже разрушать собственное творение, не испытывая за это ни малейшего угрызения совести. Было что-то очень настоящее в этих людях, умеющих по-настоящему трудиться и любить, гулять и грустить, дружить и ненавидеть. Решение, принятое ими однажды, практически не имело шансов быть изменённым, безоговорочно воплощалось в действие и непременно добивалось поставленной цели. Иначе они не могли – такими воспитала их трудная школа жизни послевоенного детства.
Отец новорождённого мальчика свою суровую школу детства усвоил более чем замечательно. Как и все нормальные мужчины своего времени, он отслужил срочную службу в армии и, единожды приняв решение бороться на стороне добра, выбрал своим занятием работу в уголовном розыске. Некоторое время он проработал оперуполномоченным, где вполне проявил свою недюжинную трудоспособность, сильную логику, бесстрашный характер и целеустремлённость, после чего был направлен в школу милиции. Закончив с отличием сначала среднюю, а потом и высшую, школу милиции, он весьма быстро дослужился до должности начальника уголовного розыска района, и дальнейшая его карьера обещала быть весьма перспективной.
Это был молодой и полный сил мужчина, совершенно уверенный в себе и незыблемости окружающего мира. Одевался он всегда элегантно, вне зависимости от того была ли это милицейская форма или гражданская одежда. Речь его была ровной, несбивчивой и никогда не переходила в крик. Матерщину он не уважал и в обычной беседе никогда её не использовал. Только изредка, при работе, применял он крепкие словечки, да и то, исключительно в тяжелых ситуациях, когда, по его мнению, другого выхода не оставалось. Но даже в этих случаях он никогда не позволял себе матерного слова в присутствии подчинённых или, тем более, в их адрес – исключительно при “равных” и при начальстве. Это было одним из тех незыблемых принципов, которыми он гордился и подчинённые даже не догадывались о том, что владеет он матерным словом также искусно, как всем остальным в своей профессии. Его уважали друзья и ценили коллеги. Высокий, всегда подтянутый, молодой брюнет спортивного телосложения, вызывал воздыхания женского пола и не одни очаровательные глазки с восхищением смотрели на него.
Изредка, в кругу многочисленных родственников, он позволял себе выпить хорошего вина, но при этом пьяным его никто никогда не видел. Вино обостряло его чувства – глаза начинали просто искриться, и только лишь они блеском своим выдавали его хмельное состояние. Блеск этот, как и всё остальное в мире имел два, полностью противоположных, значения – он ласкал своей теплотой собеседника, когда собеседник был приятен, и сверкал стальными молниями, когда кто-нибудь из присутствующих выделывал какие-то глупости. В первом случае хозяин этих глаз становился податливым, как пластилин, бесконечно добрым и готовым отдать хоть последнюю рубашку, во втором же – собеседник каким-то шестым или седьмым чувством неизменно ощущал его мгновенную готовность взорваться и, как правило, старался спешно ретироваться от греха подальше.
Давно знающие его люди, как это всегда и бывает, весьма успешно пользовались его добрым блеском глаз в целях собственной выгоды, о чём он никогда не сожалел впоследствии, продолжая играть в им же придуманную игру. Тем, кто упорно не воспринимал его гневных молний, приходилось впоследствии весьма туго, так как жалость в таких случаях была ему неведома. Он без зазрения совести наказывал тупость, жадность, бахвальство и наглость, невзирая на возраст, степень родства, занимаемые должности и прочие регалии. Нет, он никогда не применял насилия хотя, обладая великолепной физической подготовкой, многих из них мог просто придушить одной рукой – он уничтожал их буквально несколькими хлёсткими фразами, выводами и умозаключениями. Его логические построения и выводы позволяли окружающим увидеть глупого собеседника в столь неприглядном свете, что дальше находится в обществе такому человеку становилось совершенно невозможно. Скорее всего срабатывал многолетний опыт следователя, где он поначалу вполне позволял вруну завраться, жадине – полностью показать свою жадность, хаму – безнаказанно хамить, а потом, после этого своеобразного первого акта, наступала неизбежная, как приговор, развязка. Обман вруна прилюдно разоблачался, жадность хлёстко высмеивалась, трусливое хамство (а хамство всегда трусливое) превращалось в жалкий лепет хамлюги, и ничтожное существо, ещё несколько минут назад плевавшее на всех и вся, само оказывалось оплёванным, причём своими же плевками. Это было целое искусство, и мастер этого искусства чувствовал себя великолепно.
Сегодня он был счастлив без какого-либо вина. Его искрящиеся глаза излучали неизменно добрый блеск, и никакие черти не смогли бы сегодня выдавить из них хотя бы одну молнию – сегодня у него родился сын! Сегодня сбылась мечта – одна из тех, незыблемых, которые держат человека на этой планете! Сегодня он понимал, что не напрасен был его земной путь, и он теперь уже оставит потомство, ради которого были его тяжкие труды. И Землю, которую он любит и всячески всегда старается улучшить – он оставит своему мальчику. И людей, из числа которых он методично пропалывает сорняки он тоже оставит своему сыну, и люди эти будут умными, добрыми и честными. Ему хотелось перевернуть горы и казалось, что он вполне может сделать это. Нет такой вершины, которую он не смог бы взять. Раньше, в принципе, почти так и было, но теперь, когда они вместе с сыном, им по плечу будут любые задачи! И ждёт их путь, пусть даже и трудный, но благородный в своей цели, в конце которого мир превратиться в сплошной вечно цветущий сад! Возможно даже, сам он не увидит этого сада, возможно идти к нему несколько поколений, но его дорогу продолжит тот, кто сегодня пришёл в мир, а значит рано или поздно они дойдут до заветной цели. И теперь его личная задача сделать для своего сына и для будущих потомков этот путь как можно более легким.
Для этого он должен дать своему сыну всё то, чего в своё время не было у него и чего ему самому когда-то очень не хватало – хорошее образование. Ему пришлось самому прорубать эту скалу, но сыну… Сына он выучит. Сыну он даст такое образование, которое позволит ему свершать всё задуманное. Это будет первым, конечно же далеко не единственным, его делом. Дальше… дальше будет… И тут как будто молния поразила его. Он вдруг, только сейчас, понял, что не решил каким именем назовёт своего сына! Холодная испарина покрыла его чело, несмотря на застывшую жару. Действительно! Это ведь сейчас самое важное. И он, именно он, а не кто другой, должен выбрать имя мальчику. Конечно, будет что-то предлагать жена, будет бесчисленное количество предложений от доброй сотни родственников, но решать должен он сам!
Судорожно он начал перебирать в голове имена своих друзей, знакомых, близких и дальних родственников, и каждое из имён казалось ему неподходящим. Возникающие при каждом имени ассоциации были далеко не в пользу того, что он хотел видеть. Не считая никого идеалом, он не хотел, чтобы его сын был похож на того или иного человека. Наученный жизненным опытом не преклоняться ни перед чьим авторитетом он, подобно большинству родителей, стремился видеть в сыне идеальное продолжение себя самого. Он, конечно же, был уверен, что сын превзойдёт его, был отчаянно рад этому и именно потому будущее имя ребёнка имело сейчас для него наиважнейшее значение. Имена тасовались как карточная колода, откуда он, как заправский фокусник, поочерёдно доставал карту с тем или иным именем, но после первого же взгляда без всякого сожаления выбрасывал её вон. Карта вылетала за картой, колода становилась всё тоньше, пока не исчезла совсем. В его колоде подходящего имени не нашлось. Усилием воли он подавил возникшее было желание переложить этот мучительный выбор на жену и родственников. Нет. Только он должен принять решение! Он начал вспоминать имена поэтов, художников и прочих деятелей культуры, но найти подходящего имени так и не получалось. Отчаянье, с примесью злости на самого себя, начинало подкатывать комком к горлу, и только годами выработанная привычка не сдаваться, не опускать руки и быть воином заставила его прогнать этот комок.
- Быть воином! Вот что нужно! – щелкнуло вдруг как выстрел. – Так и есть! Быть воином! Как самый прославленный воин Кавказа – Шамиль! Конечно, никакой реальной войны у нас быть не может, но борьба за светлое наше будущее будет ничуть не легче, чем реальная война. Пожалуй, в этой борьбе, понадобиться не меньше сил, разума и мужества, потому что враг в ней тайный. Искушений и коварства на этом пути будет гораздо больше и суметь противостоять этому, суметь дойти до цели, сможет только сильный человек, способный вести за собой других. Именно таким был когда-то имам Шамиль! Теперь-то, конечно, религия ни причём, но само имя, как образ воина и лидера просто замечательное!
Тень сомнения вдруг пробежала по его лицу. Он вдруг остановился как вкопанный.
– Ведь имя человека порой играет с его владельцем своеобразный спектакль, где ирония, переходит в трагический фарс, и густым туманом скрывает от зрителей истинный жанр этого жизненного спектакля, даже после того, как опускается занавес. Разве не странно называть Владимиром человека, который вместо владения миром проживает свои дни подкаблучником? Виктора, никогда не вкушавшего радости хоть какой-нибудь победы? Веру, не доверяющую собственным детям, мужу, и себе самой? Любовь, вечно сеющую раздоры? Константина, меняющего свои взгляды семь раз на дню? Разве можно придумать полноценное название этой трагической, и одновременно смешной странности? – думал он. – Верующие люди назовут это божьим промыслом, атеисты – природой, сомневающиеся – стечением обстоятельств. Но каждое из этих определений будет неправильным, и совершенно не в состоянии полностью раскрыть сути случившегося – этой великой ироничной трагедии каждого конкретного человека. Искра разочарования, которую невозможно скрыть, непроизвольно загорается у людей, не находящих мудрости у Софии, прекрасного – у Елены, или каменной твердости у Петра. И каждый раз эта искра, будто невзначай, обжигает несоответствующего владельца имени, подобно брошенной горящей спичке, оставляющей гадко-чёрный след на некогда чистой поверхности.
– Врёшь, не возьмёшь! Не так-то мы просты, чтобы позволить всякой поганой спичке пачкать наши чистые души! Не бывать этому! Будет сильный, умный, и смелый лидер, способный повести людей за собой, победить любое невежество, хамство, глупость и построить на Земле цветущий сад! Будет Шамилем!
За размышлениями своими он не замечал, что небо потихоньку стало затягиваться невесть откуда набежавшими тучками и теперь, когда решение было принято, он вдруг посмотрел на небо и поразился – приближался долгожданный дождь.
– Благодать! – вырвалось у него. И первые капли тёплого летнего дождя начали гулко стучать по измождённой засухой земле, неся всему живому свою живительную влагу. В этот день мальчика назвали Шамилем, в честь знаменитого воина, легенды о котором до сих пор восхищают гордых жителей гор.
