Некоторое время назад я дочитал последний роман Александры Николаенко "Муравьиный бог: реквием". Читалось долго (но об этом ниже), но сразу было понятно, что нужно об этом что-то написать, потому что это явление, что подтвердила и премия "Ясная Поляна".
Даже сразу придумался заголовок: "... ямб мне надоел". Что может быть актуальнее для романа, написанного ямбом... Да, написанного ямбом. И это не роман в стихах. И как раз с этим было справиться трудно. Особенно в начале читать его непросто, войти в этот ритм, которые буквально вырывает тебя из реальности и перестраивает сам процесс мышления. Это своеобразный гипноз или введение в транс. И только после прочтения романа я пожалел о придуманном названии. Оказалось ямб не надоел, а, наоборот, конец чтения ознаменовался состоянием лёгкого дискомфорта именно потому, что этот ритм вдруг прервался... И привычный, уже устаревший темп мышления/чтения показался немного неуютным.
И в этот момент, как бы это ни показалось странным, хочется вернуться в этот мир. И в этом, пожалуй, главный парадокс романа. Один мой коллега (его канал можно почитать здесь t.me/ruslit_ege, особенно если готовитесь к ЕГЭ), и нужно признать не только он, сразу сравнил "Муравьиного бога" с романом П. Санаева, о непростой жизни ребёнка с бабушкой. И, правда, внешний сюжет романа Саши Николаенко заставляет вспомнить санаевскую историю. У меня никогда не возникало желание перечитать Санаева, и даже не по причине того, что это "травмирующая история". Просто не возникало. Чего не могу сказать о "Боге". В этом случае желание появилось сразу. Хотя с первых страниц романа нам рассказывают о том, как бабушка ежедневного винит своего внука в смерти сына, т.е. отца главного героя, мальчика Пети, в доме вместе с ними живёт "покойник", парализованный дедушка, которого иначе и не называют. И буквально на каждой странице:
Проклятый идоль. Хлаза из жопь и руки из овна.
...хоть удави тебя, ни мучай, осподи помилуй… и жизь штрашна, и штрашно помирать…
Не помнишь, баба помнить за тебя, всё помнить баба, всё простила… И подойти боялась, што… Ты ж как собака на ворá: как бабушка приедить об пожар-колокола, все хруди Машке изодрал, сжевал, не молоком, кровьём тебя поила, вот-то и вырос золодей…
Чаво пытаишь-то яго? Отца зарезал, мать зарезал – мало! Ну, мало? Мало, да, скажи тебе?
Эти цитаты можно множить почти бесконечно. На всё это нужно бы поставить печать "чернуха" да на том и закончить.
Но в том-то и дело, что автор не даёт этого сделать. Есть в этом романе нечто, что заставляет пропускать все ужасы, не только вербальные, но и вполне реальные, в романе много смерти: и герои всегда об этом помнят, а Петя столь сживается с мыслью о ней, что она перестаёт быть чем-то ужасающим, превращаясь в игру:
Предвестники осенних холодов, ершатся у калитки жёлтые шары, крапива сатанеет, от черноплодки языки синит.
– Ба, баб, смори, я умер! Баб, смори!.. – И высунешь язык лиловый.
а пожелания смерти превращаются в обыденность:
Она не шевелилась и молчала, и он подумал – баба умерла, не нужно будет ехать с ней на дачу.
Впрочем, сама баба мыслит жизнь как умирание, о котором не забывает ни на минуту:
Вставай, дурня́. Зямлёй успеешь отдохнуть.
Смерть, постоянные обвинения в смерти родителей, ругань и неусыпный контроль приводят не только читателя, но и героя к простому заключению:
Он написал: «Как хорошо у нас в саду!», – и ручка снова пропустила «с».
Правда, для Пети, в отличие от шокированного читателя близость смерти превращается в игру. И читатель со временем начинает понимать, что в романе Саши Николаенко что-то не так: внешний сюжет уступает место какому-то другому, который очень хочется назвать мифологией. Недаром и роман про бога, пусть и муравьиного.
Эта мифология в романе очень многоуровневая: постоянная апелляция к библейскому тексту верующей до жестокости бабушки, из репрессированных, прилаживание мифологических категорий к советской действительности, в итоге мысль о себе как о боге главного героя, - всё это нарушает чернушный мир:
Господь создал, а ты себе прибрал, спасибо не сказал, и пся, и порося моя, а надо мной не бох, а дачное правленье, а над правленьем Брежнев Леонидь. То так и сказано в писанье. Тлен не наследуеть нетлен, не можеть плоть и кровь Адамова взойти во царствие его.
Но эта "божественная" линия на самом деле тоже оказывается ложной: не суждено человеку своею властью создать гармонию. И детское сознание тоже на это не способно, используя власть "муравьиного бога" во зло, Петя уничтожает своих подопечных:
Бог чиркнул спичкой. В тот же миг навстречу муравьиным ручейкам с горы помчались огненные реки. Змеились язычки, текли, переливаясь, вниз. Тяжеловесный земляной шатёр, охваченный огнём, вздохнул, зашевелился. Свистя, как пуля чья-то, вырвалась из ада муравьиного душа, ещё одна, ещё один. Мурашки корчились, сворачиваясь в запятые, застывали, и языки глотали, то выплевывали их.
Даже перечислив всё ужасное, что есть романе Николаенко, нельзя не заметить, что при этом есть здесь и чудеса, пусть тоже детские, не выходящие за рамки обыденного мышления, объяснимые и простые, как "воскрешение" соседского кота, например. Не оставляет ощущение поэтичности и красоты жизни, в которую погружены персонажи:
По-прежнему шептались листья, шевелились ветки, былинки-тополинки, васильки. Невидимый густой медовый дух. В берёзовом леске потрескивало солнце, и золотая пыль волшебным порошком садилась на цветы. Кузнечики в осоке стрекотали, невиди́мы; невидимый и неумолчный летний звон, в котором ветерок перебирал ромашки. Невидимая тяжесть наклоняла ветки, невидимой рукой срывая догорающий листок, и тот не падал вниз мгновенно – как бабочку, его невидимое что-то в воздухе держало, в замедленном кружении неумолимое влекло к земле.
Даже когда мифологическое не справляется с миром смерти, с ним справляется поэтическое. Вот тут и приходит осознание того, зачем писать почти 600 страниц ямбом, в который так сложно вчитаться нам, уже отвыкшим от размеренности и прогнозируемости нашей жизни. Хаос покоряется поэзии, она создаёт из "недоброго", если вспомнить Мандельштама, прекрасное.
И это прекрасное ценнее переменившейся к внуку бабушки в финале романа, которая и меняется-то, кажется, только потому что её место вестницы смерти занимает соседка. Быть добрым к ребёнку лишь в тот момент, когда он подвергается агрессии со стороны, - обычная практика не очень-то доброго родителя. Здесь вряд ли можно увидеть гармонию. Но всё это повторится с каждым или почти с каждым. Но есть над этим закон главнее и его сложнее понять превратно, сложнее, чем божественные завещания, сложнее, чем нотации и морализаторство, кажется, в романе Саши Николаенко это и есть главный поэтический закон гармонии:
Любовь не «за», но «вопреки» – и ежечасному кошмару жизни и доброта, и сила, и терпение, и спасение она.
Он всё сказал, и, вопреки земным законам, любить друг друга – этого довольно, чтоб спастись.
Роман Саши Николаенко — это настоящее возвращение к большой теме в литературе, о которой столь много писалось критиками ещё десятилетие назад. Правда, эта тема пришла не из гуманистической философии, где человек всё ещё пытался быть мерой всех вещей, а из попытки нового языка, нового, хоть и такого старого, ритма, который уводит нас от человеческого, слишком человеческого, как единственной опоры, единственно возможного взгляда на окружающий мир.
Вопросы и мнения можно оставить в комментариях. Дискуссии и споры можно направить автору.
Также о литературе, новостях и проектах здесь -
О частной практике автора, открытых занятиях, занятиях онлайн, подготовке школьников и студентов можно узнать, написав в социальных сетях. Информация в профиле.