Продолжение. Начало здесь: Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая
Ближе к окончанию нашего полевого выхода произошло то, чего мы, по своей наивности, никак не ожидали. Всем казалось, что цинга — это что-то такое далёкое, книжно-киношное, и к нам отношения иметь не может ни в малейшей степени. Первым испытал шок Серёга Иванов. Он заметил кровь на ломте черствого хлеба, который грыз вприкуску с ухой. А буквально через день и у нас с Васей и Лосём начали кровоточить дёсны и шататься зубы.
Недоумению нашему не было предела, а Дед только хохотал, глядя на наши перепуганные унылые лица.
— Чего ж вы хотите, салаги? Два выхода подряд, читай, два месяца в тайге на одной рыбе и макаронах.
— Разве цинге не полгода — год без витаминов нужно?
— Сам на вопрос и ответь, Василёк. Харкни наземь и ответь, баранья башка. Ничего. У меня это сто раз случалось. Лекарство тут простое и действенное, растёт вокруг нас повсюду. Тащите свежие побеги стланика. Я вам отвар сварю, пару дней попьёте, рот пополощете, и всё пройдёт.
— Пернатый, помнишь, как нашу училку по истории подменяла какая-то калоша? — спрашивает меня Лось, когда мы отправляемся спать в палатку.
— А, это! Ха-ха! Да уж... Ржака была.
Вспомнилось, с каким умилением на лице, даже восторгом, подменная «историчка» рассказывала нам про одну из первых казачьих экспедиций, направленных русским царём для освоения Чукотки: «После тяжелейшей зимовки, в результате разразившейся цинги и нехватки поваренной соли, из девяноста восьми казаков в живых осталось только семеро!» И сказано это было таким восторженным тоном, с таким экзальтированным выражением на лице, словно речь шла не о десятках сгинувших душ, а о романтической любви Ромео и Джульетты.
И вот нежданно-негаданно нам пришлось на своей шкуре ощутить, что такое цинга. Ну, или первые её симптомы. И тут я внезапно почувствовал приступ тоски по белому унитазу, по ванной, по чистой накрахмаленной простыне и настоящей перьевой подушке. Захотелось оказаться в своей комнате, где одна стена была полностью отдана книжному стеллажу от самого пола до потолка, на котором не было свободного места даже для самой тоненькой книги. И всё это я прочёл. И почти всё прочитанное хранилось в памяти так надёжно, что иногда ловил себя на мысли, что могу цитировать целые абзацы моих любимых писателей: Чивилихина, Курочкина, Куваева, Рытхэу, Вяткина, Гулиа, Искандера, Быкова, Васильева и многих других мудрых людей.
А ещё в моей комнате много места было отдано другой моей страсти — музыке. Целая гора катушек с записями «Кисс», «Криденс», «Вайтснейк», «Блэк Саббат» и много-много ещё чего, считавшегося настоящим сокровищем у меломанов. На стене у тахты висела шестиструнная ленинградская «деревяшка» за шестнадцать рэ. А у изголовья в чехле стояла обожаемая Jolana, электрическая бас-гитара, на которой я играл в вокально-инструментальном ансамбле под управлением Леонида Романова в поселковом клубе «Шахтёр».
Укладываемся вечером в палатке, чтоб провалиться в крепкий, но чуткий сон после трудового дня, и, словно уловив мои мысли, Лось, который играет со мной в одной банде на барабанах, вдруг мечтательно выдаёт:
— Если бы ты знала, дорогая, как тоскуют руки по там-тамам...
— Ты чего это про «кухню» заговорил? («кухня» на жаргоне музыкантов означает ударная установка, барабаны)
— Да соскучился что-то по репетициям, концертам. Так хочется сесть за ударник да дать гвоздя, чтоб дым пошёл... Помнишь, как в Магадане на конкурсе патриотической песни?