Страницы Акмолинского патерика
Из воспоминаний Г. Е. Степановой-Ключниковой
10
Весной уже весь «Алжир» работал. По сравнению с другими мне повезло. Я сидела за чертежной доской в маленьком саманном домике. Над нами не стояли конвоиры, не рычали собаки. Тяжело приходилось женщинам с гуманитарным, музыкальным и другим не нужным лагерю образованием. Они месили голыми ногами глину с соломой, набивали этой сырой массой деревянные формы, надрываясь, тащили их и вытряхивали сырые саманы на площадку для просушки.
Из подсушенных саманов другие женщины – каменщики – клали стены. Никакой механизации не было. Слабые женщины по 12-14 часов в день таскали двадцатикилограммовые саманы, поднимали их на подмостки, укладывали в стены, другие женщины работали в поле. Сажали, пололи, убирали. Солнце степного Казахстана безжалостно. Буйные ветры хлещут в лицо песчаной пылью, обдирая кожу до крови, до язв. Из малосильных, больных и старых был организован вышивальный цех. По рисункам художницы Ксении Шуко, родственницы известного архитектора, с раннего утра до позднего вечера, теряя зрение, вышивали «алжирки» тончайшие купоны блузок, украинских сорочек, роскошные скатерти, салфетки.
Изделия шли в Москву и на экспорт. Потом, после войны, я еще долго встречала в художественных салонах Москвы изделия, выполненные по знакомым рисункам 26 точки Карлага. Мелькали дни, летели ночи, то холодные зимой, то душные от казахстанского суховея летом. Вся наша жизнь сливалась в беспросветный, тяжкий, серый день. Утром перед бараком общая перекличка, потом в столовой половник жидкой каши. После завтрака работа. На ужин та же перловая каша размазня без признаков жира, и снова работа по 12-14 часов в сутки, без выходных.
Так, словно один день, тянулись месяцы, годы. Но чем монотоннее, паршивее жизнь, тем цветистей, насыщенней сны – все счастливо прожитое всплывало в мозгу, уставшем от монотонности, от тоски. С ними мы жили, днем вспоминали и рассказывали их, жили желанной, пусть не настоящей, пусть призрачной, но волей.
Вечером в бараке в проходе между лампами мигала тусклая лампочка. Ни книг, ни радио, ни писем, ни праздников, ни выходных.
Правда, 1 мая и 7 ноября отмечались. В эти дни нас запирали в бараках, не разрешая даже ходить по зоне. Эти дни праздновал конвой. И все же после работы вечер был наш. Ворота лагеря запирались. Охрана маячила лишь на вышках, отстоящих довольно далеко.
Мы были одни, и в полутемном бараке начинался литературный вечер. Усталые, измотанные тяжелой работой, «алжирки» размещались на нарах вокруг рассказчицы и замирали. В Англии есть театр одного актера – Генри Валенс. Поразительный актер один способен занимать зрителей в течение целого спектакля. В нашем бараке была такая актриса. Да и актрисой она не была, но каждый вечер мы присутствовали в театре одного актера. Она читала нам «Графа МонтеКристо», «Анну Каренину», «Королеву Марго». Генри Валенс перед спектаклем мог пользоваться книгами, заранее разучить текст, отрепетировать его. В лагере не было книг. Наша актриса читала все по памяти. За вечер она прочитывала одну главу, и мы жадной душой ждали следующий вечер, следующую главу. Романы были всем знакомы. Читаны когда-то и перечитаны, и все же никто из нас не мог заметить ни одной неточности. Да! Каждый вечер мы присутствовали при чуде феноменальной памяти. Была у нас и музыка. Дирижер Ленинградской оперетты Марианна Лер собрала из «алжирок» прекрасный хор. В его репертуаре были Штраус, Легар, Оффенбах и Чайковский. Арии из опер и русские романсы «а-капелла» пела прима Харьковской оперы Олейникова.
Вавочка Вагрина – первая принцесса Турандот театра Вахтангова – читала «Русские женщины».
Поэма вызывала смех, столь разительно отличалась участь жен декабристов от судеб 8 тысяч жен нашего «Алжира».
– Шесть лошадей в возок впрягли,
Фонарь внутри его зажгли.
– Колбас, печенья припасли, – подрифмовывали мы.
Сам граф подушки поправлял,
Медвежью шкуру в ноги клал...
– А не под нары запихал...
И сыплет щедрою рукой червонцы челяди ямской.
– Хорош конвой! Нам бы такой.
… Мы смеялись. А по душе нам были стихи поэтессы Софьи Солуновой, написанные в нашем лагере:
Надо мной раскаленный шатер Казахстана,
Бесконечная степь колосится вдали,
Но куда ни пойду я – тебя не застану,
Рассказать о тебе не хотят ковыли.
Вырываю часами бурьян и осоку.
Чтобы колос пшеницы налился зерном,
Облака проплывают дорогой высокой,
Только нам улететь не придется вдвоем.
Только нам, мой любимый, дороги заказаны,
Даже ветер, и тот не приносит покой.
Я иду по степи без тебя, синеглазый мой,
Крепко сердце сжимая горячей рукой.
Я иду по степи. Здесь ни речки, ни бора,
Но и здесь своей Родины воздух я пью.
Я о воле с травою веду разговоры.
Ковылям о тебе и о детях пою.
Нам не верит страна.
Ни единый прохожий
Нам навстречу ответной улыбки не шлет.
Нам не верит страна!
Что же делать, мой любый!
Как же ей доказать, что мы сердцем чисты?
Я иду по степи, ветер жжет мои губы.
Непривычно и пряно здесь пахнут цветы.
Так сожми ж, как и я, свое сердце руками,
И глаза, проходя, осуши на ветру.
Чем сильнее сбираются тучи над нами,
Тем быстрее их ветер разгонит к утру.
Выше голову, милый!
Я ждать не устану.
Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли.
Надо мной – раскаленный шатер Казахстана,
Бесконечная степь колосится вдали.
Поэтесса читала тоску и боль наших сердец:
Я иду по степи, колосится пшеница,
Белокрылая чайка куда-то спешит,
Мы с тобою отныне – бескрылые птицы,
А птенца далеко унесли в камыши.
Слушали и плакали. Было больно и чуть отрадно, что вот это – о нас и это не пропадет. Рукописи не горят, как после мы прочтем у Булгакова.
Продолжение следует.