Ежемесячное литературное приложение к циклу "Век мой, зверь мой..." ДѢЛО Глава 10

Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!

Наше жутковатое "ДѢЛО" уже совсем близко к финалу. Добив сегодняшнюю главу, любезный читатель, верно, недоуменно спросит: а что же ещё? Тем не менее, в конце марта нас ждёт последняя глава, названная "Пролог вместо эпилога", из которой мы узнаем ещё кое-что о затянувшемся на двадцать лет противостоянии главных героев. А нынче же... впрочем, - сам текст ниже. Приятного чтения!

Предыдущие главы "ДѢЛА" и прочие выпуски "Ежемесячного литературного приложения" к циклу "Век мой, зверь мой..." - в КАТАЛОГЕ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"

"ДѢЛО"

ГЛАВА 10. 1924-й

«А кто неправо поступит, тот получит по своей неправде, у Него нет лицеприятия»

(К колоссянам, 3-25)

• (Из рапорта оперуполномоченного районного отдела ОГПУ Михайлова А.П., составленного на имя старшего следователя IV отдела ОГПУ Лялина Ф.А.)
  
  «… В среду 17 октября 1924 года объект наблюдения Леонтьев А.М, именуемый в дальнейшем «Учитель», вышел из здания школы в 19 часов 28 минут и проследовал к месту жительства по адресу ул. Ленина, дом 57, квартира 4. На пути следования слежки за «Учителем» обнаружено не было. В квартире «Учителя» в соседней комнате также в течение всего дня, равно как и предыдущих, располагался наш сотрудник тов. Шинкевич Г.А., никаких подозрительных действий по его показаниям не происходило. В 20 часов 5 минут «Учитель» зашел в кооперативную лавку возле своего дома, приобрел там полфунта морковного чая и фунт хлеба, после чего вошел в дом. По показаниям Шинкевича А.Г., он слышал, как «Учитель» открывал дверь своей комнаты, после чего в течение примерно десяти минут никаких звуков оттуда не издавалось. В 20 час 32 минуты из комнаты «Учителя» раздались шум переворачиваемой мебели и громкий хлопок, похожий на звук выстрела…»
  
  
  
  Домой Андрею Михайловичу идти отчего-то не хотелось. Он чувствовал смертельную усталость и какое-то безразличие ко всему, и сам не мог понять – что явилось причиной тому. Долгая беседа давеча со следователем ОГПУ? Да, это было довольно неприятно, но в итоге – всё же сложилось удачно! Последние фразы Лялина – это всего лишь слова, не более, личные симпатии или антипатии сотрудников органов – пустой звук, за это не казнят и не сажают, а нравятся тому события двадцатилетней давности или же не нравятся – да наплевать на это! Дела тогда делались только так – разница лишь в большей или меньшей случайной крови. Кто сейчас осудит его, Леонтьева, за смерть пары десятков губернских чиновников и нескольких случайных любопытствующих обывателей? Да, господи, в гражданскую целыми сотнями, да что там – баржами в расход пускали, и не только офицеров, а и женщин, и стариков, да и детей случалось, чего там…
  Испугался ли он известия о том, что Головин – жив, и даже каким-то образом отыскал троих участников погрома в Черняках? Чёрт, это, конечно же, досадно… Неужели кто-то там, свыше, ему помогает? Как удалось ему выжить? Непостижимо… Андрей Михайлович еще в ОГПУ, в первые полчаса смекнул, к чему клонит следователь, понял – и похолодел. Не от страха, нет. Не то, чтобы он вовсе не боялся смерти, он и не собирался умирать. Не хотелось заново ворошить те события, начиная со взрыва, не хотелось вспоминать томительные, неприятнейшие часы, дни допросов в подвале жандармского управления. Это – унизительно и мерзко: быть допрашиваемым человеком, совершенно неадекватным, сознающим собственный проигрыш в тонкой, умной партии, и каким-то случайным образом умудрившимся захватить победителя в нечестный плен! Да и Черняки – тоже вспоминать не хотелось! Чего уж там, Андрей Михайлович нехотя признавался сам себе, что тогда, пожалуй, перегнул палку. Убивать отца Головина и... всё, что там было дальше... да еще и чужими руками, - конечно, не совсем comme il faut… Да, ладно уж – ни черта не комильфо, господин Асташев! Некрасиво вышло, не мастеровито, без выдумки, по-простецки как-то… Но уж слишком был велик соблазн, устоять было невозможно. Как только Жиздрин назвал имя хозяина поместья, Андрей Михайлович аж задрожал от искушения: вот удача! Как можно было не воспользоваться столь фантастическим стечением обстоятельств, да еще при стопроцентной гарантии того, что всё спишется Революцией… Мало ли усадеб полыхало вокруг, мало ли дворян и офицерья расстреливалось в охваченной мировым заревом стране? Ну, что сделано – то сделано, но всё же – осадок остался на всю жизнь. Осознание вины, что ли?..
  Нет, пожалуй, что Головина Андрей Михайлович не боялся. Надо в комнате вытащить из-под половицы наградной маузер. Комдив Петренко вручал – за храбрость и безжалостность к врагам революции. Придется в портфеле носить, а то Лялин, чего доброго, и впрямь воплотит в жизнь свою угрозу насчет «…мы не станем этому мешать». Конечно, станут. Вон, один «топтун» ведет его от самой школы: пальтишко потрепанное серенькое, кепочка, а сапоги-то добротные, новые. Халтура! Охранка таких дилетантов не держала, иной раз, даже сам Андрей Михайлович, бывало, затруднялся определить – кто из случайных прохожих действительно "случайный", а кто – нет. Обучатся, конечно, со временем, но пока – просто смешно и нелепо…
  Заскочив на несколько минут в лавку «Потребкооперации», Андрей Михайлович купил там морковного чаю и скверного хлеба – поужинать. Денег почти не было, на полки он старался не смотреть лишний раз, чтобы не возникало чувство собственной ущербности, подзуживаемое сдержанно-презрительным взглядом пухлощекого продавца. Впрочем, на такие пустяки Леонтьев вообще старался не обращать никакого внимания: ну, сменились прежние сидельцы в лавках у купцов на таких вот румянощеких нэпманов, ну и что? Да, собственно, что поменялось-то – по большому счету? Чиновники с приличными фамилиями сменились чиновниками с неприличными фамилиями. Всё. Грязи стало больше, раньше улицы никогда не были столь щедро заплеваны шелухой от семечек, да и окурков на тротуарах в таком количестве никогда не валялось. Есть стало нечего: по крайней мере, тем, кто не ворует и «не при должности». И ради этого он, Андрей Михайлович Асташев, убивал стольких людей, рисковал несчетно раз жизнью, - чтобы сейчас, в кооперативной лавке стыдливо прятать глаза от этой пухломордой ряхи?
  Прикусив губу, Леонтьев распихал кульки по карманам потертой кожаной куртки и направился к своему дому, где проживал на первом этаже в семикомнатной квартире. Дом раньше принадлежал предводителю губернского дворянства, на фронтоне у подъезда остался герб: бегущая лисица с занесенным над ней как дамоклов меч арапником. Доохотился, стало быть. Будучи человеком любознательным, Андрей Михайлович не счел за труд выяснить пару лет назад, что с первыми звуками февральской революции владелец с домочадцами поспешно ретировался за кордон, побросав весь скарб и огромную библиотеку. Повезло еще! Хорошо, что такой пугливый оказался, инстинкт самосохранения сработал отменно, а то бы… Высвободившееся приличное жилье немедленно облюбовали сначала комиссары Временного правительства, а уж после – заслуженные люди от новой власти, правда, если первые обитали в квартирах с комфортом и размахом, не деля их на комнаты, то вторые – принуждены были облюбовывать уже комнатки и комнатушки, порою даже вовсе для этого и не предназначенные. Так, к примеру, один из соседей Леонтьева, токарь Пыляев, партиец едва не с пятнадцатилетним стажем, заселен был то ли в хомутную, то ли вовсе – в кладовку для швабр и ведер бывшего владельца: конуру без окон, зато с высоченным, выгнутым кверху потолком. Да, странно, конечно, всё это, ну что уж теперь… Дело сделано, остается наслаждаться плодами собственного труда.
  Андрей Михайлович, выдумав последнюю фразу, мрачно усмехнулся про себя и, провернув ключ в замке своей комнаты, открыл дверь. В комнате было прохладно – видно, забыл закрыть форточку. Наугад положив в полутьме на стул портфель, Леонтьев подошел к керосиновой лампе и, побрякав лежащими тут же рядом спичками, зажег ее.
  - Здравствуй, Асташев! – тихо произнесла возникшая из угла комнаты фигура, обрисовываясь как бы постепенно: сперва – темный контур, после – неясные черты лица, и, наконец, ствол револьвера, направленный прямо на Андрея Михайловича. – Крикнешь – выстрелю сразу. Будешь говорить вполголоса – как я – проживешь еще. Выбирай.
  - Выбираю, - преодолев оцепенение, так же тихо ответил тот.
  - Хорошо, правильный выбор. Садись, - ствол, неприятно смотря на Андрея Михайловича черным глазом, приглашающе кивнул, указывая на стул.
  Асташев осторожно сел прямо на портфель, не сводя глаз с револьвера, как зачарованная змея – с дудочки факира.
  - Плотно тебя пасут, - усмехнулся человек. – Плотно – но плохо, за версту видать.
  - Да, я тоже заметил, - не стал спорить Андрей Михайлович.
  - Что в карманах? – поинтересовался гость. – Только медленно. Нашутились мы с тобой уже до чертиков, любезнейший.
  Андрей Михайлович послушно вынул из одного кармана сперва кулек с чаем, зачем-то высыпал его на пол, после – хлеб, выложил на стол.
  - Негусто, - вновь усмехнулся Головин. Пламя в керосинке качнулось в его сторону, теперь было отчетливо видно, что это – Евгений Львович Головин, только сильно постаревший: весь – седой, даже усы – седые. Обветренные скулы сильно выделялись на худом лице, торчали как коленки у подростка. – Всё, что заработал?
  - Можно сказать, что и так, - Асташев отметил, что палец на курке револьвера – белый на костяшке и напряжен. Стало быть, выстрелит сразу. Очень скверно.
  - А любопытный у нас с тобой, любезнейший, диалог выходит, - Головин совсем развеселился, блеснув в полутьме зубами. – Сколько лет не виделись? Двадцать. А сказать друг другу и нечего, да? Странно.
  - Я наведывался - семь лет назад, да тебя дома не застал, - мрачно пошутил в ответ Андрей Михайлович.
  - Это – да, - огорчился Головин. – Такая досада. По делу, понимаешь, отлучался. Будь я дома – не пришлось бы сегодня встречаться. Да и друзья у тебя, любезнейший, уж очень буйные оказались, все вазы мне побили.
  - Простой народ, политесу не обучен, что с него взять, - пожал плечами Асташев.
  - Ну да, ну да…, - Головин вздохнул, не спуская белки глаз с Андрея Михайловича. – Жизнью – доволен? Смотрю, как-то скромненько у тебя. Раньше-то всё, бывало, по ресторациям, да в дорогих костюмчиках, да в поезде – первым классом, номера – только «люкс». Так, что ли, «в царство свободы дорогу грудью проложим себе» выглядит? Не знал, не знал… Если б мог предвидеть – сразу вас всех без разбора на месте бы стрелял.
  - Да, Кассандры из нас, похоже, из обоих – неважные…, - странным голосом, всё еще полушепотом, будто сказку ребенку на ночь рассказывая, согласился Асташев. – Я вот, бывало, тоже частенько думаю: стоило ли оно того? Умному человеку и в Империи можно было разгуляться, ибо на него одного – двадцать дураков приходилось.
  - Вот так, да? – неопределенно хмыкнул Евгений Львович, всё еще белея костяшками пальцев в темном своем углу. – Промашка у тебя, стало быть, случилась… Досадно, досадно… Я вот, Асташев, долго размышлял на досуге, которого у меня сейчас стало очень даже предостаточно: как оно так вышло, что вся моя жизнь на протяжении двадцати лет неотрывно связана с тобой? Сначала ты отнял у меня карьеру и друга. Затем – отца, жену и сына. И, очевидно чтобы добить окончательно, - Родину. Разве это под силу обычному человеку? Я какое-то время был убежден, что ты – Дьявол. Нет, совершенно серьезно! Потом я задался вопросом: а почему Дьявол снизошел именно до меня, чем я – обычный рядовой служака – так прогневал Преисподнюю? И понял… Ты – не Дьявол, ты – мое alter ego, худшая моя часть, но и – превосходящая меня во многом: в коварстве, в жестокости, в быстроте. Каждый мой грех, каждый мой промах откликались тобою десятикратно. Судьба каким-то непостижимым образом свела нас вместе, и с тех пор мы, к величайшему моему сожалению, не можем существовать по раздельности. Но – и вместе тоже не можем. Не должны. Я сам виноват, вскормив твое чудовищное самолюбие собственными поступками. Моя гордыня породила тебя. Я, понадеявшись на собственную исключительность, допустил страшную ошибку, за которую расплачиваюсь до сих пор. Я хотел убить себя, но понял, что не могу уйти один, не утащив тебя с собой в наш совместный Ад. Понимаешь ли ты меня, Асташев?
  - Экий вы… фантазер, Евгений Львович, - досадливо поморщился тот. – Кажется, у вас и в самом деле слишком изрядно досуга, читать, верно, изволите много чепухи всякой. Если б вы знали: как бы я хотел никогда не встречаться с вами – ни двадцать лет назад, ни семь, ни сейчас! – в голосе его зазвучала вдруг неизбывная, волчья тоска.
  - Ну, дело сделано…, - будто прочитав фразу, выдуманную Асташевым десять минут назад, равнодушно отозвался Головин, едва скрывая нервную зевоту. – Пора, мой закадычный враг! Валхалла зовет нас…
  - Не боязно убивать собственное alter ego-то? – в голосе Асташева, несмотря на ехидство поставленного вопроса, отчетливо зазвучала тревожная нотка.
  - Мы с тобой, любезнейший, давно уже мертвецы, - раздался в ответ щелчок взводимого курка. – Мертвее мертвого не будешь!
  - Погодите! – вскрикнул вдруг Асташев, привстав. Евгений Львович, нахмурившись, поднял дуло револьвера на уровень его сердца. Время, беспристрастно отсчитывая последние секунды, улетучивалось, испарялось при тусклом свете коптящей лампы.
  - Я… хочу, чтобы ты... вы знали…, - сбиваясь и бледнея, произнес Андрей Михайлович. – Мне… Я не горжусь тем, что произошло в Черняках.
  - Ну и славно! – сцепив челюсти, процедил Головин, упуская момент, когда Асташев всем корпусом за какие-то доли секунды ушел резко вправо, метнувшись под стол и опрокидывая его на напряженный силуэт незваного гостя…
  
  
  
  (Из рапорта оперуполномоченного районного отдела ОГПУ Михайлова А.П., составленного на имя старшего следователя IV отдела ОГПУ Лялина Ф.А.)
  
  «…Шинкевич бросился к дверям комнаты «Учителя», но она оказалась запертой изнутри. Выстрелив в замок, Шинкевич вышиб дверь ногой и ворвался в комнату, где увидел неизвестного с револьвером в руке, сидящего на стуле возле тела «Учителя».
  В ответ на требование Шинкевича бросить оружие и сдаться неизвестный засмеялся и произвел выстрел себе в голову.
  Первичный осмотр места преступления показал, что по всей вероятности неизвестный каким-то образом проник в комнату «Учителя» через окно, т.к. комната расположена на первом этаже на уровне около сажени. Это подтверждают и следы обуви неизвестного на подоконнике. По всей вероятности, воспользовавшись тем, что окно комнаты «Учителя» выходило в безлюдный двор, неизвестный снаружи залез на карниз и через форточку сумел открыть окно изнутри, т.к. само стекло осталось целым.
  «Учитель» был убит выстрелом из револьвера в сердце, смерть, вероятнее всего, наступила мгновенно. Сам же неизвестный тоже скончался от выстрела в висок сразу.
  Неизвестный был мужчиной лет пятидесяти – пятидесяти пяти, волосы – коротко стриженые, седые. Носил усы. Одет в штатское полупальто темно-серого цвета и сапоги военного образца, под полупальто – драповый пиджак и галифе. Документов при нем не обнаружено…»
  

С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ

ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый иллюстрированный каталог