Как вы видите по моим рассказам, маленькая деревня моих дедушки и бабушки стала для меня во многом школой жизни.
Несмотря на то, что я провела в ней недолгое время моего младенчества, а потом приезжала на летние каникулы лет до 16, люди деревни и события их жизни дали мне повод для размышлений и выводов.
Один случай запомнился мне особенно ярко, да и был он редким, нестандартным.
Магазин в нашей деревне был маленьким, не развернешься. Скромный бревенчатый домик рядом с остановкой автобуса состоял из одной комнаты, размером метров 20 квадратных, не более. Три стены комнаты занимали полки с разнообразной бакалеей: крупы, хлеб, консервы, конфеты, сахар , растительное масло в стеклянных бутылках и водка. Здесь же на столе стояли весы с гирьками, а за столом продавщица в белом фартуке и белом же накрахмаленном колпаке в виде небольшой короны. Обычно это была крикливая хабалистая тётка, ловко кидающая на весы сначала товар, а потом гирьки.
Но нежданно для деревни случилось событие века. В магазин прислали новую продавщицу, молодую девушку сразу после училища. Было ей лет 18, вряд ли больше. Звали девушку Татьяной, была она хороша собой, с яркими карими глазами и милой улыбкой.
Танька, так стали деревенские звать новую продавщицу, притягивала внимание мужчин, и, к сожалению, не только красотой. Была она скромной домашней девочкой, юной и неопытной, и не могла отказать людям в просьбах. Этим и воспользовались выпивохи нескольких деревень. Мужики ходили к Таньке взять выпивку взаймы. А она давала, наивно записывая долги в тетрадочку и веря тем, кто божился отдать деньги как только, вот вот. Так длилось примерно год или полтора, я не помню точно.
А потом, конечно, грянул гром в виде внезапной ревизии из центра. Ревизия опечатала магазин, пересчитала все наличные товары и выявила недостачу в 800 рублей. Колоссальная сумма по тем временам. Машина Жигули стоила чуть больше 1000 рублей тогда, редкие семьи могли себе её позволить. Сумма недостачи произвела эффект разорвавшейся в деревне бомбы. Ахнула ревизия, ахнули деревенские, ахнула сама Танька, не считавшая в тетрадочке сумму общего долга.
Танька в глазах руководства стала воровкой. Её арестовали и отдали под суд. Деревня заволновалась. Бабы у колодца жалели безотказную Таньку и честили тех, кто брал взаймы и не отдал. Честили - на деревенском языке "ругали, стыдили". Мужикам, пользовавшимся Танькиной добротой и наивностью, было стыдно. Но, как говорили бабы, стыд не дым, глаза не ест. Кто то из мужиков вносил деньги, которые был должен, а у кого то их просто не было. Как не было и желания заработать и отдать.
Часть суммы была всё же собрана, поэтому Таньку не посадили в тюрьму, а приговорили к исправительным работам на несколько лет. Такая мера называлась у нас " Химией", так как работали исправляющиеся люди на химических предприятиях в соседнем Дзержинске. "Держинске", так говорили у нас, пропуская непонятную букву з и делая ударение на первый слог.
Деревню лихорадило, так как это была явная несправедливость к ничего для себя не своровавшей Таньке. Но несправедливость не со стороны власти, власть как раз повела себя гуманно. Несправедливость была допущена деревенским обществом (обчеством - говорила бабуся), а деревенское общество было важнейшим фактором формирования отношений между людьми.
"Обчество" собиралось у колодца и на завалинках, разговоры не смолкали ни на день. Но что сделать, чтобы восстановить справедливость, люди не могли придумать, не было капиталов у простых крестьян.
И вдруг, в разгар народных обсуждений, выяснился скрытый до этого от всевидящих глаз деревенской общественности факт.
Павлик гулял с Танькой!
Павлик, его звали в деревне именно так, не как прочих Витек и Толек, думаю за красоту. Так вот Павлик, вернувшись из Армии, был в расцвете мужской силы и красоты. И был, я думаю, первым парнем на деревне. Я хорошо его знала, так как бабушке моей приходился он родным племянником, сыном брата Офоньки.
Был Павлик строен, высок, крепок и рыжеус. Серые глаза его всегда улыбались и была в них та самая бесшабашность и лихость, которая так пленяет во все времена женское сердце. На Павлика засматривались многие девушки, но выбрал вот он горемычную Таньку.
А выбрал ли? Или просто поиграл, попользовался? И сейчас как раз удобный случай расстаться?
Деревня замерла, затаив дыхание, и перенесла обсуждение событий на кухни. Помню, как прибежала к бабушке соседка, сунулась в упечь и зашептала громким возбуждённым шёпотом:
- Дуня, Дуня, слушай скорей! Павлик то с Танькою спал!
- Спал???? - бабушка схватилась за сердце и грузно опустилась на лавку. - Неужто спал?
- Спал, Дуня, спал! Нинка сказала, а ей Полюшка сама сказала, - соседка сдавала всех деревенских информаторов.
- Ой, что будет, что будет, - горюнилась бабушка, качая головой и горестно вздыхая.
- Дак ты узнай, Дуня, чего Павлик то дальше думат? Чай племянник он тебе, чего они там решают про Таньку то? Мать то строга у него, - глаза соседки горели пылом расследования и переживанием за судьбу непутевой Таньки.
На меня, восьмилетнюю, притаившуюся за занавеской в уголке, бабы внимания не обращали. А я, искренне сочувствующая красивой доброй Таньке, столь же искренне недоумевала. "Спала Танька с Павликом, ну и что? Чего они охают? Я тоже с дедой сплю. "
Загадка эта разрешилась для меня лет в 15, в период бурного взросления и узнавания тайн жизни. А тогда я не пыталась расспросить взрослых, по опыту зная, что отмахнутся и скажут : "Рано тебе знать. Чего уши греешь? Гуляй вон иди с девчонками. "
Кстати, с ровесниками мы историю Таньки и Павлика не обсуждали, у нас находились дела поважнее.
Например, сделать секретик и не забыть о нём. Секретик делался так: в песчаной почве нашей непроезжей дороги рылась небольшая ямка. В ямку закладывалось что то красивое - листик, цветок, или, лучше всего, осколок фарфорового блюдца с красивейшей нежной розочкой. Такие осколки иногда находились там же, в песке посреди дороги. О, такой осколок делал наш день, был подарком судьбы. Он аккуратно и бережно поднимался с земли, отмывался до блеска, являя нашим восхищенным взорам розовую нежность цветка и сдержанную зелень обрамляющих цветок листочков. И не менее аккуратно укладывался в ямку, накрываясь сверху осколком бутылочного стекла. А уже бутылочное стеклышко закапывалось в песок, песок утаптывался, а потом тихонечко и бережно пальчиком разрывался над стеклом глазок. И раз! Из ямки, блестя и сверкая на солнце, смотрела нежная роза, прикрытая стеклом и обрамлённая песчаной рамой. Это и называлось секретиком. Таких секретиков по деревне сделали мы с подружками сотни. Наверное, до сих пор под корнями разросшихся уже кустов и деревьев, скучают без восторженного внимания наши красивейшие секретики.
Сами понимаете, что производство секретиков занимало всё наше время и внимание, на улице нам было не до сплетен.
А события в любовной истории Таньки и Павлика став драмой, грозили перейти в трагедию. Мать его, Полюшка, стеной стала против замаравшей себя потенциальной невестки.
Дом Полюшки был богатым, сыновья удались ладными, на деревенских девок, мечтавших о её сыновьях, смотрела Полюшка свысока, привередничала.
Жена старшего сына Витьки, Валюшка, безмолвно и быстро родила троих дочек, занималась огородом, свекрови не перечила. Вспоминая сейчас деревенских жителей, я не могу припомнить, чтобы Валюшка что-то кому-то говорила, только кивала она головой, здороваясь, и шелестела тихоньким голоском:
- "Здравствуй, тётя Дуня"...
Конечно, при такой невестке власть Полюшки над старшим сыном оставалась незыблемой. А для младшего, Павлика, удалого красавца, мечтала Полюшка о невесте благородной, богатой, из хорошего деревенского дома. И обязательно скромной, не то что эта шалава Танька, которая мало того, что проворовалась, так ещё и не соблюла себя до свадьбы, не смогла отказать жениху. А если не только ему она не смогла отказать? Точно, шалава, а теперь ещё и тюремщица, чему её там в тюрьме то научат???
Так Полюшка в сердцах высказывала моей бабушке, пришедшей к ней на кухню от "обчества" с целью мирных переговоров.
- Да что ты, Поля, да хорошая девка то. Ни с кем ведь её не видели, даже и с Павликом то не видели, может, и было то один раз, - бабушка проявляла себя миротворцем.
- Да мне что один раз, что пять раз, мне-то како дело? Запятнала она себя, Дуня, запятнала. - Полюшка стояла на страже интересов семьи. - Да ещё на химии она теперь. С кем она там хороводится? И не девка, и не жена, охотников-то много на таку шалаву. И не узнашь! И кака она оттудова придёт? - глаза Полюшки сверкали неудержимым гневом, ухваты летали в руках, как будто не горшки в печи переставляли, а отгоняли ненавистную приблуду Таньку.
- Да ведь хороша девка была, Поля, хороша. И родители есть у неё, и дом справный у них, я слыхивала, - бабушка вела свою линию. - Да и что сделашь то, если вот он объявит тебе, что женится. Что сделашь, Полюшка? Чай, взрослый уже, работат, в армии отслужил. Мой то вон, женился в городу, с виду кака хороша была, а таперича ой-ой-ой, а как узнать то было? - кручинилась бабушка на свою беду, невестку Клавдею, но линию за Павлика гнула чётко.
- А Таньку то мы знаем. Уважительная, приветливая, хороша девка, хороша, я тебе говорю. Ну, оступилась маленько, дак быват ведь с людьми, быват. И ведь любит он её, Поля, - бабушка таинственно зашептала, наклонившись ближе к Полюшке.- Приходил ведь ко мне Павлик-то. Люблю, грит, тётя Дуня. А мама против, и не согласна. А у меня, тетя Дуня, сердце за неё болит, за Таньку то. Не брошу я её, она таперь жаль моя. Так и сказал, Полюшка! - бабушка победно смотрела на хозяйку.
- Любиииит? Так и сказал, Дуня? - Полюшка присела на лавку, упрямо поджала губы и сузила глаза. - Знаем мы таку любовь, седни любит, завтра забудет.
- Может и так, Полюшка. - бабушка поднялась с лавки. - Может и так. А может, ты ему всю жизнь перекрываешь запретом своим. А ну как, без благословения женится? Как потом?
Мы с бабушкой медленно шли по деревне с того конца в наш конец. Бабушка была в своих мыслях, шла тяжело, качала головой, шевелила губами, договаривая несказанные слова.
- Вот ведь как, девчонка, вот ведь как бывает. Она себя не соблюла, а я за неё перед свекровкой хлопочу. А как не хлопотать, пропадёт ведь. - бабушка вздохнула, нахмурилась. - И мы перед ней виноваты, она девка молодая, а мы не приглядели. Ох, что будет, что будет...
Бабам, ждущим переговорщицу у колодца, бабушка просто махнула рукой.
- Не ждите, бабы, не скажу ничего. На своём стоит Полюшка, не сдвинется.
Женщины смотрели хмуро, молчали. Что тут сказать, словами горю не поможешь.
Деревня затаилась, ждала развязки. Бабы не собирались ни в магазине, ни у колодца. Бабушка ходила под окошко к соседке, посидеть на лавочке, повздыхать грустно, молча попечалиться.
Мне казалось, в те летние июльские дни даже солнце редко заглядывало в нашу деревню, не хотело радовать нас золотым жарким светом.
Развязка наступила неожиданно, вечером летнего дня, когда все деревенские, отдохнув после обеда, копались в огородах.
- Дуня, Дуня, выдь сюда! - такие крики нечасто раздавались на нашей улице.
Бабушка, подобрав юбки, бросилась из огорода. Бежала она проворно, я еле успевала за ней, не ожидая подобной прыти.
Бабушкина подружка Олимпиада - Лампея по деревенскому - стояла у нашего крыльца, держась за сердце и явно отпыхиваясь после быстрого бега. Им с бабушкой в то время было под семьдесят, обе были полные, грузные, солидные. Такие дамы по деревенским улицам бегали только в случае крайней необходимости.
- Дуня, Павлик то, Павлик то, - Лампея никак не могла отдышаться.
- Господи, Лампа, не пугай! Что Павлик? - бабушка тоже схватилась за сердце.
- Из дому уходит. Крик там у них, на всю улицу слыхать. Из совхозу уволился, за Танькой едет, в Держинск. - выпалив горячую новость, Лампея, наконец, перевела дух. - Полюшка голосит, не пускает его.
- Уходит? Павлик? - бабушкины глаза округлились, а рот открылся. - Да как же... Господи, спаси и сохрани...
- Уходит, Дуня, уходит. И с совхозу уволился, Машка доярка сказала, рассчитался. А заявление ещё когда подал, и молчал. - Лампея знала всю подноготную.
Бабушка бросилась бежать на тот конец, но через несколько шагов остановилась.
- Лампа, пойдём тихонько, что нам бежать-то. Негоже в их семью мешаться. До магазина дойдем, Павлика проводим.
- И то, Дуня, и то. - Лампея согласно закивала, дала мне руку, и мы втроем двинулись по улице на тот конец.
Шли мы неспеша, поэтому Павлика увидели уже на автобусной остановке. Был он в белой рубашке, пиджаке и с рюкзаком. Так одевались деревенские мужики для дальней дороги.
Глаза его блестели удалью и весельем, видно было, что предстоящий неблизкий путь радует его.
- Павлик, уезжашь, никак? Далёко ли собрался? - голос бабушки был медовым, она не собиралась раскрывать разведданные.
- Эх, тётя Дуня, уезжаю. В Держинске буду работать, на заводе. - Павлик улыбался, блестел глазами. - И общежитие дают, так я там и жить буду.
- Павлик, неуж к Таньке? - бабушка не сдержала эмоций.
- К ней, теть Дунь, к ней еду! -Павлик говорил как человек, принявший трудное решение и вставший на верный для себя путь.
- Ой, Павлик, а как мать-то? - бабушка прижала ладони к щекам. - Чай завыла мать-то? Ну ка, сынка проводить родимого.
- Ничего, теть Дунь, ничего. Приедем потом, примет, она отходчивая. - Павлик нахмурился, но решимости не потерял. - Прощевай, тётя Дуня, вернусь я. С Танькой и вернусь, повидаемся.
- С Богом, Павлик, с Богом, - бабушка трижды перекрестила Павлика, ловко прыгнувшего в пыхтящий на остановке автобус.
- Вот ведь дела каки, Лампея, вот каки дела. Уехал, значит, Павлик.
Мы с Лампеей, затаив дыхание взиравшие на разыгрывавшуюся перед нами драму, облегченно выдохнули.
- Пойдём, Дунюшка, ко мне чай пить, - пригласила Лампея. - Там и посудачим.
Обе бабушки степенно и неторопливо направились за реку, к дому Лампеи. А я вприпрыжку бежала перед ними по песчаной жёлтой тропинке, точно зная, что деревня теперь успокоится, заулыбается , оживёт. Как будто вина деревни перед Танькой заглажена поступком Павлика, снята и прощена.
Кем? Я не знала. Но чувствовала сама, и знала, что это же чувствуют и все деревенские люди.
И действительно, сияли над деревней золотые июльские и августовские дни, текли короткие светлые ночи, жужжали трудовые пчёлы, кричали звонкие петухи. Вслух никто ничего не обсуждал, не судачили бабы у колодца, но умиротворение разливалось над крышами разноцветных деревенских домов, люди улыбались друг другу так, будто знали какую то тайну.
Полюшка поплакала дома, но к соседкам вышла с сухими глазами. Её не спрашивали ни о чем, но старались говорить с ней чуть мягче, чем обычно, не спорить и не трогать больное.
Осенью стало известно, что Танька беременна уже давно. Новость почти не обсуждалась. Деревенские вздохнули и сказали только одно:
- Ну, скоро по амнистии выйдет.
И оказались правы. Танька родила дочку в Дзержинской больнице, и была досрочно выпущена на свободу. Они с Павликом расписались и жили в заводском общежитии.
Увидела я их года через два, когда они были в гостях у родителей. Танька была "хороша", как говорили в деревне. Она чуть располнела, набрала женской стати, белая кожа сияла на фоне рыжих волос, яркие глаза искрились. Дочка её была такая же мягкая и улыбчивая, только сероглазая, в отца. На руках отца она и сидела, бесстрашно дергая его за усы и целуя нежными розовыми губами в колючую щеку.
Павлик , заматеревший и возмужавший, посмеивался и делал вид, что хочет куснуть озорницу. Она заливисто смеялась и обхватывала отца тонкими ручками. Полюшка суетилась у печи, подавая еду дорогим гостям. Отец, Афанасий, сидел за столом, подперев ладонью щеку, явно любуясь красавицей невесткой.
Павлик рассказывал, что на заводе он на хорошем счету, зарабатывает, на квартиру в очередь встал. Отец с матерью переглядывались, согласно кивали головой и вздыхали, что далеко до Дзержинска, поближе бы перебраться молодым, чай и в Балахне люди нужны, и квартиры дают от Бумкомбината. И они тут рядышком, помогли бы, чай не чужие, где овощами, где с ребёнком посидеть. Павлик согласно кивал головой, Танька улыбалась.
Глядя на семейную идиллию трёх поколений, трудно было представить, что ещё недавно сотрясали этих людей бури и ураганы невзгод, слез, отчаяния. Что пришлось каждому из них признать свою вину, неправоту, ошибку. И, признав, принять изменившуюся реальность и жить далее в ней, приноравливаясь, терпя, встраиваясь. И понять какие то главные вещи в этой жизни - о любви, верности, преданности и защите.
Я была мала, но эту сцену помню в лицах до сих пор. Наверное, история Таньки и Павлика стала более значимой для меня, чем история далёких итальянцев Ромео и Джульетты.