Размышления в зеленом доме: феномен заброшенных пространств
Каким по счету был этот крошечный домик, оставленный наследниками, в моей персональной веренице заброшенных итальянских вилл, церквей, больниц, отелей?
Сотым, тысячным? Я устала следить за цифрами. Он оказался лишь одним из многих.
Встретил меня канонично: салютовал скрипом тяжелой двери, пыхнул пушистой пылью, обнял витиеватой паутиной. Отвесил пару комплиментов — отражением мутного зеркала. Подозвал солнцем к ставням — вот и вид на малахитовую вязь сада.
Привет, мой хороший.
Сколько видела я вас, таких? Одиноких, одичавших? Сотни... А может, и тысячи.
Путаясь в геометрии мебельной тени, на этот раз я не спешила разгадать тайны крошечного домика.
Не прыгала глазами по полкам в поисках хоть каких-то зацепок о бывших хозяевах. Не силилась запомнить портрет бледного мужчины, что остался стареть на прикроватной тумбе.
Разве что, по привычке, задержалась взглядом на потолке: орнаменты, полутона гжели, цветочная роспись... Сколько раз я наблюдала подобные мотивы? Десятки... А может, и сотни.
Жаль, уже не вспомнить — где да с кем.
Да и как все эти здания разложить в лабиринтах памяти, ведь от большинства из них остаются лишь ощущения. Они превращаются в воспоминания, по-сартровски эфемерные.
Любопытно, что как раз Сартр и размышлял о концепции заброшенных пространств.
По его мнению, с точки зрения философии человека тянет в оставленные локации лишь по одной причине: мы ищем там пристанище для своих душ. Вынужденные жить во враждебном мире — шумном, переполненном людьми, вещами и информацией — мы априори нуждаемся в заброшенных домах.
Нам никак не избавиться от тяги к опустевшим местам. Да и бороться с этой тягой не нужно. Только там мы можем быть собой. Только в таких домах способны смириться с внутренними демонами: одиночеством, тревогой, страхом перед смертью.
Правда ли это?
Я знаю лишь одно — в заброшенных местах многие действительно находят себя. Да и здания обыкновенно рады осторожным гостям.
Этот дом долго не хотел меня отпускать. Устроил экскурсию по своим апартаментам: а он знал, как собой удивить.
Заманил в гостиную — покрасовался массивным хрусталем люстры. Пригласил на кухню — в бокалах из грубого дешевого стекла всё еще теплится вино. Если присмотреться, в бликах светится лик Христа.
Сын человеческий, распятый, прикован не только гвоздями к кресту, но и паутиной к искусной шкатулке. Интересно, что внутри? Может, игральные карты. Одну колоду я уже заприметила на трюмо.
Дом долго пытался меня приворожить и влюбить — ему, как и многим другим, это удалось. Просторный, чистый, светлый, он снова и снова представлялся в лучшем свете. Играл со мной своим любимым цветом — зеленью стен, пробивающейся сквозь окна листвой, изумрудом бутылок.
Снова и снова пытался доказать, что достоин жизни.
Но убедил ли он меня? Едва ли.
Кажется, его час — как и для тысячи ему подобных — уже пробил.