На пиках полости фонарных ламп
к утру бледнеют... Жёлтых стен эстамп
в моём окне белеет, рвётся на куски
промозглой сырости, предчувствием тоски.
На скатах снегом вымазанных крыш
чернеют вентиляционных грыж
колодцы.
В них звенит посуда
и голоса мужчин и женщин: "Люда!
Буди Аришку, и свари мне
яиц вкрутую!.. И с малиной
покрепче чаю!" – "Да, мой милый!" –
жена, в кулак спросонья силы
собрав, идёт к дочурке в спальню,
потом на кухню...
Умывальник
за стенкой муторно трещит.
В квартире выше спит бандит,
над ним живёт семья евреев –
Караземирских, брадобреев,
напротив – старая артистка
без имени, из запасного списка,
без главных, значимых ролей...
Конечно, для своих детей
она была бы примадонной,
но жизнь не так, а по наклонной
пошла: в ней не было ни счастья,
ни горя, боли (так, отчасти),
ни светлой и большой любви,
сердцебиением в крови
летящей где-то сто в минуту
по неизвестному маршруту:
всё было тихо и спокойно,
до тошноты благопристойно,
за 7 десятков с гаком лет,
без громких званий и побед,
как в тухлом, сказочном болоте,
когда нет тех, кто "за" и "против",
и некому сказать двух слов
на кухне вечером.
Голов
красивых кукол очертанья
в ажурных платьях нереально
блестят лишь в серой полутьме
на полках там и здесь. Как смерть
белы фарфоровые лица
с блестящим бисером в ресницах,
зелёными зрачками глаз
и локонами в искрах страз.
Она в них влюблена безмерно
была лет 45, примерно,
с тех пор, как стала покупать
их в магазинах (не соврать
бы только) за почти любые,
порой, несказанно большие,
и даже очень, деньги,
впрочем,
ей это было безразлично,
поскольку было очень личным:
они ей были словно дети –
её, любимые, на свете
одни-единственные: Сашки,
Татьяны, Лизы и Наташки,
Борисы, Игори, Дарины,
Эммануилы, Константины,
Элеоноры и Констанции –
как элементы сублимации
её несбывшейся любви
и материнства...
"Вы мои
хорошие!.. Я так люблю
вас, солнышки мои. Молю
я Бога о здоровье вашем,
чтоб становились только краше
вы, не болели никогда,
и были счастливы всегда!"
Она так часто говорила,
смотря на них, и что есть силы,
старалась не заплакать. Но,
луна, смотря в её окно,
в её глазах одну тоску
и безысходность наблюдала:
для счастья кукол было мало...
В душе своей или в мозгу
она всё это понимала,
сморкалась в старенький платочек,
с лимоном тёплый кипяточек
пила, поджав сухие губы,
сжимая вставленные зубы,
и слушала в груди: "тук-тук,
тук-тук..." -
как сердца раздаётся стук,
смотря на круг луны белёсый,
фонарные столбы-вопросы...
На крыше стаи воронья
ей каркали: "Не я... не я.." –
казалось ей... Она махала
платком им, словно опахалом,
пытаясь их прогнать подальше,
и щурясь, словно рисовальщик,
сдувала пыль, кряхтя беззлобно,
с волос и выпуклостей лобных
блестящих кукольных детей
своих, дрожа внутри своей
телесной оболочки старой.
Её душа кровоточила,
кричала и теряла силы
всё больше, утро алькантарой
сырой и серой растекалось
всё больше, ей почти казалось,
что в жизни нет ни капли смысла,
что как-то всё бездарно вышло.
. . .
Шагрень небесная бледнеет
в окне: внутри неё алеет
всё ярче солнечный пожар,
зажатый притяженьем в шар.
Мне кажется, я видел где-то
внутри многоквартирных клеток
всё это уже много раз.
Так многие живут сейчас:
как тени, сходят перманентно
с ума, рыча, аннуитетно
себя зубами на куски
рвут, в омуте своей тоски
захлёбываются, на дно,
как камни, падают...
В окно
я вижу только тени их,
не нужных никому,
одних...
#старость, #одиночество
Пишите комментарии, подписывайтесь на канал.