Похохмим?
— Ох, и хохма давеча приключилася тута! Слыхали? — спрашивает краснощекая девица на бийском рынке, что на Торговой. Снижает до шепота голос и добавляет, глядя на притихших торговок. — Говорят приказчики Фирсова, что отправили нарочных с пустым ведром за светом! А те и пошли… Вот болваны!
— Дак а что, в ведрах свет не носют? — спрашивает кто‑то из собравшихся ротозеев.
Девица томно вздыхает, закатывает глаза: мол, об чем говорить с бестолочью неграмотной!
Суровые, но с юмором
„…Суров местный житель… на вид поглядишь, так ни улыбки, ни намека на нее не увидишь. А еще и одеты все больше, как лиходеи — в тулупах да малахаях. Страх, да и только…“ Так описывал короткую встречу с бийчанами один из европейских путешественников, которого ветер странствий занес на Алтай. А между тем, согласно воспоминаниям старожилов, которые так вовремя записал Борис Кадиков, бийчане мало того, что сами шутками не гнушались, так и другим сибирским городам в этом плане фору давали. Потому как без смеха и торг без выгоды, и жизнь без радости. Посмеялся клиент, глядишь, и в другой раз сюда же придет. И это правило многие бийские купцы да торговцы усвоили и за негласный закон почитали. Миллионы на том нажили и славу в придачу. Да такую, что многим нынешним предпринимателям в назидание будет.
Фирсовский деготь
— Охтиньки! Что было! Что было! — голосит тетка на Успенской. — Два дня тому назад пришел покупатель к Фирсову, попросил дегтю. Дак евойные приказчики, ну те, что духмяной водой торгуют, метнулись в лавку супротив и все, что востребовал, принесли. Вот черти хитрые! Не упустили навар!
На самом деле было так: решили молодые да дерзкие городские повесы опростоволосить только что открывшийся и сразу ставший модным, дюже закидонистый и названный на иностранный манер, пассаж Фирсова. Подослали покупателя, который якобы заплутал в бийских магазинах и по простоте душевной забрел в парфюмерный отдел за дегтем. А парфюм у Фирсова был знатным — из самого городу Парижу привозили. Вроде как оскорбить купца местного решили. Да не тут‑то было! На розыгрыш непременно ответ найдется. Ну это ежели с улыбкой да с пониманием к ситуациям относиться.
— Сколь изволите дегтю, уважаемый? — спрашивает приказчик.
— Четверть! — гордо отвечает покупатель и гаденько хихикает, мол, поглядим, что ответишь.
— Обождите, милейший. Кофею испейте, покуда товар готовим, — отвечает человек Фирсова и спешно ретируется за ширму.
Отойдя на расстояние, он вызывает посыльного мальчишку.
— Поспеши в магазин Прохорова. Купи четверть дегтя и быстро назад. Задержишься, уши оторву!
Бежать было недалеко — через дорогу. Лавка купца Прохорова располагалась на Успенской, там после революции разместился Дом пионеров. Мальчик в униформе Фирсовского пассажа уже через десять минут доставил приказчику четверть дегтя, по современным меркам — трехлитровая банка. Но требуемый товар вручили не сразу. Прежде на бутыль повязали голубую ленту, это был фирменный цвет Фирсова и его магазинов соответственно.
— Ох и смеху было! — говорили после бийские товарки. — Весь магазин Андрей Петровича высыпал. Гоготали, что твои гуси! А шутник‑то покраснел, чисто рак, да и деру! Не задалась шуточка‑то, сами только и осрамились…
Васька-пьяница
Он был гурманом. Любил, чтобы напиток был с пеной и непременно холодным. Васька сдувал пену завсегда шумно под возгласы собутыльников и не гнушался подниматься на второй этаж любимого питейного заведения на улице Успенской. Все бы ничего, но Васька был конем. Самым обычным, не претендующим на элитные звания. Знали местные половые, что пиво Вася на улице пить не любит, предпочитает место для блаженства теплое да сухое. От того и не зазорился бить копыта о ступени на второй этаж. К тому ж аплодисменты завсегдатаев трактира были коню, понятно дело, приятны.
— Вася, иди! Ждем тебя, — говорит половой. — Смотри, какое пивко — знатное, нашенское, местное!
Васька, фыркая от предвкушения удовольствия, перебирает копытами. Ждет только от своего хозяина, корнета Сердитых, команды: „Васька, пиво принесли!“. Васькин хозяин, как фронтовик, авторитетом среди посетителей Кузьминской столовой пользовался без стеснений и каких‑либо ограничений и коня своего не стеснял в его желаниях и пристрастиях. Единственное, что Васька не терпел, дак это пены, которая дюжей шапкой вздымалась над каждым ведром. Дул на нее с остервенением под хохот завсегдатаев заведения господина Кузьмина. Весело было всем. Но один из визитов корнета с чубастым Васькой на пару чуть не перерос в международный скандал.
— Господа, вам где столик обустроить?
В питейном заведении на Успенской переполох. В кои веки пожаловала делегация из Ойротии и сам господин Чорос-Гуркин — личность знаковая — политик, художник. Словом, суета в трактире началась знатная. Дело было в разгар Первой мировой войны и в самый раз, когда в народе начались активные брожения призрака коммунизма.
Расселись, значит, гости по столам, заказы сделали — чин по чину. Не знали бедолаги про Ваську. А тут и он на второй этаж заходит, знает чертяка, что для него ведро уж заготовлено. И оно было готово.
Не ведала лошадиная стать, что в 1917 году была создана Каракорум-Алтайская окружная управа, а господин Григорий Гуркин возглавил к тому времени исполнение декрета „О праве наций на самоопределение“. Приезжая в Бийск, Григорий Иванович и его сопровождающие предпочитали обедать в столовой Кузьмина.
Получив очередную порцию пива, Васька, зная, что пена — враг доступа к заветному напитку, и не прозревая что в зале сидят нужные государству российскому люди, пыхнул всей своей лошадиной силой в ведро. Пена заколыхалась, и пузырчатые хлопья полетели вверх и в стороны, плюхаясь на пол, стены и даже потолок. К борьбе с пеной Васька подключил даже свой хвост, резко размахивал им на манер ветряной мельницы. Чтобы посмотреть, как конь справится с пивом, многие встали из‑за столиков. Не усидели и почетные гости, один и вовсе подошел поближе. Да зашел к Ваське с тылу, опасался, видать, что пена на парадный мундир шлепнется. А конь возьми да крутани в очередной раз хвостом. Захлестнул каракарумцу-сотнику руку, в которой тот кружку с пивом держал, да дернул так, что содержимое в аккурат на мундир и пролилось. Подвыпившие завсегдатаи заведения заржали так, что стекла зазвенели. Оскорбленный и побагровевший от злости сотник выхватил шашку и… плашмя ударил Ваську как раз по тому месту, откуда хвост растет. Обиженный конь взбрыкнул, опрокинул ведро и ринулся вниз по ступенькам. Тут уж корнет Сердитых не стерпел. Подошел к Васькиному обидчику да и швырнул ему в лицо перчатку, мол, на дуэль вызываю сей же час, не откладывая.
Тишина упала в зал такая, что слышно стало, как мухи об стекло бьются — мечутся. Сотник Гуркина Корнетову перчатку поднял — принял, значит, вызов. Стали место расчищать для поединка. И состоялась бы дуэль, если бы половые предусмотрительно за околоточным не послали. Вот чуяло их сердце, что добром ноне веселье не закончится. А уж когда на улице заорали: „Наших бьют!“, и вовсе перекрестились. В полицию забрали всех: и ойротцев, и корнета, и гусаров, которые к Сердитых на подмогу сбежались, и прочих, кто свидетелем оказался. Васька только во дворе Кузьмина и остался. А что с него взять? Он ведь даже и показаний дать не может, потому как конь. А полосу над хвостом, что от удара шашкой осталась, околоточный и сам увидел как доказательство насилия над всеобщим любимцем.
Как дело заминали да несостоявшихся дуэлянтов мирили, про то неведомо. Известно только, что в тот же день сотню свою Григорий Гуркин увел из Бийска в сторону Улалы. Дипломатическая миссия в тот раз сорвана была. Начинающий правитель вернулся в Бийск позже и во избежание новых недоразумений запретил своему войску впредь по питейным заведениям шастать. Что до Васьки, так его любовь к пиву только окрепла. В гости к Кузьмину он захаживал еще долго. А когда корнет Сердитых из лазарету выписался окончательно, сызнова отправился с ним на фронт — немцев бить во славу Отечества.
Камень преткновения
Иной раз и вовсе чудные дела в старом городе случались. А ежели они происходили рядом с пристанью, вести о том по всей Оби разносились — да самого верху реки. Так что слава о бийских чудачествах далеко разлеталась, порой и сами бийчане о них забывали, да иногородние гости позже напоминали. Один из таких случаев в аккурат новониколаевские приказчики и пересказали.
— А что, братцы, — спрашивает торговый гость у грузчиков на пристани. — Марк Суриков тут?
— Пошто он тебе? — хмурится бийчанин.
— Дак знакомство хочу свести с ним. Уж больно личность легендарная.
— Сгорел Маркуша намедни от водки. Перебрал в праздник первопрестольный, заснул на берегу и уж не проснулся, — вздыхает грузчик и крестится пудовой ручищей. — А к чему он тебе спонадобился? Может, я чем подмогну?
— Хотел я, братец, узнать у него, как это он громадный камень за ночь с улицы убрал, да фокус его с четвертью поглядеть… Жаль, что теперь уж не увижу.
— После погрузки заходи, мы с артельными ждать будем вооон тама, — кивает в сторону сложенных бревен. — Да пару четвертей захвати, мы тебе много чего про Марка расскажем.
Вечером новониколаевский приказчик спешил на пристань. Как и было обещано, в корзинке он нес две четверти для мужиков, прихватил и шмат сала на закуску. На бревнах, нахохлившись, как воробьи, его уже поджидали грузчики. Разулыбались — не обманул торговый человек, уважил. Что ж, не грех и про Марка рассказать да и помянуть того чарочкой.
После третьей стопки мужики разговорились.
— Марк‑то, он ведь не из простых был, — начал один из них. — Говорят, что служил в полиции, да выперли его оттудова за пьянство непотребное на службе. Через нее, — кивнул на четверть, — он к нам в артель и попал. Токмо мы апосля работы‑то чаще по домам — к бабам да ребятишкам, а Марк не семейный был. По какой уж причине не скажу, мужик‑то был не злой, хотя и со своей придурью. Азартен был больно. Чуть подначишь, а он уж и готов. Частенько мы его на фокус подбивали с четвертью. Он ведь содержимое ее заливал в себя, как в бочку — одним махом, даже не глотая. Сколь не пытались повторить, никто не смог — назад она родимая лезет и все, а Марку как с гуся вода…
— Точно, — перехватывает другой артельный, изрядно раскрасневшись от выпитого. — Как‑то Марк так разъерохорился, что бился об заклад: мол, с купчихи Суховой на ведро водки деньги возьмет, да так, что та сама ему еще и даст. А про нее одно и можно сказать: скупа без меры да глупа. Муж ее частенько в дому запирает, особо на время отлучек своих коммерческих, чтобы не наворотила чего. Так она тогда у окна сидит днями, вроде как развлекается на народ глядя. Вот в такую пору Марк к ней под окно и подошел.
— Дак ты с главного начинай, — встревает третий. — Ты, мил человек, — обратился к приказчику, — приезжий. Ежели по городу нашему прогуляться успел, должон заметить, что камней у нас пораскидано по улицам без счету. И большие, и поменьше. Сами из земли, как грибы, лезут — болотина же. Иной раз и сами камни рядом с домами кладут, ну чтобы телеги к домам не жались и завалинки не ломали. Так, в аккурат под окнами с парадного входу дома купца Сухова появился такой камень, размеру огромадного. Сколь телег там поломалось! Всякий день кто‑то об него бился, ну и не без крепкого слова и про валун, и про хозяев, которые его не убирают. А сама‑то Марья Ивановна хоть сословия и обычного — купеческого — уж больно брань не терпит, вроде как ей кто‑то сказал, что слово забористое на ее здоровье дурно влияет. Вот Марк и подкатил к ней с предложением — каменюку ту убрать за двенадцать рублей.
— Это что ж, за ведро водки получается? — уточнил новониколаевский гость.
— Ага, за него, — кивнул рассказчик. — Только купчиха хоть и глупа, а смекнула, что намедни за уборку камня ямщик Богутский с нее сторублевку стребовал, а тут почитай задарма. Условие токмо поставила, чтоб к именинам ее управился, а те уж на другой день наступали. Ну Марка‑то сбить с толку сложно было, он и согласился. Задатку взял три рубля.
Мужики остановили рассказ. Разлили из четверти по стаканам горькую, выпили не чокаясь — за помин души Сурикова. Пожевали начесноченного сала, и лишь затем один продолжил.
— Марк‑то шибко в тот вечер нарезался. Мы его трясем — мол, трешку‑то возвращать придется. А он токмо мычит, видать, без закуски пил. — Эх, вот с сальцем‑то она по другому идет, — причмокнул рассказчик довольно и закинул в рот ароматный пластик с прожилками мяса.
— Да ты не тяни, — подпихнул в бок его сосед по бревну. — Покуда жуешь, я расскажу. — К дому Суховых Марк уж на рассвете пришел. Лопату принес, бревно да веревку. Собак, чтоб не брехали, подкормил да копать начал. Делал он это споро, потому как частенько могилы копать нанимался. Подкопал камень, бревнышком его направил куды следует, тот в яму и скатился. И осталось Марку его только закопать да притоптать. Как ни крути умаялся, да еще и с похмелья. Оттого и спать сызнова ушел.
— А Сухова, прождавши весь вечер, чтобы поглядеть, как Марк работать будет, бессонницей всю ночь промаялась. Под утро только и уснула, горемычная, — покачал головой очередной рассказчик. — По ее жадности три рубля большие деньги. А тут сама их отдала. Утром ей такие кошмары снились, что проснулась злющая, как собака. И сразу к окну шасть: поглядеть, что камень на месте… Ан, а камня‑то и нету, как не бывало. А тут и Марк из‑за угла выкатывается. Мол, рассчитаться бы полагается за работу. Марья Ивановна растерялась, аж руки задрожали.
— Почто знаешь, что задрожали?
— Дак а что ж она бумажки то в своем кошеле спутала? Заместо двенадцати рублей, Марку из окошка четвертной билет скинула. А как хватилась, уж поздно было. Марк ей с поклоном про именины напомнил, да и в трактир наладился за ее здоровье выпить. Знатно тогда погуляли. Несколько дней я домой не приходил, — грузчик огладил небольшую бороденку и вздохнул. — Через то и Марк, по всему видать, сгинул. Спал‑то на берегу, прямо тута на пристани под лодкой, спину застудил, с той поры хиреть начал. Эх, веселый человек был…
— Так что ж получается, он обманул купчиху? — уточнил артельский гость.
— Как это?
— Так он же обещал вывезти, а закопал.
— Ты, братец, воду тут не мути! — подскочили захмелевшие мужики, обидевшись на такое заявление. — Он же убрал камень? Убрал. А Суховой какое дело как!
Неизвестно, чем закончилась бы обида за Марка, если бы на пристань не прибежали всклокоченные мальчишки.
— Тять! Тять! Тебя мамка зовет, сказала, что ежели не явишься, она тебя на порог не пустит. — Дядька Матвей, — обратился к другому, — и вас тетка Матрена ищет.
Выполнив поручение, мальчишки стайкой унеслись дальше по вечерним улицам. Мужики же уже молча осушили последнюю четверть и, пожав новому знакомому руку в знак почтения, тоже разбрелись по домам. На пристань ложилась ночь.
Утром новониколаевский приказчик спешил на берег, там его уже поджидал груженый пароход. Шел шибко, опаздывать не любил. Однако даже неожиданно для самого себя свернул к дому Суховых на переулок Кривой. Захотелось посмотреть — вылез ли марковский камень или же нет. Камня не было. На месте, где его Марк закопал, пестрела клумба. Почему‑то стало легче, словно это он сам хорошее дело сделал. Не знал бийский гость, что по примеру Сурикова многие горожане стали так от надоевших валунов избавляться. Земля, она ж слухами полнится.
P.S.
Много подобных историй хранят улочки старого Бийска. Многие утеряны, но даже несколько примеров позволяют предположить, что бийчане шутить любили и делали это остроумно и с азартом. Может быть, когда‑нибудь, лет этак через сто, и о нашем времени будут ходить по городу полубайки, полулегенды. Интересно, какими они будут и о ком?
Таисия Сорокина
