Откровенное самопоклонение художницы Марии Башкирцевой восхищало Брюсова и Хлебникова, а Цветаева посвятила её «блестящей памяти» свой первый сборник стихов. Славу русской парижанке принёс посмертно опубликованный дневник. Однако его оригинал, написанный на французском языке, был сильно искажён переводчиками и издателями. Не без содействия заинтересованных современников.
«Я сама своя героиня»
«Читайте, добрые люди, и поучайтесь! Этот дневник — самое полезное и самое поучительное из всего, что было, есть и будет написано!»
Один еврей-гадальщик предсказал матери Марии Башкирцевой, что дочь её будет знаменита. С ранних лет домашние лелеяли Мусю и потакали капризам.
Родилась Башкирцева под Полтавой. Отец — дворянин, сын генерала. Мать — урождённая Бабанина: «Дедушка всегда похвалялся тем, что происходит от татар времён первого нашествия». После двух лет супружеской жизни мать Муси возвращается в родительский дом.
В 1870 году Мария покидает Россию — её влечёт заграничная жизнь: Вена, Баден-Баден, где она «впервые познала, что такое свет и манеры», Рим, Ницца… В Монте-Карло с матерью и тётей она посещает казино, хотя это запрещено детям. Но настоящий азарт у неё вызывает не рулетка, а науки.
Воспитанием Муси занимались гувернантки, которых она щедро угощала барским высокомерием. Домашние уроки не удовлетворяли девушку, поэтому она сама составила себе программу занятий (9 часов ежедневно!), чем удивила директора лицея в Ницце: «Мне тринадцать лет; если я буду терять время, что же из меня выйдет!» Жаждущая триумфов, Мария пожелает стать певицей, но помешает воспаление гортани — первый звонок роковой болезни.
«Любовь чистая и любовь не чистая»
«Никогда не понравится мне человек ниже меня по положению; все банальные люди мне противны, раздражают меня».
Как-то на улице Муся встречает герцога Гамильтона и влюбляется в него. Разумеется, страсть останется безответной. Но за первой влюблённостью следует вторая… И вот на горизонте появляется Пьетро Антонелли, сын кардинала. Всё, вроде бы, обоюдно и почти по-взрослому, но «красный папа» против их брака. Говорят, загвоздка в её вероисповедании, но скорее — в репутации Бабаниных, из-за которых Мусю редко приглашают в высший свет. Во-первых, за границей наслышаны о выходках её дяди Жоржа. При публикации дневника мать Муси исключает отрывки, где упоминается Жорж: в дореволюционном русском издании имя его встречается только раз.
Во-вторых, дорогая тётя Надин была замешана в почти десятилетнем судебном процессе, который помотал нервы всему семейству Бабаниных. Зато здорово увеличил бюджет! Муж тёти, богатый старик Фаддей Романов, скончался, оставив жене всё имущество. Но родня его усомнилась в подлинности завещания и подала на вдову в суд: они подозревали, что Фаддей был отравлен. Дело замяли не без подкупа судьи. Но этот анекдот, конечно, вычеркнут из дневника. Как и увлечения Муси знатными мужчинами.
Не найти в изданной версии истории переписки с Ги де Мопассаном. Несмотря на несчётное количество интрижек, замуж Башкирцева так и не вышла. В последний год жизни она сблизится с живописцем Жюлем Бастьеном-Лепажем, как и она, смертельно больным: «Он парит уже где-то выше нас. Бывают дни, когда и я чувствую себя так».
«Тона картины зависят от состава красок»
«Дело в том, что «Сидящая Богородица» Рафаэля мне не нравится. Лицо Богородицы бледно, цвет лица какой-то неестественный, выражение — подходящее скорее какой-нибудь горничной, чем Святой Деве, матери Христа».
Критик проснулся в Мусе раньше художника. В Париже она поступает в Академию Жулиана — одно из немногих мест во Франции, где девушек обучали живописи, — и упорно занимается.
Работы Башкирцевой принимает Салон, её награждают и предрекают большое будущее. Но разве этого достаточно? Муся слывёт «как существо способное, но совершенно невыносимое из-за непомерного тщеславия, превосходящего всё представимое». Башкирцева работала до тех пор, пока чахотка не одолела её окончательно. Даже в предсмертной агонии Мария сокрушалась из-за неоконченных произведений.
«Оставьте женщину на её месте»
В изданной части мы не прочитаем о том, что Башкирцева под именем Полины Орелль числилась в парижском обществе суфражисток. Мария посещает собрания, изменяя внешность, и регулярно делает членские взносы. Ещё она спонсирует женский журнал «Гражданка». В 1881 году на его страницах появляется текст Башкирцевой (непременно под псевдонимом) о дискриминации в искусстве. Войдя во вкус, она пройдётся в своих статьях и по Салонам, и по жюри академии, и по давней конкурентке Бреслау.
«Петербург — гадость! Зимний дворец — казармы, Большой театр — тоже…»
Башкирцева до страсти любила Европу и не очень-то стремилась вернуться в Россию. Влечение к родному обнаруживалось в ней лишь в редкие визиты домой: «Я была уже в России… Здесь большая станция, чиновники изящны и замечательно вежливы. Мне казалось, что я нахожусь в идеальной стране — так всё хорошо. Здесь простой жандарм лучше офицера во Франции».
Талант Толстого она оценивала высоко, но не выше, чем француза Золя. Это, очевидно, не могло понравиться её землякам, и потому было исключено из русского издания.
«Надеюсь, что люди вообразят меня гением»
Откровенность дневника мешала матери Башкирцевой создавать посмертный культ художницы. Поэтому при публикации отметалось всё, что могло скомпрометировать Мусю и семейство Бабаниных. Опускались, к примеру, части предложений: «Каждый вечер, ложась спать, я читала про себя следующую дополнительную молитву: «Господи! Сделай так, чтобы у меня никогда не было оспы, чтобы я была хорошенькая, чтобы у меня был прекрасный голос, чтобы я была счастлива в семейной жизни и чтобы мама жила как можно дольше!»», Из этого отрывка выброшены якобы порочащие девушку слова: «…сделай так, чтобы у меня были кавалеры, которые ухаживали бы за мной…».
Из-за недостающих текстов может сложиться впечатление, что Мария порой страдала без явных причин. Перечёркнутые описания домашних ссор искажали подлинное отношение Башкирцевой к родным: «В других семьях устраивают друг другу сюрпризы, это поддерживает дружбу, умиляет, это так хорошо. У нас ничего этого нет… Живём, как собаки».
Болезнь поразит её лёгкие, отнимет слух. Глухота — крепкий удар по неизлечимой гордыни: «Меня это так раздражает во время работы; я всё опасаюсь, что не услышу того, что скажет модель или кто-нибудь в мастерской, или что будут смеяться… или, наконец, будут говорить ради меня слишком громко».
Последняя запись сделана 20 октября 1884 года: через одиннадцать дней 25-летней художницы не станет. Дневник же, пусть и неполный, обретёт в начале XX века популярность.