(книга «Больше, чем тире»)
Ну, немного отвлечёмся от размеренной курортной практики уцелевших из второго взвода. Ведь будет несправедливым не упомянуть и про остальные три взвода нашей роты, которые проходили практику в Таллине на минно-тральных кораблях. Тем более, нельзя не отметить, что уцелевшие ребята четвертого взвода, которые тоже оказались в том злополучном автобусе, были распределены на боевые тральщики таллинской ВМБ, и по-совести говоря, их практика была далека от курортной, хотя они и делились потом впечатлениями, что давно так сладко и подолгу не высыпались, как на той – таллинской практике.
Спустя всего-то три десятка лет мои дорогие однокашники, пускай и не без труда, но всё-таки смогли восстановить в памяти некоторые события тех дней. Без этих воспоминаний повесть про практику получилась бы пресной и даже блёклой. И пускай воспоминания однокашников, извлечённые из омута тридцатипятилетней давности, увы, отрывочные, но зато – всё такие же яркие и колоритные. Они сравнимы разве что с фотовспышкой, которая своим ослепляющим бликом на мгновение выхватывает из темноты прошедших лет чей-то лик и во мраке невидимую простому глазу обстановку. Поэтому Ваш покорный слуга постарался собрать воедино эти яркие воспоминания, расположить их в хронологическом порядке и слепить из них картину из пазлов, некоторых из которых утрачены, увы, навсегда. Удалось это или нет, судить только тебе, мой дорогой читатель.
Итак…
"Между правдой и легендой я выбираю легенду", - Орсон Уэллс, американский кинорежиссёр.
Введение.
Не секрет, что с самых первых дней в училище, практически у каждого курсанта имелась своя персональная записная книжка, которую он хранил и оберегал, как зеницу ока и пуще своего комсомольского билета. Этой записной книжке доверялись самые сокровенные мысли и мечты, чаяния и надежды, и ещё кое-что интимно-приватное. Эта записная книжка была персональным священным писанием, своеобразным тезаурусом, где хранились все самые важные и нужные сведения о хозяине книжки, его мысли, мечты и идеи, ну и возможно, графики его дневальств, дежурств и караулов. В такой книжке особое место было отведено рукотворным календарям, посуточная сетка которых самым тщательным образом исполнялась аккуратным бисерным прочерком. И каждым вечером на самоподготовке в этом календаре простым карандашом аккуратно затушёвывался очередной прожитый день. Но самое ценное и главное в этой книжке были, несомненно, подслушанные или прочитанные у кого-то интересные афоризмы и остроумные изречения, как великих классиков, так и неизвестных самобытных авторов. Некоторые, казавшиеся в те далёкие дни весьма мудрыми, сейчас воспринимаются со снисходительной улыбкой или даже насмешкой.
«Если бы молодость знала, если бы старость могла", - кажется так остроумно высказался французский писатель Анри Этьен.
Ну, как можно сейчас, с высоты прожитых лет, всерьёз воспринимать крик души первокурсника, который с дрожащей рукой аккуратно записал в своей книжке чьё-то стенание: «Жизнь прекрасна, когда в твоей руке – рука любимой девушки, а не приклад автомата»?
Много подобных изречений и афоризмов нашли приют в курсантских записных книжках, и перечислять их нет особого смысла, да и горячего желания. Но, вот воспоминания моих друзей про ту таллинскую практику, вдруг заставили вырвать из памяти одно саркастическое наблюдение: «Было же время, когда на флоте корабли были деревянными, а люди на них – железными, а сейчас - всё наоборот!».
Когда-то, по юности и неопытности, всем курсантам, столкнувшимся с первыми неожиданными особенностями военной службы, приходилось безоговорочно соглашаться с этой аксиомой. Но время и опыт заставляют не только сменить точку зрения на многоточие, но и вдруг обнаружить: то, что ты, будучи курсантом, принимал за аксиому, на самом деле оказалось неподтверждённой гипотезой. И начало опровержения этой гипотезы приходится как раз на время нашей первой морской практики на настоящих боевых кораблях ВМФ.
Дура рогатая
Для большинства, кто воевал с фашистской Германией, война закончилась 9 мая 1945 года. А для моряков, которые служили на минных тральщиках и боролись с минной опасностью, эта война затянулась аж до конца восьмидесятых годов. Старшина нашего класса Илья Цельш, которому довелось служить на этих кораблях, не редко рассказывал нам на самоподготовке истории из его реальной минно-тральной жизни. И даже удивил нас одной историей, как однажды при тралении они выудили одну настоящую «рогатую дуру-красавицу», подрезав минреп возле оживленного фарватера. Как эта мина не нашла свою жертву за все эти годы, остаётся только удивляться, но факт остается фактом – всплыла, зараза такая, замшелая, ржаво-зелёная и вся в белёсых шершавых ракушках. Грозя своими опасными рожками, она лениво покачивалась на волнах в терпеливом ожидании своего смертоносного часа. Было принято решение уничтожит её на месте, но не огнём бортовой артустановки, а прикрепив подрывной заряд прямо к её скользкому телу и жахнуть.
- И волнение моря с борта морского тральщика почти не ощущалось, - вспоминал Илья, - но когда спустили шлюпку, и подрывная группа во главе с дежурным субалтерном – старшим мичманом - взяла курс к опасной находке, то небольшие вроде волны вдруг показались всем сидящим в шлюпке высотой в полнеба. Они бросали шлюпку из стороны в сторону, мешали нормально грести и не давали аккуратно подплыть. По мере приближения к этой рогатой дуре дрожь в руках увеличивалась, а ноги вообще онемели, и в животе появилось неприятное ощущение копошащихся внутри огромных аскарид с крымскими сколопендрами. Чего только стоило всем сидящим в шлюпке на такой волне аккуратно подкрасться к мине кормой, не задев её сгнившие рожки! Ведь одно неловкое движение и шлюпка повредит мину, а это - внезапная и мгновенная смерть. Положить заряд и закрепить его на мине – тоже было ещё тем испытанием нервов и вообще - всей коллективной психики на прочность. Но в шлюпке никто не нервничал и не психовал – не время отвлекаться на такие неактуальности, когда на кону стоит твоя жизнь и жизнь твоих собратьев. Все молча и сосредоточенно выполняли свои функции. Одни, помахивая вёслами то туда, то обратно, удерживали шлюпку у самой мины на волне, мичман свесившись за борт и паря гиперборейской чайкой над водой, в это время сосредоточенно закреплял заряд, кто был поближе к нему - придерживали его.
С пистонным щелчком занялся бикфордов шнур, выпуская сизоватый дым под бенгальские брызги красных искр.
- А ну – все разом! – громко, но без истерики подал команду субалтерн, - навались, ребята, если мамку хотите ещё раз увидеть!
И ребята так наддали, что за кормой шлюпки вспенилась вода, словно под торпедным катером. Веслами гребли словно оголодавшие новобранцы ложками на камбузе. Разом! Лихо! Ладно! Громко выдыхая: «Два-а-а-а р-раз! Два-а-а-а р-раз! Два-а-а-а р-раз!»
- Шевели присосками, блянах! – раздалось с корабля, - скорей, блянах!
Это командир тральщика, мужественно наблюдавший из боевой рубки в бинокль за своими подчинёнными, копошащимися в маркитантской лодке вокруг рогатой дуры, наконец дал волю своим чувствам, и когда уже уверенный, что своими командами он теперь ничем не отвлечёт героическую команду сапёров от дела, решил от души приободрить их. И вот теперь над акваторией западной части Финского залива понеслась горным потоком тирада отборного высококачественного флотского мата, от которого чайки прямо на лету гадили в свинцовое суровое море, а облака окрашивались в нежный пурпур, как при заходе солнца.
А тех подгонять было без надобности. Шлюпка, задрав нос к верху, словно моторная лодка «Казанка», на всех шести вёслах драпала обратно к кораблю, оставляя по обоим бортам пенистые кратеры от вёсел. Создавалось впечатление, что какой-то «Мессершмидт-недобиток» обстреливает шлюпку с воздуха, да всё попасть в неё никак не может, оставляя побортно фонтанчики от пулемётных очередей…
- Я так в своей жизни никогда не грёб, - признавался Илья своему классу под общий смех курсантов, тоже смеясь до предательской влаги в глазах, - но мы боялись не саму мину, которая сейчас вот-вот взорвётся, а то что не успеем заплыть за тральщик и нас взрывной волной опрокинет, а потом уже на корабле нас разложит на молекулы командир тральщика «блянах». Железный человек! Он так и говорил порой нерадивому матросу:
- Я тебя так по стеклу размажу, что оно даже не утратит своей прозрачности! Ты меня понял?
И матрос понимал, слегка прудил в грубые флотские штаны, и больше никогда не нарушал дисциплину, страдая периодическим ночным энурезом, от недуга которого мог избавиться только к уже самому дембелю…
- И вот мы уже за кормой нашего тральца, - всё также заразительно смеясь, продолжал наш Илюха, - только завернули за борт. И только решились перевести дух, а тут как ахнет! Ну, в общем, рвануло так, что у нас внутри всё содрогнулось и свело, а столб воды поднялся выше клотика. Вот тогда мы все офигели, что за дуру мы цепанули! А потом нас постепенно и медленно доставали: и шлюпку из воды, и нас из шлюпки – всех изнеможённых и мокрых. Влаги в шлюпке тогда было много. Хрен его знает – отчего. То ли от забортной воды, попавшей внутрь, то ли мы так вспотели, когда гребли словно в панике обделавшееся стадо бизонов, а может, и сами напрудили со страху в тот момент – ведь бикфордов шнур был до неприличия короток. Правда, после этого мы и сами к жизни стали относиться совсем по-другому. После этого и годковщина у нас на корабле приобрела совсем другой, более гуманный что ли, оттенок. Корабль-то деревянный, да люди на нём служат железные.
Да, дорогой мой читатель, как это ни удивительно, но и в наше время, оказывается есть деревянные корабли. Это - минные тральщики. Не все, конечно, но есть. Ведь мины, они, падлюки такие, разными бывают. Контактными, как эта всем известная рогулька, а есть бесконтактные, которые реагируют на акустику, да магнитное поле. Мина лежит себе на дне, дремлет и ждёт, пока над ней не зашумят чьи-то винты или не изменится магнитное поле, ведь корпус корабля он же - железный и имеет свое персональное магнитное поле. Вот на это и реагируют коварные мины. А у некоторых есть ещё и специальное устройство кратности – весьма подлое изобретение. Мину зарядил подлый вражина на десятку, а та и лежит себе, радёхонька, на дне и считает, сколько раз над ней проплыло кораблей. Ведь всем ясно, что после минирования тут же примчатся тральщики и начнут утюжить опасный район. А эта гадина дремлет на дне и считает себе… И вот девять раз над ней тральщики прошли, а на десятый какой-нибудь боевик или транспорт с ценным грузом в полной уверенности и абсолютном спокойствии идёт себе по фарватеру, а у мины как раз на десятый проход и выставлена активация. Ну и, сами понимаете, кирдык кораблю или судну. Всё-таки забавная эта материя – я имею ввиду человечество: сколько гадостей для самоуничтожения оно придумало, в том числе и мины.
И вот, чтобы хоть как-то обмануть такие хитрые подлые устройства, некоторые минные тральщики делают деревянными. Ну, чтобы тот не сильно изменял естественный магнитный фон планеты Земля, а то, знаете ли, может и рвануть в самом неожиданном месте. Так что наш Илья, прослуживший год с небольшим на деревянном корабле вернулся в наше училище железным человеком, тем самым опровергая расхожую курсантскую гипотезу.
Так они, сударь, не разбирают, кто магистр, а кто не магистр.
Девяносто четвёртая бригада минных тральщиков стояла неподалёку от центра столицы Советской Эстонии. Таллин сам по себе весьма далёк от размеров мегаполиса, поэтому в подобных городах всё находится неподалёку, под рукой, так сказать, в том числе и морской порт. Бригада базировалась в Минной гавани, где у стенки дремали морские, базовые и рейдовые тральщики. Вот на них и распределили первокурсников, тщательно перетасовав взвода без задней мысли и безо всякого подтекста – тупо и решительно: кого командиры тральщиков заприметили и выбрали, так к себе и забирали. Поэтому распределялись спонтанно и небольшими группами.
Но так уж получилось, что самая многочисленная команда, состоявшая в основном из курсантов первого взвода, попала на морской тральщик «Семён Рошаль», командиром которого был тот самый героически железный человек с позывным «Блянах». Вообще-то он был добрым и душевным человеком, любящим покой и уют, но суровая жизнь в условиях постоянной минной опасности заставила его быть мужественным, суровым и постоянно готовым на подвиг и подвигать всех своих подчинённых к мужеству и героизму. Он был нержавеющим железным капитаном. Такими в стародавние времена были отчаянные флибустьеры, настолько часто пересекавшие океаны, что чайки и кашалоты, узнавая его в лицо, тут же шарахались в направлении норд-норд-вест, улепётывая подобру-поздорову. В суровых условиях постоянной минной опасности нет места ни сантиментам, ни мятным конфетам с ликёром, ни тем более, соплям в сахаре. Нельзя попусту тратить время и энергию на всякие этикетные глупости и слюнявые учтивости, тем более – с вверенным личным составом. Поэтому командир всегда был лаконичен до неприличной краткости и прямолинеен до обнажённой суровости. Он не баловал свой экипаж витиеватыми велеречиями, отдавая предпочтение нехитрым, но доходчивым выражениям без парламентарной корректности. Он использовал лишь глаголы и существительные, иногда, будучи в хорошем расположении духа, он мог расщедриться на прилагательные и даже наречия. А для эмоционально-красочного соединения слов он постоянно употреблял неопределённый артикль, обозначающий в быту женщину с весьма низким уровнем социальной ответственности. Но чаще всего он использовал вполне себе определённый артикль, представляющий из себя симбиоз из двух неприличных слов, смысл которого не надо искать в толковых словарях идиом – это просто морфологическая игра двух лексик: обсценной и не совсем. Этот определённый артикль он вставлял буквально между каждыми приличными печатными словами, и если предположить себе невозможное, что этот артикль он вдруг позабудет, то бригада бы вполне могла возгордится, что именно у них служит самый молчаливый командир корабля во всём ВМФ, потому как без такого артикля у него приличные слова как-то не связывались между собой. Поэтому он и получил среди всей бригады и своих подчинённых кодовый позывной «Блянах».
Курсанты ему очень приглянулись с первых же минут построения, и поэтому он посчитал своим отеческим долгом набрать себе побольше практикантов. Курсанты ответили ему искренней взаимностью, сыновним почтением и привязанностью. Поэтому он тут же распределил и расписал их всех по боевым постам и наотмашь раздал всем функциональных обязанностей по самые курсантские марципаны. А те тут же с небывалым рвением принялись вникать в курс дела, ибо уже назавтра был запланирован выход корабля в море.
Молодому и дерзкому пополнению показали матросский кубрик и свободные места, куда можно было бросить свои кости в определённое корабельным распорядком дня время. Каждому было выдано по чистому и новому комплекту постельного белья, и примерные курсанты тут же застелили свои коечки свежим и белоснежным. После этого для новоприходцев была проведена подробнейшая экскурсия по кораблю, чтобы завтра они не шарахались испуганными крысами, и не отвлекали от дела остальной экипаж своей бестолковой суетой с глупыми расспросами. Потом, на полузакрытом собрании, стихийно состоявшимся на верхней палубе, старпом торжественно объявил, что курсанты вливаются в коллектив на все сто процентов, и поэтому они будут распределены и по объектам приборки, и в камбузный наряд, а также в качестве живой силы для тяжелых, но познавательных корабельных работ. Окрылённые такой радужной перспективой курсанты, весело щебеча, вернулись в кубрик и с удивлением обнаружили, что им придётся заново перестилать свои коечки, причём не свежим и белоснежным, а уже бывшим в употреблении постельным бельём с непонятными какими-то красно-коричневыми пятнышками и прочей непонятной расцветкой. Интенсивные осмотры и поиски враз исчезнувшего нового белья желаемого результата не принесли, и курсантам не только пришлось заново перестелить свои койки уже внезапно полинявшим и несвежим, но и почувствовать на собственной шкуре, а не только принять на веру главную аксиому, что годковщину на флоте никто не отменял.
Ну что ж, перестилать по несколько раз койку – это нехитрое дело, особенно на первом курсе. Кое-как разместившись на новых спальных местах, курсанты забылись лёгким и тревожным сном. Спалось им действительно тревожно. На новом месте всегда плохо спится, не правда ли? За день корпус корабля под июльским солнцем сильно нагрелся, и поэтому ночью, потрескивая своими бортами и шпангоутами, он не спешил расставаться накопленным за день жаром. Но не это было самым неприятным и тревожным, что не позволяло курсантам после долгой дороги нормально выспаться и набраться сил, а другое... не очень приятное.
Как и положено и согласно корабельному уставу, утро наступило в шесть утра с громким объявлением по общекорабельной трансляции всему экипажу выйти на причальную стенку на утреннюю физзарядку. Выбравшись из полумрака душного и не совсем уютного кубрика, курсанты оглядывая друг друга, немало удивились тому, что поголовно у всех у них не только руки, но и ноги имели следы прогулки невиданных зверей. Лица тоже имели подобные следы ночного визита неизвестных домашних зверушек. Но, курсанты по своей природе народ оптимистичный и никогда не унывающий, и во всём даже в самом плохом, они всегда старались найти позитив. Вот и сейчас, в перерывах между маховыми движениями руками и ногами под общую команду дежурного физрука, украдкой разглядывали свои опухшие лица и остальные части тела, указывали друг на друга пальцами и ехидно посмеивались. Скоро к их веселью присоединились и остальные члены экипажа тральщика. А немного позднее, уже после утреннего моциона, матросы успокоили немного озадаченных курсантов тем, что минувшей ночью на курсантских «булках» пировали ни кто иные, как древние спутники человечества – клопы. Да, в этом деле, экипажи тральщиков были завзятыми энтомологами поневоле. Поэтому матросы с лёгким флёром беззлобных усмешек подбадривали покусанных будущих офицеров, что прямые родственники клопов, которых водилось на минных тральщиках в таком же количестве, как комаров на Гримпенской трясине, в своё время кусали самого Аристотеля и даже магистра Джузе́ппе Джова́нни Бати́ста Винче́нцо Пье́тро Анто́нио Матте́о Фра́нко Ба́льсамо, известного, как графа Калиостро.
Особенно местные минно-тральные клопики испытывают слабость к сочной свежатеньке в виде новобранцев и курсантов. Возвратившись в кубрик, курсанты к своему немалому огорчению, перестилая койки обнаружили на простынях следы ночного клопового пиршества.
- Не расстраивайтесь, ребята, - успокаивали тех матросы, - через неделю ваша кровь приесться клопам, и они не так сильно будут вас доставать по ночам, это уже проверено. Да и вы привыкнете тоже.
После этих слов первокурсники воспрянули духом и постарались поскорее забыть, что минувшей ночью они были самыми активными участниками необычного пиршества, правда, в качестве главного блюда. Ну, а когда по корабельной трансляции раздалась команда командира о подготовке корабля выхода в море, то былые укусы как-то сами собой перестали чесаться. И вскоре курсанты изо всех своих сил уже старались, как можно активнее не мешать подготовке корабля к выходу в море, и спустя положенное время долгожданная команда «отдать кормовые» прозвучала малиновым нектаром в ушах изголодавшихся по настоящей морской романтике первокурсников.
Пасодобль с выходом или «Блянах» на всю округу.
Вспенилась вода за кормой и морской тральщик, дрожа корпусом, неспешно потянулся из Минной Гавани на просторы Балтики. Ласковый тёплый морской ветер сладко обдувал места недавних укусов, приятно холодил уши и освежал слегка опухшие лица. Большие жирные, но ухоженные чайки потянулись за уходящим в море тральщиком, лениво перебирая крыльями на набегающем воздушном потоке.
Несомненно, курсанты этого тральщика сейчас ощущали себя невероятными везунчиками: ведь только им посчастливилось, оттолкнувшись от береговой мазутной жизни, по-настоящему макнуться в реальную корабельную жизнь. Их радости не было предела, но они тщательно скрывали друг от друга свою детскую радость от предвкушения настоящего боевого похода и настоящего боевого траления, потому как надо не казаться, а быть мужественно-героическим. Но, к сожалению, их счастье было таким коротким, словно арктическое новогоднее утро. Ещё не успела скрыться за горизонтом тёмная полоса эстонского берега, как на ГКП, теряя на бегу свои болты и гайки, вбежал командир БЧ-5.
Курсанты, поголовно обладающие особенно обострённым шестым чувством на букву «Ж», тут же заподозрили нечто неладное в начинающемся походе. Они не слышали разговора между командиром БЧ-5 и командиром корабля. Только было видно, как командир, так и ни разу не взглянув в лицо КБЧ-5 почему-то с невыносимой звериной тоской принялся тщательно вглядываться в мутный морской горизонт. А командир БЧ, стоя за его спиной, с неприлично ответственным лицом что-то бодро докладывал прямо в самое ухо командиру. Порой он, как Пьеро из известной сказки про Буратино, поочерёдно двигал руками из стороны в сторону и уныло кивал головой. Дослушав комедию Пьеро про тридцать три подзатыльника, командир лишь кратко кивнул головой. Он перестал вглядываться в муть горизонта и перевёл взгляд на свои ботинки. Чувствуя, что надвигается неминуемая гроза, командир БЧ склизкой отмашкой изобразил воинское приветствие, тут же открыл дверь и помчался к себе в трюма по трапу.
Курсанты поняли, что сейчас начнётся нечто. И в этот момент общекорабельная трансляция вдруг защёлкала, захрипела, закашляла командирским голосом, а потом остервенело застучала – это командир в сердцах решил проверить на прочность эбонитовый кожух микрофона матюгальника. Он совсем недолго собирался с мыслями и ни разу не сорвавшись на фальцет продекламировал на всю прилегающую акваторию:
- Да что же это творится, блянах? Вот как с такими можно выполнять боевые задачи, блянах? Мореплаватели, блянах! С вами, блянах, только в обрез, блянах, по отстойнику с дерьмом плавать, блянах, а не на корабле в море выходить, блянах!
После мхатовской паузы уже вдогон полетело суровое командирское и персональное:
- Сальники у него полетели, блянах! А до выхода, блянах, проверить, блянах, было невозможно, блянах? Только придём в базу, блянах, я вам устрою пасодоблю на ассамблее, блянах!
Все вокруг, и даже чайки за бортом, скорбно молчали. Опять остервенело что-то ударило по динамикам трансляции – это командир в сердцах пришпандорил микрофон к магниту «Каштана». И вот теперь уже всё затихло окончательно. Разве что размеренно дрожал корпус тральщика, да бормотали винты за кормой. Корабль же, не меняя скорости, всё на том же черепашьем ходу, слегка приосанился на левый борт и, совершив разворот по большой циркуляции, взял обратный курс.
Кто-то из курсантов, тяжело вздохнув, сокрушённо затянул грустную песню Александра Розенбаума:
- А было время я шёл тридцать восемь узлов и свинцовый вал резал форштевень…
- Как героев встречали моих моряков Петроград, Лиепая и Ревель… - поддержал его другой.
Но третий сбил весь романтический настрой, завершив грустно:
- Я в машину кричу: «Самый полный вперёд!» — Да не тянут винты, вязнут в волнах…
На этом и закончились минно-тральные приключения курсантов, понявших в тот момент, что сальники на флоте – дело весьма серьёзное. Но было бы грешно расстраиваться первокурсникам по такому мелкому поводу, ведь практика, пропитанная экстремальной романтикой только набирала обороты.
Граппа с гриппом, шатобриан с каштанами и в рот компот без чая.
С возвращением корабля обратно в базу, жизнь на нём никак не изменилась. Ну, почти. Как командир и обещал, для всей БЧ-5 им была устроена «пасадобля для ансамбля», ну а остальные обеспечивали эту ужасную ассамблею. Всем была объявлена праздничная «дробь» сходу на берег всего на неделю. После чего часть курсантов привлекли к обслуживанию оборудования корабля. Их даже допустили до артустановки, её очистке и даже к её заряжанию.
Двоим курсантам предстояло мужественно спуститься в форпик, это подпалубное помещение в самом носу корабля, но не просто так для экскурсии, а с тайным смыслом и подтекстом – для этого им была выдана огромная праздничная канистра с шаровой (серой) нитроэмалью и две толстые малярные кисти. Праздник у той парочки и в самом деле удался, правда, несколько позднее – ведь им не выдали ни респираторов, ни противогазов. Так что к окончанию покраски внутреннего помещения ребята попросту словили кайф, как от литра итальянской граппы на голодный желудок в период гриппа. С квадратными глазами, как у бешеной селёдки, они вяло выплыли на верхнюю палубу, морщась от вдыхаемого жутко сладкого морского воздуха.
- Как только такой гадостью можно дышать? – невольно подумалось курсантам, ощущая, как к горлу подплывает неприятная тошнота. Туловищам хотелось обратно в спокойный серый мрак душистого форпика, чтобы обязательно досмотреть мультики, которые так радужно начались… Но заботливый и внимательный экипаж уже успел обратить внимание на неадекватные бреющие полёты по-над палубой возбуждённых маляров курсантов и позаботиться об их дальнейшей судьбе, передав на руки местному доктору в лазарет. Так что нашим героям пришлось опохмеляться свежим морским вечерним бризом аж до вечернего чая, под жизнеутверждающее полоскание горла фурацилином.
Да, кстати, а что же там с вечерним чаем? Он тоже оказался под угрозой срыва. В камбузный наряд в помощь матросскому наряду были назначены два курсанта – Паша и Фёдор, которые поначалу внушили командиру корабля особое доверие. Ведь камбузное дело настолько щекотливое и деликатное, что шутить с этим нельзя и, как сказал один из наставников – «это даже может быть чревато боком». Ведь ты можешь весь мир перевернуть и совершить множество великих подвигов, правда, при условии, что в твоём желудочно-кишечном тракте всё в пределах нормы и без эксцессов. А Паша с Фёдором вполне подходили на роль ответственных повелителей чужих желудков. Ну, так показалось расстроенному командиру в тот самый момент – после ассамблеи с пасадоблей в мрачных казематах боевой части 5.
Дни стояли жаркие, ночи душные, а на камбузе в плане микроклимата было так, как поётся в песне «Напрасно старушка ждёт сына домой». Вот-вот, после нескольких часов работы в таких условиях отдельно закрытого огнедышащего подпалубного помещения даже черти взмолились бы отправить их обратно в преисподнюю отдышаться в прохладе. Это под силу только нашим курсантам и матросам – нету крепче таких гвоздей... ой, людей. Борщи кипят, каши булькают и злобно шипят, в неистовстве выплёскивая свою ярость на раскалённую плиту и копошащихся вокруг неё металлических людей, ибо кроме металла всё остальное там плавилось, как воск. Несмотря на распахнутые иллюминаторы и отдраенные переборки, дышать было всё равно нечем. И даже финская сауна после этого камбуза показалась бы всему камбузному наряду освежающей холодильной камерой. А Паша и Федя, как самые тщательные и собранные курсанты, мужественно занимаются мойкой котлов и лагунов. Жара! Фууу! Скинув с голов белёсые блины поварских колпачков и стянув с себя насквозь пропитанные горячим потом белые БУ-шные фланки, они обнажились до торса, да толку мало - жара не отступает! А котлы надо не просто отмыть, а отмыть от жира, который везде – «и под и над». В мыле буквально всё и все. И котлы, и лагуны, и Паша с Федей! Фууу! Пот заливает глаза и капает с носа, он течёт по спине промеж лопаток, подленько проникает под штаны и там предательски щиплется. Та ещё китайская пытка. Но борьба за чистоту и гигиену требует неотступного сосредоточия и терять нельзя ни секунды – скоро ужин, и надо посуду подготовить вскорости. Федя, всё-таки не выдержав такого средневекового инквизиторства, снимает с себя штаны и, оставшись в одних только уставных фиолетовых труселях-семейках, пытается продолжить выполнение гигиенической задачи по мытью камбузной утвари. Но и в труселях всё равно прохладнее не становится. Доведённый до полного отчаяния, он закатывает их на манер стрингов. Дышать и работать становится заметно легче, словно теперь он уже не на душном камбузе, а на приятном тропическом пляже Варадеро, где воздух свеж и приятен, и смуглые кубинки с соблазнительными обводами осчастливливают своим видом местный ландшафт… обдувается всё и везде…
А командир на то и командир, чтобы всё контролировать, за всем следить, всем руководить и уестествлять всё непотребное самым жесточайшим образом. Ничто не предвещало беды, но именно в тот момент, когда Федя сменил фасон семейных труселей на импровизированный варадеровский фасон, в помещение камбуза и вошёл командир, чтобы порадоваться успехам назначенных на камбуз курсантов. Он слегка огорчился:
- Курсант, блянах! Что это у Вас за шатобриан с каштанами здесь, блянах? Своей перхотью всю посуду засыпали, блянах! А ну, немедленно спрятать свои деликатесы! А то я их сейчас отрежу, блянах, шкерочным ножом! – командир был немного обескуражен сильно вызывающим видом будущего офицера, и поэтому сейчас он слегка вспылил. Да и в модных веяниях, видать, он не очень-то разбирался, отчего всегда чувствовал себя в подобных ситуациях весьма неуютно, а ещё он был поборником флотской культуры и учтивости. В общем, он произвёл должное впечатление на наших курсантов с камбузного наряда. А те, находясь в некотором смущении и слабом эмоциональном подъёме, только оделись согласно камбузной субординации и тут к ним подбегает самый главный кок, по выслуге он уже в «годках» числился и готовился в отпуск за какие-то там заслуги перед Родиной. Так что ему на камбузе уже суетиться было совсем не с руки. Он и уговорил курсантов оказать посильную помощь – поставить на плиту лагун с водой и включить под ним сегмент, чтобы сварить компот. Ну а что тут такого? Всего-то и делов! Курсанты – народ же отзывчивый и сердобольный. Почему бы и не помочь озадаченному и озабоченному коку. И лагун водой наполнили, и поставили его на огромную электроплиту, и даже сегмент нагревателя у плиты включили. И с чувством честно выполненного долга отползли в свой кубрик, чтобы перевести дух.
Спустя несколько минут к отдыхающим камбузным курсантам ошпаренным карасём влетает тот самый кок и учтиво так, совсем не повышая голоса и совсем не делая маховых эволюций огромными кулаками перед носом сонных курсантов, почтенно обращается к ним:
- Господа! Вы совершили досадную оплошность, из-за которой отныне весь экипаж на ужин лишился компота.
- Как же это могло случиться, сударь? – искренне удивились курсанты, надевая на себя расшитые серебряной вязью камзолы и поправляя на головах слегка напудренные парики, - сие невозможно по факту. Век воли не видать!
- А, вот так, мои милостивые государи, вы изволили промахнуться с сегментом плиты и развели очаг совсем не под компотом, а под кашей, которая чутка пригорела…
Расстройств и разочарований в тот момент в кубрике было в таком количестве, что они перехлестывали аж через открытые иллюминаторы и высокие комингсы. И Паша с Федей, скоропостижно признав свою ошибку, тут же бросились на камбуз, придерживая на голове руками белые чепцы с плюмажем и ощущая дружеское сопение их старшего товарища – годка-кока. На камбузе им был дан гастрономический урок… ну и инструктаж тоже был проведён по правильному управлению корабельной электроплитой. Паша и Федя торжественно пообещали, что вот теперь они точно отныне не допустят никакой оплошности.
Компотную неприятность тогда кое-как замяли и разрешили. И кок опять куда-то исчез. Исчез надолго. Совсем и напрочь! Да так, что дотянул аж до самого вечернего чая. Кстати, о вечернем чае!
О, друзья мои! На корабле - это особый ритуал. Это не просто приём лёгких бутербродов с маслом, с сахаром и жареной водой, а языческий церемониал с накрытием столов по-особому: у каждого «годка» была не только персональная именная посуда с вензелями и подписями, но и персональный денщик-карась, который каждым вечером заботливым гарсоном раскладывал на столе столовые приборы, тщательно их протирая – тамплиерский обряд инициации по сравнению с корабельным вечерним чаем просто отдыхает.
И всё бы ничего, но опять у Паши с Федей что-то не заладилось с этой проклятой плитой. Ведь они специально аж за два часа до этого, чтобы не волновать понапрасну годка-кока, поставили несколько лагунов с водой, чтобы её тщательнейшим образом поджарить на медленном огне. Флотский чай, он же как водка – его можно выпить немерено, лишь бы воды хватило. А Паша с Федей очень даже ответственно подошли к порученному делу – не только включили сегменты, но самолично проверили их на нагревание. И только после этого поставили лагуны на раскалённый металл. И со спокойной совестью удалились в кубрик начищать свои рапиры и заряжать мушкеты. И вот уже по трансляции прошло оповещение, приглашающее всех желающих и страждущих присоединиться к церемониалу торжественного чаепития. Уверенные в своём триумфе, на камбуз вразвалочку прибыли Паша и Федя, готовые разлить огнедышащий чай по огромным чайникам. А там бакланом-подранком мечется кок-годок, всё причитая со слезами на глазах и неподдельным ужасом в голосе:
- Вот же сцуки, где эти сцуки?
- Что-то не так? – встревожились озабоченные курсанты, присоединившись к активным поискам неведомых сцук.
- Ах, это вы, стволочи! Пришли? Убью, гады, - в приступе праведной ярости на них набросился кок. Но примерив, что кулаков у него в два раза меньше, чем у нашедшихся стволочей, он взял себя в руки и речитативом застучал телеграфом, словно дятел выстукивает азбуку Морзе верхом на стволе дерева:
- Вода для чая сырая! Не кипячёная! Холодная! Вы опять! Плиту не включили!
- Мы включали и даже проверяли руками – где жарит, а где – нет! – оправдывались курсанты, насупившись на кока.
Тот перевёл взгляд на переключатели электроплиты. Гм, действительно всё включено, но сегменты-то ледяные. Нонсенс! И тут взгляд кока падает на дальний пакетник, в котором основной рубильник находится в положении «выкл».
– Какая стволочь сюда залезла? – обратился к небесам потрясённый кок, - кто сюда своими ощущалами влез! Чтоб у него ногти заржавели, в рот ему кордон блю из конского вымя!
Пока кок таким образом причитал, под потёмкинский гул бунтовщиков на камбуз влетели расстроенные караси-гарсоны и участливо провыли оторопевшим курсантам, что годки все в ярости и сейчас готовятся вздернуть их на рее за срыв священного ритуала. Оставалось лишь два выхода – пропадать или незамедлительно отступить, не дожидаясь линчевания. Паша с Федей выбрали себе опцию – «спастись», причём – молниеносным бегством.
Чем же то чаепитие закончилось, история умалчивает, только известно, что оно обернулось ночным приключением, со всеобщей погоней, перетекшей в игру «казаки-разбойники», победителями которой вышли оба наших героя, которых так и не нашли, и они ещё пару дней предусмотрительно скрывались на соседних коробках бригады.
Группы товарищей по интересам и партизаны.
Одна группа практикантов попала на тральщик, стоявший на ремонте в судоремонтном заводе. До них особого дела командованию не было – тут бы за экипажем, расползающемуся как тараканы при включённом свете, уследить. А в городе военные патрули лютуют, только и ждут, как бы поймать-спеленать очередного нерадивого флотского самоходчика. Потом проблем с военно-комендантским геморроем не оберёшься. А курсанты, уже несомненно опытные и поднаторевшие в этих делах, приноровились к безболезненным и вполне удачным самоходам, тем более, что возле самого забора стоял железный столб с зачем-то приваренными к нему скобами. Вот по нему и увольнялись самовольно курсанты в город. Это место было намоленное всеми – и матросами бригады, и курсантами и даже партизанами. И если с первыми и вторыми военные патрули, которые и в самом деле устраивали охоту как раз в районе этого столбика, имели шансы сгрябчить нарушителя, то с партизанами вообще была беда и полная безнадёга.
Партизаны – это такие военнообязанные обыватели, выхваченные из мирной гражданской жизни на сорок пять суток и отправленные на полуторамесячные курсы переподготовки. Их переодели в архивные старые, пересыпанные нафталином, армейские шинели – и это жарким июльским летом – и почему-то направили на старые уже «неплавающие» тральщики бригады. Через КПП этих партизан никто не пропускал и официальных увольняшек им никто не выписывал, вот они и приноровились сигать через забор, где тут же попадали в ястребиные когти скучающего в кустах патруля. А партизану всё до «нихтщиззена» и до лампады. Ему весело накакать на все эти военно-прикладные игрища в живых солдатиков. Его никуда не посадить, никак не привлечь и вообще, партизан – самое ужасное, что может повстречаться патрулю. Просидев в такой бесполезной засаде с неделю, патрульные таллинской комендатуры перестали обращать внимание на перепрыгивающих через забор оливковыми коршунами шинельных партизан, и тем самым выдавать себя. А это нарушителям из минно-тральной бригады только и нужно. За пачку сигарет или за какой-нибудь флотский «ништяк» берешь в прокат у партизана его шинельку, и она, словно оберег, словно шапка-невидимка охраняет тебя на протяжении всего самохода, хоть ты у самых стен комендатуры в ней спляшешь итальянскую бачату. Патрульные при виде такого партизана как-то сразу тускнеют и их лица становятся болезненно-скучными. Они отворачиваются спиной к надвигающемуся на них вялому партизану и принимаются с интересом разглядывать окна домов, из последних сил пытаются прочитать таблички и вывески на эстонском языке, слегка скосив глаза, отслеживают – как далеко от них наконец-то отошёл противный партизан. И невдомёк им, что под этой жаркой и нелепой засиженной молью шинелькой отчаянно бьется отважное сердце очередного самоходчика из бригады минных тральщиков.
Тогда по Калининграду уже поползли неприятные и страшные слухи о нашей автокатастрофе, и чтобы успокоить своих родителей, многие курсанты, переодевшись в партизанскую кольчужку, сваливали в самоход до самого главпочтамта в центре Таллина, с которого могли дозвониться в Калининград и сообщить своим родным и близким, что с ним всё в порядке, и он жив и здоров. А сотрудники переговорного пункта Таллина, только завидев в дверях вестибюля очередного партизана, уже заранее назначали кабинку с телефоном автоматом, попутно сообщая номер кода города Калининграда. Ну и, конечное же из самохода никто с пустыми руками обратно не возвращался. В магазинах, в которых в то время в отличие от всей остальной страны, не ведавших такого неприличного слова «дефицит», партизанам только были рады. Они закупались на всю наличку, имевшуюся с собой, набивали свои котомки и вещмешки продуктами и редкими деликатесами и возвращались обратно в бригаду тем же путём и методом с богатой добычей. Иногда по вечерам на камбузе во время вечернего чая в чайниках вдруг оказывалось не только пиво, но и напитки покрепче. Курсанты-первокурсники вливались в настоящую взрослую флотскую жизнь. Постепенно и осторожно вливались.
Но в основном курсантов привлекали к неактуальным хозяйственным работам по очистке цистерн, по покраске бордюров, копанию ям и траншей, стрижке кустов и обрезанию деревьев. Курсанты всё это делали с присущими им легкой ленцой и почтенной вялостью. Но они всё никак не могли добиться истины от уцелевших в аварии – что же там произошло на самом деле? А уцелевшие всё больше отшучивались и говорили сухое и протокольное:
- Да все нормалёк, живые и слава Богу.
И в ответ на информационный голод ответственные редколлеги ежедневно писали в своих боевых листках гневно обличительные заметки и фельетоны на то, что командование всех рангов и уровней тщательно скрывает подробности катастрофы, в которую попали их однокашники.
Перестройка, когда стало позволительно критиковать всех и всё, постепенно начала раскручивать свой тяжелый гигантский маховик, грозясь многими бедами…
© Алексей Сафронкин 2024
Понравилась история? Ставьте лайк и делитесь ссылкой с друзьями и знакомыми. Подписывайтесь на канал, чтобы не пропустить новые публикации, а их будет ещё очень много. Не сомневайтесь.